№1.2021. Виктор Хрулёв. А. П. Чехов: притяжение таланта

В. И. Хрулёв

«Чехов – это Пушкин в прозе».

Л. Толстой

Чехов – один из загадочных писателей русской литературы конца XIX – начала XX века. Современники не случайно называли его «неуловимым», «ускользающим» и долго не могли объяснить магию воздействия его творчества. Чехов завершает звено бесстрашных классиков (Гоголь, Достоевский, Салтыков-Щедрин) и открывает литературу нового столетия. На фоне своих предшественников он кажется скромнее, локальнее и демократичнее. Но даже Л. Толстой пытливо приглядывался к Чехову, стремясь понять, в че́м он современнее остальных и что́ есть в нем такого, что ему, Л. Толстому, уже не дано обрести.

Способность писателя находить материал творчества во всем, что его окружает, извлекать поэзию из быта, обнажать трагизм повседневности, говорить простым, ясным языком, наконец, его заразительный юмор и тонкая грусть о несовершенстве нашей жизни – вызывают благодарный отклик читателей. По уровню популярности и востребованности в мире Чехов не уступает своим великим предшественникам. Более того, сегодня в XXI веке он становится знаковой фигурой русской литературы[1]. Читателя влечет к нему не только неповторимость художественного творчества, милосердие к человеку, но и притягательность личности, принципы поведения, перипетии частной жизни.

1

В 2018 году на одну из телепередач «За круглым столом» были приглашены известные специалисты-чеховеды. Обсуждалась судьба творческого наследия писателя. В ходе беседы полушутя-полусерьезно возникло предложение объявить мораторий на изучение писателя. Основание таково: все, что можно было сказать, уже сказано. Необходимы новые подходы. И лучше подождать, пока они возникнут, чем повторять сделанное. Конечно, каждый волен иметь свое мнение. Но это предложение вызывает сомнения. Остановить осмысление прошлого невозможно, даже если оно претерпевает периоды спада. Думать, что все достижения уже сделаны и всё лучшее в прошлом, – опрометчиво. Жизнь не стоит на месте, и каждое новое поколение открывает те грани, которые не были востребованы ранее.

Здесь уместно напомнить реакцию А. Пушкина на характерное суждение критики: «…Это уже не ново, это было уж сказано – вот одно из самых обыкновенных обвинений критики. Но всё уже было сказано, все понятия выражены и повторены в течение столетий: что ж из этого следует? Что дух человеческий ничего нового не производит? Нет, не станем на него клеветать: разум неистощим в соображении понятий, как язык неистощим в соединении слов. Все слова находятся в лексиконе; но книги, поминутно появляющиеся, не суть повторение лексикона. Мысль отдельно никогда ничего нового не представляет; мысли же могут быть разнообразны до бесконечности…»[2]. Размышление Пушкина предостерегает от самоуспокоенности, утверждает непрерывность развития слова и мысли. И потому служит поддержкой стремления к обновлению знаний.

Мысль о введении моратория на изучение наследия Чехова[3] возникала за последние 15 лет не однажды. Д. Рейфилд, профессор Лондонского университета (Великобритания), размышляет на эту тему следующим образом: «Заманчиво, но нереально было бы запретить любую публикацию, чтение, даже упоминание Чехова в следующие 20 лет, чтобы вновь воскресить свежесть восприятия. Более перспективно было бы искать сейчас новый материал. Неужели не найдется потерянного текста Чехова где-нибудь в архивах или у кого-нибудь на чердаке? К сожалению, обстоятельства не располагают к таким находкам»[4]. К этой мысли зарубежный исследователь возвращается и далее в своем выступлении: «До такой степени мы завалены всевозможными анализами, что после объявления о создании Чеховской энциклопедии хочется объявить мораторий на всякое занятие Чеховым.

Мы сможем воздержаться от моратория лишь при условии, что появятся оригинальные исследователи, способные на углубленное изучение ставших уже банальных вопросов»[5].

Решительность этого заключения должна быть поддержана исчерпанностью исследователей, изучивших все и вся в наследии Чехова. Но так ли это на самом деле? Обладаем ли мы итоговыми обобщающими работами по всем проблемам наследия классика? Не будет ли дальновиднее не «закрывать» Чехова, а подниматься до писателя, чтобы обрести его внутреннюю свободу, бесстрашие взгляда на мир, трезвость мировоззрения и жизненного поведения? Может быть, нам следует освободиться от иллюзий и самоутешения, терпимости к насилию, чтобы «выпрямить себя» и отстраниться от лжи и лицемерия, которое опутывает нас? Чехов сегодня – пример того, каким может стать человек в процессе своего развития и совершенствования, в ситуации сопротивления окружающей среде. А Чехов-художник – это большая многомерная тема, которую еще предстоит постичь и раскрыть, чтобы оценить новаторство и перспективность искусства писателя. Поэтому вряд ли стоит обольщаться тем, что удалось сделать к сегодняшнему времени. Важнее осуществить «инвентаризацию» накопленного материала, обобщить пути дальнейшего развития чеховедения.

Для более полного представления о Чехове желательно соединить два ракурса. Один – взгляд «изнутри», с точки зрения внутренней эволюции писателя, его нравственной и духовной работы над собой, превращения юмориста, изображающего «осколки жизни», в художника, открывающего новые пути литературного искусства. Эта трансформация скрытна и требует тщательного воссоздания пути Чехова, его самореализации. Знание этого процесса позволит раскрыть притягательность личности, извлечь уроки из его жизненного поведения.

