№3.2020. Виктор Хрулёв. А. П. Чехов: секреты литературного искусства (на материале писем и воспоминаний). Окончание. Начало в № 1-2

(на материале писем и воспоминаний)

Окончание

10

Горький, Куприн, Бунин, Вересаев, Короленко и другие современники Чехова были постоянно в поле его внимания, многократно комментировались в общении с близкими людьми. Но была и новая поросль литераторов, которые обращались к нему за советом, просили прочитать их произведения, с тревогой и трепетом ожидали оценки.

Писатель умел придавать своим критическим суждениям ш у т л и в у ю форму, которая сглаживала весомость замечаний и не вызывала обиды у авторов. Иногда он предварял свои оценки галантными вступлениями, демонстрирующими расположенность к автору. Вот начало его письма адвокату и литератору С. Андреевскому: «Начнем с психологии. Судя по Вашему последнему письму, в Вас есть та самая раздражительность, которая свойственна только богам, поэтам и очень красивым, избалованным женщинам. Трем богиням понадобилось мнение простого пастуха, красивой женщине после музыки, цветов и мужских ласок вдруг захочется кислой капусты или гречневой крупы, − так и Вам захотелось моей критики. Доказательство, что Вы поэт» (П. IV, 334). Имеется в виду древнегреческий миф о том, как Гера, Афина и Афродита пришли к пастуху Парису, чтобы он решил, кто из них самая прекрасная. После этого внушительного реверанса писатель серьезно дает высокую оценку речам юриста, опубликованным в его книгах.

Чехов находил яркие образные формы для того, чтобы представить того или иного писателя, раскрыть специфику его творческих возможностей. Так, оценка беллетриста К. Баранцевича и его романа «Две жены» позволяет увидеть широту взгляда классика и высоту его требований к литераторам: «Иногда бывает: идешь мимо буфета III класса, видишь холодную, давно жаренную рыбу и равнодушно думаешь: кому нужна эта неаппетитная рыба? Между тем, несомненно, рыба эта нужна и ее едят, и есть люди, которые находят ее вкусной. То же самое можно сказать о произведениях Баранцевича. Это буржуазный писатель, пишущий для чистой публики, ездящей в III классе. Для этой публики Толстой и Тургенев слишком роскошны, аристократичны, немножко чужды и неудобоваримы. Публика, которая с наслаждением ест солонину с хреном и не признает артишоков и спаржи. Станьте на ее точку зрения, вообразите серый, скучный двор, интеллигентных дам, похожих на кухарок, запах керосинки, скудость интересов и вкусов – и Вы поймете Баранцевича и его читателей» (А.С. Суворину 15 августа 1894 г. П. V, 311).

В конце письма Чехов дает емкую характеристику сути творчества буржуазного беллетриста: «Он неколоритен; это отчасти потому, что жизнь, которую он рисует, неколоритна. Он фальшив («хорошие книжки»), потому что буржуазные писатели не могут быть не фальшивы. Это усовершенствованные бульварные писатели. Вульгарные грешат вместе со своей публикой, а буржуазные лицемерят с ней вместе и льстят ее узенькой добродетели» (П. V, 311). Этот отзыв свидетельствует о дальновидности и образности Чехова-критика, его способности видеть литературное явление «сверху», в контексте общих тенденций литературы. Можно только сожалеть, что художник решительно отказывался писать критические статьи и предпочитал давать лаконичные оценки современникам в письмах.

Чехов всегда ратовал за т р у д о л ю б и е беллетриста, за готовность пожертвовать ради творчества молодостью, соблазнами жизни, обществом друзей. Это требование он отстаивал и в ранний период, и в 30 лет, и в конце своего пути. В письме А. Лазареву (Грузинскому) Чехов анализирует его рассказ «Побег» и указывает на небрежность автора: «Аникой и Прохором называется у Вас одно лицо. Я исправлял, исправлял и все-таки прозевал одного Прохора, и он удержался-таки и, вероятно, породил недоумение не у одного внимательного читателя» (П. IV, 36).