Другой – взгляд «сверху», с высоты достигнутой культуры, литературного контекста и перспективности художественных исканий писателя. Это даст возможность определить роль и значение Чехова в эволюции литературы XX века и современности. «Состыковка» двух ракурсов позволит более полно представить Чехова как личность и художника, раскрыть его значение в XX веке и в современной России.

Во-первых, есть профессиональные вопросы, которые требуют итоговых ответов:

Тема духовного и творческого влияния Чехова еще не предстала в своем полном объеме. Но, по мере того как мы будем отходить от прошлого столетия, она будет вызывать все больший историко-литературный и общекультурный интерес. Осмысление ее вплетается в представления о той основе, на которой взрастает нынешняя литература с ее ценностями и предпочтениями. И здесь необходима объективная картина эволюции словесного искусства от начала XX века к сегодняшнему времени.

Необходимо обобщение основных подходов к творческому наследию писателя и подведение итогов сделанного за 130-летний период. Работа эта объемна и трудновыполнима. Она под силу только опытному коллективу специалистов. В нынешних условиях «оптимизации» науки рассчитывать на материальное и профессиональное обеспечение такого проекта на длительный срок маловероятно. Приходится опираться на то, что выполнено академическими институтами в советский период, и на те достижения, которые удалось сделать за последнюю четверть века.

Издание Полного собрания сочинений и писем А. П. Чехова в тридцати томах (М.: Наука, 1974–1983), первых томов «Летописи жизни и творчества А. П. Чехова в пяти томах» (М.: Наследие, 2000, 2004), 12 сборников «Чеховианы» (М.: Наука, 1990–2011), «А. П. Чехов: pro et contra» (СПб., 2002), монографий ведущих специалистов, сборников международных научных конференций – свидетельство зрелости и возможности чеховедения.

12 сборников «Чеховианы» – это вехи достижений специалистов, опоры для последующего развития. Подготовка их потребовала огромных усилий (организационных и научных), своевременной материальной поддержки. Выпуски «Чеховианы» охватывают широкий круг вопросов – от интерпретаций произведений и историко-литературного контекста до значения Чехова в отечественной и зарубежной культуре. То, что эти выпуски консолидируют исследователей, ориентируют на осмысление новых граней и путей изучения, – большая заслуга чеховской комиссии, А. П. Чудакова, В. Б. Катаева и других специалистов. Сборники закладывают фундамент для новых поколений чеховедов. Привлечение ведущих ученых зарубежных стран позволяет укрупнить подход с высоты «большого» времени и мировой культуры. И это перспективный путь содружества.

Продолжить эти издания на том уровне, когда каждая новая книга становится событием литературоведения – насущная задача сегодня. Успехи несомненны, но вправе ли мы считать, что все проблемы уже охвачены и осмыслены? Не окажется ли такая оценка недальновидной и преждевременной, даже если она исходит из добрых побуждений?

Рассмотрение наследия Чехова в контексте русской и европейской литературы его времени, а также художественных исканий XX века позволит охарактеризовать вклад писателя в культурное развитие прошлого столетия. Масштабный проект, который продумывался и готовился более 40 лет (А. П. Чудаков «Чехов в прижизненной критике. 1883–1904. Библиографический указатель-монография»), желательно довести до завершения. Или подготовить и издать в том объеме, который имеется на данном этапе. Разумеется, с раскрытием научного замысла, методики подготовки и планом завершения его в последующее время.

По многим проблемам чеховедения сегодня желательны уже не постановки вопросов и не промежуточные наблюдения, а развернутые итоговые обобщения. Исследователи говорят о необходимости историко-литературного комментария к академическому Собранию сочинений Чехова в 30-ти томах[6]. Он мог бы существенно дополнить и расширить текстологический комментарий, сопровождающий это издание. «Особый интерес представил бы лингвистический комментарий, который во многих случаях сопрягается с комментарием реальным»[7], – считает Н. Ф. Иванова. Историко-литературный и общекультурный комментарий необходим и изданиям, рассчитанным на современные поколения читателей, в том числе школьников, студентов, для понимания русской жизни того времени, общественных отношений и бытовых реалий. Опыт Ю. М. Лотмана в его «Комментариях» к «Евгению Онегину», особенно в объяснении текста как такового, мог бы существенно помочь читателям прозы и драматургии Чехова.

Специалисты отмечают, что острой проблемой становится изучение и постижение биографии Чехова. В обстоятельной статье И. Гитович убедительно показано, как прямолинейно (вне исторического, культурного и психологического контекста) некоторые критики воспринимают факты жизни писателя и превратно их истолковывают. В результате образ Чехова искажается, сопереживание нового поколения с писателем размывается. А биография – это мост, соединяющий читателей XXI века и творчество художника.

И. Гитович ставит задачу создания полноценной биографии Чехова: «Без осмысления этого как самой актуальной проблемы нашего знания о Чехове само чеховедение попросту выродится в индустрию по производству текстов о Чехове, которые сами по себе мало влияют на готовность читателя <…> понять и прожить те смыслы, которые и есть Чехов. Так что вперед к Чехову – это сегодня в известном смысле назад к Чехову»[8].

Иначе говоря, профессиональной работы для чеховедов много и надолго. И уже возникает вопрос о том, хватит ли для этого специалистов и как организовать их, чтобы осуществить необходимые задачи вовремя.

Сегодня происходит смена поколений с неизбежными проблемами этого процесса. И важно сохранить достигнутый уровень, поддержать перспективу развития новыми подходами с использованием технических средств науки.

Создание отечественных и международных коллективов исследователей, нацеленных на рассмотрение ключевых проблем наследия писателя, позволит оперативнее решать поставленные задачи. Опыт подобного сотрудничества имеется в сфере естественных наук, в научно-производственной сфере. Конечно, здесь необходимо серьезное материальное обеспечение, но оно окупает результативность и профессиональный рост участников. Подобные проекты в советский период включались в государственный план исследований, в программу работы академических институтов (ИРЛИ, ИМЛИ), в план соответствующих издательств («Наука», «Искусство», «Мысль» и др.).

Желательно иметь емкое и компактное обобщение того, что сделано чеховедами за все предыдущее время, определить новые задачи и пути их решения. Подобное подведение итогов должно стать лоцией для каждого отдельного исследователя и программой для новых групп специалистов. Если нынешним ведущим чеховедам, обладающим профессиональным опытом и культурой коллективной работы, не удастся решить эту задачу, то последующим поколениям сделать это будет еще труднее. Государственный подход к проблемам филологии ослабевает, уровень поддержки научных исследований в гуманитарной сфере падает, подготовка необходимых кадров свертывается. В такой обстановке время не союзник академических программ. Мы можем ожидать только ухудшения общей ситуации.

Профессиональные возможности филологии еще далеки от совершенства. Необходима более результативная методология исследования. Без точного инструментария, позволяющего разграничить позицию автора и персонажа, мы обречены оставаться на уровне допущения. Соотнесенность замысла писателя, его намерения и объективного результата также требует тонкого вдумчивого анализа. Не менее значим и субъективный фактор литературоведческой работы: подготовленность исследователя, уровень его культуры и развитости, способность постичь внутренний мир писателя, почувствовать его индивидуальность.

Несовершенство литературоведческого инструментария препятствует получению гарантированных результатов. Но одновременно сужение подходов ради использования точных специальных способов ведет к обездушенности и формалистичности наблюдений. Здесь уместно напомнить дальновидное предостережение Д. Лихачева: «В попытках обрести точность нельзя стремиться к точности как таковой и крайне опасно требовать от материала такой степени точности, которой в нем нет и не может быть по самой его природе. Точность нужна в той мере, в какой она допускается природой материала. Излишняя точность может оказаться помехой для развития науки и понимания существа дела»[9].

Инструментарий должен соответствовать природе материала. Необходимо, чтобы уровень разговора о Чехове был адекватен его миропониманию и позволял объективно, без какой-либо заданности, представить писателя, чтобы ракурсы подхода к его произведениям соответствовали природе его творчества.

2

Чехов как творческий человек многослоен. В нем есть крепкая народная основа, связанная с крестьянскими корнями, с памятью о мещанской среде, ее представлениях и ценностях. Писатель как-то заметил, что в его жилах течет «мужичья кровь». Эта почва определяла разумность и ответственность поведения, целеустремленность характера. Отсюда начинается знание социальных типов, разнообразие персонажей и конфликтов. Отсюда и нарочито грубый, площадный юмор, который прорывается в его переписке с родственниками.

Но на эту основу наслаивается интеллигентность, культура поведения, которая формировалась железной волей и жаждой совершенства. Чехов сделал себя сам и стал примером преображения человека в личность. Он заковал свою исконную основу с неизбежной стихийностью, взрывчатостью и перепадами состояний в броню самоконтроля и жестко держал себя в границах дозволенного. Его кодекс воспитанного человека, сформулированный к 26 годам, стал ориентиром и прокрустовым ложем для художника.

Правда, Чехов оставил для себя некоторые удовольствия холостяка: ходил в увеселительные заведения и публичные дома, курил кубинские сигары, любил встречи в ресторане, мог увлечься игрой в рулетку. Но все это в пределах разумного, не подрывающего домашний бюджет. Он ценил дамское общество, необременительные флирты, надеялся на романтические отношения, которые изображали его современники (И. Тургенев, И. Гончаров, Л. Толстой). Но одновременно был трезв и проницателен в понимании того, что утаивали от него поклонницы. Он принимал человеческие слабости в себе и окружающих, сочувствовал их бедам и помогал, насколько было в его силах.

Иначе говоря, Чехов укротил свою природную стихийность, переплавил ее в культуру с присущей ей выдержанностью, осторожностью и бережностью обращения с окружающим миром. Кроме того, рано открывшаяся болезнь потребовала дополнительного контроля за собой и способствовала еще большей организованности. И только на этом фундаменте могла возникнуть редкая работоспособность, рачительность действий, пытливость взгляда на окружающее.

А еще выше – артистизм литератора, острое чувство современности, побуждающее искать новые формы изображения. Чехов усовершенствовал подтекст повествования, позволивший емко и лаконично выразить многозначность жизни, использовал смешение трагического и комического, открытые финалы. Он ввел тонкую символику, неуловимую грусть и легкую иронию для корректировки происходящего. В Чехове пересеклись устойчивость классики и потребность обновления. Отсюда – противоборство традиции и новаторства, склонность персонажей к исповедальным монологам и требование лаконичности, желание развернуть лирические пейзажи и рекомендация сдержанности. Чехов-новатор порой укрощал в себе приверженца классики. Но чувство меры и вкуса его не подводило. А кропотливая доработка готовых текстов, даже пьес, уже поставленных на сцене, позволяла устранить выявленные недочеты.

Сам процесс «выкристаллизации» личности, ее неустанное саморазвитие просматривается не только в прозе и драматургии, но и в эпистолярном общении. Читатель видит, как укрупняется взгляд писателя на действительность, как все жестче отстаивает он свободу убеждений и веры, как решительно поступает, когда дело касается его чести или профессионализма актеров. Чехов твердо удерживает дистанцию между собой и теми деятелями культуры, которые не вызывали у него особого доверия и расположенности к общению.

Чехов «прошел» через XX век, сохранив свою независимость и самодостаточность. Советские критики благоразумно обходили острые темы его наследия и рассматривали писателя как связующее звено классики XIX века и новой литературы. Это позволило изучать творчество писателя, популяризовать его и одновременно умалчивать о тех гранях миропонимания классика, которые расходились с официальной идеологией. И все же многомерность писателя отмечалась даже в публичных выступлениях.

В 1944 году в связи с 40-летием со дня смерти А. Чехова в речи на торжественном заседании в Большом театре СССР Л. Леонов специально отметил прозорливость критического взгляда классика: «…все так называемые больные вопросы Чехов решал не в тесной прокуренной каморке, а под спокойным синим куполом родной природы. И хотя такая сдержанная манера изложения у Антона Чехова никак не походила на разящий сарказм Щедрина или горечь Успенского, нам виднее из нашего времени, что все творчество Чехова было собранием острейших улик, представленных на вывод русскому общественному мнению – пространным, очень грустным обвинительным заключением о строе прежней жизни, слегка прикрытым кое-где маской безразличной концовки – «ничего не разберешь на этом свете!»[10]

Более того, бесстрашие правды в изображении России Л. Леонов представил как стержень писателя: « <…> любя Родину, он никогда не льстил ей, как делают это чужие и лукавые, чтоб пригасить ее настороженную бдительность. Писатель Чехов был крепко болен Россией, а такие имеют право на грустное, а порой и сердитое слово. Иногда этот врач ставил ей жестокий диагноз, но то не была лишь злая констатация факта, и в самом диагнозе заключалась, хотя и туманная порой, система леченья»[11]. Любовь к России, по Чехову, предполагает честность в оценке всего, что происходит в отечестве.

В 1960-е годы Ю. Нагибин в своем «Дневнике» достаточно яростно, если не сказать зло, опротестовал мифологический образ Чехова, который был создан в советское время:

«30 августа 1969 г.

Почему-то у всех писавших о Чехове при всех добрых намерениях не получается обаятельного образа. А ведь сколько тратится на это нежнейших, проникновеннейших слов, изящнейших эпитетов, веских доказательств. Ни о ком не писали столь умиленно, как о Чехове, даже о добром красивом Тургеневе, даже о боге Пушкине. Писали жидкими словами умиления <…>. Писали, какой он тонкий, какой деликатный, образец скромности, щедрости, самоотверженности, терпения, выдержки, такта – и все равно ничего не получается. Пожалуй, лишь Бунину что-то удалось, хотя и у него Чехов раздражает»[12].

Причину фальши в изображении писателя Ю. Нагибин видит в самовоспитании Чехова, которое закрывает от критиков его реальный образ: «И вдруг я понял, что то вина не авторов, а самого Чехова. Он не был по природе своей ни добр, ни мягок, ни щедр, ни кроток, ни даже деликатен (достаточно почитать его жестчайшие письма к жалкому брату). Он искусственно, огромным усилием своей могучей воли, вечным изнурительным надзором за собой сделал себя тишайшим, скромнейшим, добрейшим, грациознейшим. Потому так натужно и выглядят все его назойливые самоуничижения. “Толстой первый, Чайковский второй, а я, Чехов, восемьсот восемнадцатый”. А его неостроумные прозвища, даваемые близким, друзьям, самому себе. Все это должно было изображать ясность, кротость и веселие незамутненного духа, но, будучи насильственным, отыгрывалось утратой юмора и вкуса»[13].

Пафос Ю. Нагибина в «срывании всех и всяческих масок» вряд ли уместен по отношении к Чехову. Необходимо соизмерять свой запал с тем, на кого он направлен. Чехов независим от тех, кто воспринимает его в качестве образца жизненного поведения, и от тех, кто находит в нем противоречия, двойственность, фальшь и спешит объявить об этом миру. Но в одном Ю. Нагибин прав. Писатель был упрощен и оскоплен критиками. И это проявилось в подмене сложной натуры и ее развития, с неизбежными противоречиями, срывами, отчаянием, рафинированным мифом.

В советскую эпоху не принято было говорить о противоречиях мировоззрения и творчества Чехова, об отражении в них противоречий времени. Известная статья В. Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции» не стала ключом к осмыслению духовного развития классиков XIX века и знаковых фигур XX столетия (М. Горький, А. Блок, И. Бунин, В. Маяковский и др.). Методология понимания связи писателя со своей эпохой, примененная в этой статье, оказалась не по силам литературоведам, и они предпочли обойти этот рискованный ракурс. Но одновременно не были оценены по достоинству те качества Чехова, которые определяли его общественные и творческие позиции: демократичность, защита личной свободы, право на свои убеждения и веру, равноудаленность от всех партий, обществ, кружков. Чехов защищал разумный индивидуализм, способный оградить человека от чужой воли, идеи, программы, не превратить его в инструмент манипуляции.

Это не значит, что писатель проявлял индифферентность и открещивался от борющихся направлений. Нет, он был хорошо осведомлен об общественных тенденциях и спорах, неоднократно выражал свою решимость и активность (дело Дрейфуса, защита М. Горького – академика, изучение жизни каторжан на Сахалине, помощь голодающим крестьянам и др.). Но Чехов исходил прежде всего из требования справедливости, защиты униженных, из поддержки нуждающихся. Практическая целесообразность была для него значима. Эта ориентация на нравственные критерии (правда, справедливость, честность) превалировала над политическими целями.

Однако «парадный» образ Чехова не мог помешать всенародной любви к писателю, тому притяжению, которое он вызывал в читателях. Они ценили в нем бесстрашие правды, отсутствие иллюзий, единство художника и человека. Живой Чехов был интереснее и дороже его официального образа.

У Чехова были свои противоречия, слабости, срывы состояний. Как любой человек, он испытывал моменты горечи и отчаяния от своего одиночества. И. Потапенко, близко знавший Чехова, возражал против того, чтобы писателя изобразили как бы лишенным плоти и крови, стоящим вне жизни, – «праведником, отрешившимся от всех слабостей человеческих, без страстей, без заблуждений, без ошибок»[14]. «Если бы это было так, он не мог бы быть художником», – считает И. Потапенко.

«Нет, Чехов не был ни ангелом, ни праведником, а был человеком в полном значении этого слова. И те уравновешенность и трезвость, которыми он всех изумлял, явились результатом мучительной внутренней борьбы, трудно доставшимися трофеями. Художник помогал ему в этой борьбе, он требовал для себя все его время и все силы, а жизнь ничего не хотела уступать без боя. И она права: чтобы быть великим знатоком жизни, нужно испытать ее ласки и удары на самом себе. Разве Гете и Пушкин были праведниками, разве они не были ”в забавах суетного света малодушно погружены”?»[15]

Сложность и многозначность Чехова отмечают и современные исследователи. Л. Е. Бушканец, анализирующий эпистолярное наследие писателя, констатирует: «Письма позволяли поразмышлять и о том, что противоречивость и неоднозначность личности затрудняет ее осмысление критиком и мемуаристом, но является одним из необходимых признаков таланта. И Чехов, судя по письмам, оказался не оптимистом или пессимистом, добрым или холодно-равнодушным, но человеком, в душе которого сложно переплелись самые разные черты. Отсюда и противоположность образов писателя, созданных разными мемуаристами»[16].

Исследователь указывает на конкретные грани и состояния писателя: «Так, нервность, переменчивость Чехова проявились в мелиховских письмах: мы видим его наслаждение природой и жалобы на одиночество, ожидание гостей и утомление от них, желание покоя; в нем живет беспокойная сила, требующая от жизни широкого размаха, бури, его тянут дали и путешествия, а в них он снова мечтает о доме, перемены погоды достаточно, чтобы он упал духом и стал говорить о почти старости с 32–33 лет, о неохоте к любимой работе, чтобы повторял, что от холода он словно весь сжимается»[17].

Надо заметить, что обаяние Чехова, его отзывчивость, о которых говорят все, кто общался с писателем, не отменяли твердости его характера и даже жесткости поведения. Отношения к критикам и издателям, допустившим бестактность, даже к близким покровителям (Д. Григорович, А. Суворин), подтверждают решительность писателя в защите своей чести и независимости. И в профессиональном плане Чехов не делал скидок. К. Станиславский отмечает в воспоминаниях о репетиции «Чайки» в МХТ: «Исполнение одной из ролей он осудил строго до жестокости. Трудно было предположить ее в человеке такой исключительной мягкости. А. П. требовал, чтоб роль была отобрана немедленно. Не принимал никаких извинений и грозил запретить дальнейшую постановку пьесы.

Пока речь шла о других ролях, он допускал милую шутку над недостатками исполнения, но стоило заговорить о неудавшейся роли, как А. П. сразу менял тон и тяжелыми ударами бил беспощадно:

– Нельзя же, послушайте. У вас же серьезное дело, – говорил он.

Вот мотив его беспощадности.

Этими же словами выяснялось и его отношение к нашему театру. Ни комплиментов, ни подробной критики, ни поощрений он не высказывал»[18].

Точно так же выдержанность писателя, его миротворческая позиция в улаживании конфликтных ситуаций не означали его благодушия и терпимости. Стержнем характера Чехова была воля, мягкая сила, облаченная в форму сдержанности. Именно она определяла целеустремленность действий, формировала его как личность, поддерживала редкую работоспособность и ответственность. Перемены настроений и состояний Чехова связаны были не только с его психикой и постоянным безденежьем, но и тем, что он стал невольником положения. Талант сделал его своим рабом, лишил многих радостей. И это вызывало подспудный протест.

Чехов усмирял свои желания, увлечения, страсти, способные обрушить с таким трудом выстроенный уклад жизни. Он не мог позволить себе ослабить контроль за рабочим состоянием, за способностью писать и писать. Постоянная нехватка денег и сознание, что от твоего самочувствия зависит благополучие семьи, налагали свои ограничения. Непоседливость Чехова, его жажда перемены и обновления, где бы он ни находился: в Мелихове, в Москве, за границей, в Ялте – это признак удесятеренной жажды жизни, таящейся за постоянной литературной работой, требующей сосредоточенности, терпения и разумности. Это потребность хоть какого-нибудь праздника души для восстановления равновесия и радости существования.

В Чехове был свой Базаров и свой Тургенев. Стихия и культура, новаторство и традиционность, дух бунтарства и взвешенность ответственности – многое сплеталось и переплавлялось в творческом котле. И в итоге представало художественным явлением, актом духовности.

Деликатность Чехова не позволяла ему оттолкнуть человека или сделать ему больно. Чаще всего писатель предпочитал поддержать человека, сказать о нем лучше, чем он ожидал, похвалить, нежели промолчать. На вопрос И. Бунина об этом расхождении Чехов ответил: «Мало ли что приходилось писать в письмах, телеграммах. Мало ли что и про что говоришь иногда, чтобы не обижать…

И, промолчав, с новым смехом: “И про Художественный театр…”»[19].

Принцип «лучше перехвалить, чем недохвалить» Чехов использовал применительно к тем, кто мучился сомнениями в своей значимости и хотел услышать слова поддержки со стороны. И Чехов шел на это.

И сегодня необходимо вдумчиво и рачительно отнестись к представлениям классика. Нам есть чему у него поучиться. В своих предпочтениях Чехов оказался более дальновиден, чем те, кто уповал на радикальные меры, не просчитывая того, чем они обернутся для России и народа.

Бунин, обладающий чуткостью и зоркостью взгляда, видел Чехова в крупном ракурсе. Он ценил в нем личность, поднявшуюся над своим временем. Л. Бушканец справедливо отмечает: « <…> Чехова он причислял к стоящим над миром “аристократам духа”, непримиримо настаивал на том, что Чехова надо оценивать прежде всего как настоящего Художника, т.е. поэта и философа в одном лице, для которого равно характерно сложное мироощущение, два настроения одновременно – любовь к жизни и печаль. Именно поэтому, полагал Бунин, Чехов еще не скоро будет понят современниками. Лишь со временем – к 1910-м годам – пришло понимание правоты Бунина и, как следствие, интерес к его воспоминаниям»[20]. Взгляд Бунина оказался дальновиден. И нам предстоит с этой высоты по-новому взглянуть на Чехова и его наследие.

3

Чехов недооценивал свой талант и свое значение для литературы. Не случайно считал, что после смерти его будут читать 7–7,5 лет. Этим грешили и современные ему критики, когда упрекали писателя в том, что он тратит способности на мелочи. Скорее всего, Чехов не замечал то бесстрашие взгляда, которое все отчетливее проявлялось в его рассказах, повестях, а позднее и в пьесах.

Ранняя настроенность на комические, забавные случаи в жизни, на пробуждение смеха и бодрости, видимо, надолго укрепилась в его сознании и мешала адекватно оценить сделанное. Субъективный взгляд на самого себя расходился с объективным содержанием творчества. Не потому ли свои пьесы «Чайка» и «Вишневый сад», полные психологической тонкости, подтекста и горечи, он назвал комедиями и добивался, чтобы сценически они воплощались в этом жанре. Пьеса «Дядя Ваня» обозначена как «Сцены из деревенской жизни», и только одна пьеса «Три сестры» изначально была определена как «драма». Или у писателя был какой-то свой, особый взгляд на происходящее в его произведениях, который был связан с потребностью в комическом эффекте? Почему Чехов хотел видеть в своих вещах смешное, тогда как реально там было больше драматического материала?

Может быть, комическое воспринималось как преодоление драматического, как более тонкий способ обнажения неустроенности людей, нелепости их поведения? Комическое как более щадящий, косвенный путь лучше подходило для изображения краха дворянских гнезд и бездарного существования их владельцев? Ведь в пьесах Чехова за бытовой непритязательностью обнажается тупик жизни героев. В них скрыта катастрофа человеческих судеб и жизненного поведения. Стук топора вслед бывшим владельцам вишневого сада – это не только знак его искоренения и краха прошлой поэзии. Это и знак грядущего возмездия. От Чехова до Блока оставалось немного времени.

В недооценке объективного результата своего творчества Чехов как бы преступал через самого себя. Он хотел добиться веселого эффекта, в то время как талант приобретал все бо́льшую драматическую наполненность. Грустное прорывалось через смешное.

Чехов не претендовал на философскую значительность, на обнажение комедии человеческого существования, повторяемости ситуаций и типов. Если это и происходило, то естественно, как обобщение конкретных человеческих судеб. Писателя привлекал конкретный материал, позволяющий раскрыть влияние социальных процессов на человеческие отношения. Ему важно было не упустить и не опростить душевное содержание человека.

Чехов понимал, что с крахом барских усадеб уходит в прошлое красота и культура дворянской жизни, та поэзия, которая питала их обитателей в молодости и оставила неизгладимый след в памяти. И уходила она навсегда. А значит, реальность в чем-то становилась проще, скуднее и прагматичнее. И Чехов разделял грусть по этой исчезающей красоте. И потому Чехов воссоздает сложную гамму переживаний и состояний тех, кто покидает навсегда отчий дом, и тех, кто становится его новыми хозяевами.

Бесстрашный реализм Чехова пересекался с милосердием художника, и в итоге рождалось то, что он называл комедией.

Стремление Чехова к комическому лежит в основе всей его драматургии. Но замысел автора часто расходился с полученным результатом. Потребность смеха и бодрости гасилась неприглядной правдой изображенного. Неустроенность человеческих судеб, серость и паразитизм существования, осознание бесцельности прожитой жизни, безволие и неспособность изменить свое будущее не располагали к веселой тональности. Даже молодые персонажи, с их жаждой радости, любви и новизны впечатлений, с их готовностью обольщаться и быть обманутыми в своих ожиданиях, не способны переломить атмосферу неудовлетворенности, скрытой тревоги, предчувствия драматического исхода. Чехов умеет вывести из быта драматическое, показать в будничности трагикомическое положение человека.

Это отчетливо видно в работе над первой пьесой «Иванов».

По воспоминаниям М. П. Чехова, пьеса «Иванов» в своем первоначальном виде была поставлена в театре Корша в Москве 19 ноября 1887 года. «Написана она была совершенно случайно, наспех и сплеча. Встретившись как-то с Ф. А. Коршем в его театре в фойе, Чехов разговорился с ним о пьесах вообще. Тогда там ставились легкие комедии и водевиль, серьезные же пьесы были не в ходу и, зная, что Чехов был юмористом, Корш предложил ему написать пьесу. Условия показались выгодными, и брат Антон принялся за исполнение. В сумрачном кабинете корнеевского дома на Кудринско-Садовой он стал писать акт за актом, которые тотчас же передавались Коршу для цензуры и для репетиций. Но, несмотря на такое спешное исполнение, «Иванов» сразу же завоевал всеобщее внимание. Смотреть его собралась самая изысканная московская публика. Театр был переполнен. Одни ожидали увидеть в «Иванове» веселый фарс в стиле тогдашних рассказов Чехова, помещавшихся в «Осколках», другие ждали от него чего-то нового, более серьезного, – и не ошиблись. Успех оказался пестрым: одни шикали, другие, которых было большинство, шумно аплодировали и вызывали автора, но в общем «Иванова» не поняли, и еще долго потом газеты выясняли личность и характер главного героя»[21].

Вначале пьеса содержала явные элементы комического, которые в процессе доработки были удалены, так как расходились с общей тональностью произведения. «Иванов» – драма угасшей любви, драма эгоизма и вынужденного жестокосердия. Герой пьесы разлюбил жену. Она тяжело больна, но продолжает любить мужа, пытается вернуть их отношения в прежнее русло. Но Иванов, по сути, бросает ее, чтобы увидеться с новой привязанностью. Он понимает, что поступает подло, жестоко, но ничего не может сделать с собой. Его тоска и увлечение сильнее долга. В результате Иванов внутренне надрывается; вина за предательство ведет его к самоубийству.

Перед нами – психологическая драма, конфликт долга и чувства, совести и страсти. Чехов показывает правду жизни. Человек слаб духом, ненадежен и жестокосерден. Он способен на подлость, может стать жертвой страсти. Писатель не обнажает источник предательства Иванова. Что побудило его ускорить смерть жены и погубить себя? Обида на судьбу? Протест против унизительного положения в браке по расчету? Бунт против обязательств перед женой, которую разлюбил? Иванова мучает совесть, но разум бессилен перед новым чувством.

Эта драма положений ведет героя в тупик и завершается его гибелью. Чехов не осуждает и не морализирует. Он констатирует вечность ситуации и сюжета. Писатель дает возможность читателям самим решить, кто́ и в че́м виноват.

То, что автор назвал свою пьесу «Иванов», подчеркивает типичность и жизненность ее содержания. «Ивановых тысячи… обыкновенный человек, совсем не герой… И это очень трудно…»[22], – отмечал Чехов в разговоре с В. Г. Короленко. Трудность в том, что вместо традиционных персонажей, которые раньше двигали сюжет, выбраны ничем не примечательные фигуры: «Я <…> не вывел ни одного злодея, ни одного ангела <…> никого не обвинил, никого не оправдал…», – писал Чехов брату Александру (24 октября 1887 г. П. II, 138).

В «Иванове» сквозь обыденную реальность просматривается и комедия человеческой жизни, повторяемость характеров и положений, банальность ситуаций и поведения персонажей. Но Чехов не заостряет внимание на этом. Ему достаточно драматической коллизии, а выход к другому ракурсу и обобщению читатель (или зритель) может сделать сам.

Характерно, что в первых редакциях пьеса имела комические элементы, позволяющие актерам «клоунничать и выкидывать коленца» (Ал. П. Чехову 20 ноября 1887 г. П.II, 152). Но в процессе переработки она была превращена в несомненную драму. Были изъяты грубо-комические сцены, вульгаризмы, радикально переделаны 2-й и 4-й акты. Чехов хотел донести до зрителей, что Иванов – не подлец и не герой, но «натура легко возбуждающаяся, горячая, сильно склонная к увлечениям, честная и прямая, как большинство образованных дворян» (А. С. Суворину 30 декабря 1888 г. П. III, 109). Иванов быстро устал. Отсюда его «разочарованность, апатия, нервная рыхлость и утомляемость», – считал Чехов (там же. С. 11).

То есть даже драма «Иванов» и та вначале содержала возможность комического восприятия происходящего. Это свидетельствует о том, что потребность писателя в смешном была органична для его художественного мышления. И только «давление» самого материала заставляло найти более адекватную форму.

Подобное расхождение замысла и объективного результата, оценки автора и читателей возникает часто. Чехов шутя написал водевиль «Медведь» для приятеля актера Н. Н. Соловцова. В театре Корша эта шуточная комедия прошла с большим успехом. Чехов даже был обескуражен: «Удалось мне написать глупый водевиль, благодаря тому, что он глуп, имеет удивительный успех <…> публика – на седьмом небе. В театре сплошной хохот. Вот и пойми тут, чем угодить!» (М. В. Киселевой 2 ноября 1888 г. П. III, 49). «Сценическая безделка» пошла гулять по театрам России и приносить доход. Чехов не случайно называл ее «Дойной коровой».

Праздная жизнь обитателей усадеб, бесперспективность их будущего, надвигающийся крах благополучия – все это мало располагало к комическому восприятию происходящего на сцене. Смех сквозь слезы оказывался горьким. И даже опытные читатели и зрители, относящиеся к Чехову с большим уважением и интересом, подчас чувствовали себя в растерянности. Характерна реакция С. Смирновой-Сазоновой – писательницы, принадлежащей к близкому окружению А. Суворина, – на первый вариант пьесы «Чайка» 21 декабря 1895 г. «Прочла Чеховскую “Чайку”. Удручающее впечатление. В литературе только Чехов, а в музыке Шопен производят на меня такое впечатление. Точно камень на душе, дышать нечем. Это что-то беспросветное. После такой «комедии» надо смотреть что-нибудь до глупости веселое»[23].

Речь идет о первой черновой редакции «Чайки», которую Чехов напечатал в двух экземплярах, один из которых отправил А. Суворину. Он просил никому не давать читать этот вариант. Но А. Суворин просьбу Чехова не выполнил и дал для прочтения С. Смирновой-Сазоновой.

А вот запись А. Суворина в дневнике от 1902 года. 6 февраля он делится впечатлениями о просмотре «Трех сестер» в театре Корша: «Скучно, кроме 1-го акта. Публика часто смеется над пьяным доктором. В 4-м он скучен и подл. Вересаева предупредил Чехов, выставив доктора, который ничего не знает, все забыл, морит людей и утешается тем, что все мы не живем, а только кажется, что живем. Много монологов скучных, повторительных у Вершинина <…>»[24].

После критического анализа спектакля и суждения, что «трагедия – скука», А. Суворин подводит итог: «Уходишь из театра с удовольствием, освободившись от кошмара, от глупых и пошлых людей, от мелочей, от пьянства, от мелкой суеты и измен. Какая разница между этими сухими сценами с претензиями и сценами Гоголя и Островского, которые тоже рисовали мелких людей и мелкие страсти. Там юмор очеловечивал всех, здесь противовес – сухость обесчеловечивает, оглупляет»[25].

Чехов-художник ставил неутешительный диагноз российской реальности. Его бесстрашие и объективность преодолевали личное желание смягчить оценку, придать комическую тональность своим картинам. Режиссерам театров приходилось прилагать немало усилий, чтобы проникнуться чеховским восприятием его пьес и передать трагикомичность происходящего в них. Споры о природе этих пьес, их жанровой принадлежности продолжаются до настоящего времени. Но те обозначения, которые делал автор, – ориентиры для их прочтения и интерпретации.

[1] Для ознакомления с жизнью и творчеством А. П. Чехова рекомендуем следующие публикации: Чудаков А. П. Поэтика Чехова. – М., 1970; Катаев В. Б. Проза Чехова. Проблемы интерпретации. – М., 1979; Кубасов В. Проза А. П. Чехова: искусство стилизации. – Екатеринбург, 1999; Кройчик Л. Неуловимый Чехов: этюды о творчестве писателя. – Воронеж, 2007. Литературное наследство. Т. 68. Чехов. – М., 1960; Литературное наследство. Т. 87. Из истории русской литературы и общественной мысли. 1860–1880-е годы. – М., 1977; Вокруг Чехова. – М., 1990; Чеховиана. Из века XX в XXI: итоги и ожидания. – М., 2007. А также издания: Чехова М. П. Из далекого прошлого. – М., 1960; Малюгин Л., Читович И. Чехов. – М., 1983; Громов М. Чехов. М., 1993; Кузичева А. Чехов. Жизнь «отдельного» человека. – М., 2010; Турков А. Чехов и его время. – М., 1980; Анри Труайа. Антон Чехов. – СПб., 2015.

[2] Пушкин А. С. <Из статьи «Об обязанностях человека». Сочинение Сильвио Пеллико> // А. С. Пушкин. О литературе. – М., 1962. С. 421.

[3] Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30-ти томах. – М., 1975–1983. Далее ссылки на это издание даются в тексте в скобках, где П. – письма, С. – сочинения, римская цифра обозначает том, арабская – страницу.

[4] Рейфилд Д. Что еще мы сможем сказать о Чехове? // Чеховиана. Из века XX в XXI: итоги и ожидания. – М., 2007. С. 32.

[5] Там же. С. 40.

[6] Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 томах. – М., 1975–1983. Далее ссылки на это издание даются в тексте в скобках, где П. – письма, С. – сочинения, римская цифра обозначает том, арабская – страницу.

[7] Иванова Н. Ф. «Непонятый» Чехов. (Некоторые вопросы современного комментирования сочинений Чехова // Чеховиана. Из века XX в XXI: итоги и ожидания. – М., 2007. С. 67–77.

[8] Гитович И. Е. Биография Чехова – вчера и завтра // Чеховиана. Из века XX в XXI: итоги и ожидания. – М., 2007. С. 65.

[9] Лихачев Д. С. О филологии. – М., 1989. С. 28.

[10] Леонов Леонид. Речь о Чехове // Леонид Леонов. Собрание сочинений в десяти томах. Т. 10. – М., 1984. С. 152.

[11] Там же. С. 153.

[12] Нагибин Ю. М. Дневник. – М., 2005. С. 288.

[13] Там же. С. 288–289.

[14] Потапенко И. Н. Несколько лет с А. П. Чеховым (к 10-летию со дня его кончины) // А. П. Чехов в воспоминаниях современников. – М., 1986. С. 316–317.

[15] Там же. С. 317

[16] Бушканец Л. Е. Письма А. П. Чехова в общественном сознании начала XX в. // Чеховиана. Из века XX в XXI: итоги и ожидания. – М., 2007. С. 199.

[17] Там же. С. 199.

[18] Станиславский К. С. А. П. Чехов в художественном театре // А. П. Чехов в воспоминаниях современников. – М., 1986. С. 381–382.

[19] Бунин И. А. Чехов.

[20] Там же. С. 487

[21] Чехов М. П. Вокруг Чехова // Вокруг Чехова. – М., 1990. С. 252.

[22] Короленко В. Г. Антон Павлович Чехов // А. П. Чехов в воспоминаниях современников. – М., 1986. С. 41.

[23] Записи о Чехове в дневниках С. И. Смирновой-Сазоновой // Л. Н. Т. 87. Из истории русской литературы и общественной мысли 1860–1890-х годов. – М., 1977. С. 307.

[24] Суворин А. С. Дневник А. С. Суворина. Предисловие М. Кричевского. – СПб., 1923. [Электронный ресурс az.Lib.ru-s/Suworin_a-s/text_1907_Dnevnic.schtml].

[25] Там же.