Затем даются профессиональные советы коллеге: «…стройте фразу, делайте ее сочней, жирней, а то она у Вас похожа на ту палку, что просунута сквозь закопченного сиба. Надо рассказ писать 5-6 дней и думать о нем все время, пока пишешь, иначе фразы никогда себе не выработаете. Надо, чтоб каждая фраза, прежде чем лечь на бумагу, пролежала в мозгу дня два и обмаслилась» (П. IV, 36). И далее, сглаживая шуткой свои наблюдения, говорит о неумолимой требовательности автора к самому себе: «…сам я по лености не придерживаюсь сего правила, но Вам, молодым, рекомендую его тем более охотно, что испытал не раз на себе самом его целебные свойства и знаю, что рукописи всех настоящих мастеров испачканы, перечеркнуты вдоль и поперек, потерты и покрыты латками, в свою очередь перечеркнутыми и изгаженными…» (Там же. С. 36).

Писать целеустремленно, не лениться, не жалеть себя – это девиз, который Чехов передавал коллегам по перу. Обращаясь к старшему брату Александру – способному беллетристу, Чехов указывал на недопустимость лени и субъективности для литератора: «Есть у тебя рассказ, где молодые супруги весь обед целуются, поют, толкут воду… Ни одного дельного слова, а одно только благодушие! А писал ты не для читателя… Писал, потому что тебе приятна эта болтовня. А опиши ты обед, как ели, что ели, какая кухарка, как пошл герой, довольный своим ленивым счастьем, как пошла твоя героиня, как смешна в своей любви к этому подвязанному салфеткой, сытому объевшемуся гусю… Всякому приятно видеть сытых довольных людей – это верно, но чтобы описать их, мало того, что они говорили, и сколько раз поцеловались… Нужно кое-что и другое: отречься от того личного впечатления, которое производит на всякого неозлобленное медовое счастье…» (П. I, 55).

Чехов фактически переводит созерцательное отношение Александра к своим персонажам в трезвое критическое русло. И тогда возникнет интерес читателей к происходящему. Но для этого нужно стать беспристрастным: «Субъективность ужасная вещь. Она нехороша уже и тем, что выдает бедного автора с руками и ногами <…> Не будь этой субъективности, этой чмыревщины, из тебя вышел бы художник полезнейший», − так завершает свой совет Чехов в большом развернутом письме (См.: П. I, 55).

Призывая старшего брата к упорной работе над рассказами, Антон Павлович выдвигал несколько о б я з а т е л ь н ы х условий:

«1) отсутствие продлинновенных словоизвержений политико-социально-экономического свойства; 2) объективность сплошная; 3) правдивость в описании действующих лиц и предметов; 4) сугубая краткость; 5) смелость и оригинальность; бег от шаблона; 6) сердечность» (П. I, 242).

При всей симпатии и расположенности к близким людям, Чехов не делал скидок, когда речь шла об их профессиональных качествах: «Был я у Левитана в мастерской. Это лучший русский пейзажист, но, представьте, уже нет молодости. Пишет уже не молодо, а бравурно. Я думаю, что его истаскали бабы. Эти милые создания дают любовь, а берут у мужчины немного: только молодость» (А. С. Суворину 19 января 1895 г. П. VI, 15). Вслед за тем писатель четко констатирует обязательное требование к пейзажисту: «Пейзаж невозможно писать без пафоса, без восторга, а восторг невозможен, когда человек обожрался. Если бы я был художником-пейзажистом, то вел бы жизнь почти аскетическую: употреблял бы раз в год и ел бы раз в день» (Суворину. Там же).

В оценках произведений начинающих беллетристов или молодых писательниц Чехов также был строг. Он мог обнажить просчеты рукописи и дать практические советы, которые могли существенно улучшить представленный вариант. В обращении к постоянным адресантам (Е. Шаврова, Л. Авилова, А. Жиркевич, брат Ал. Чехов и др.) Чехов мог быть лаконичным в своих оценках, но отмечал эволюцию их мастерства: «Вы заметно мужаете и крепнете и с каждым разом пишете все лучше и лучше. <…> Недостаток у Вас один, крупный, по-моему, недостаток, – это то, что Вы не отделываете, отчего Ваши вещи местами кажутся растянутыми, загроможденными, в них нет той компактности, которая делает живыми короткие вещи. В Ваших повестях есть ум, есть талант, есть беллетристика, но недостаточно искусства. Вы правильно лепите фигуру, но не пластично. Вы не хотите или ленитесь удалять резцом все лишнее. Ведь сделать из мрамора лицо, – это значит удалить из этого куска то, что не есть лицо.

Так ли я выражаюсь? Понятно?» (Е. М. Шавровой-Юст 17 мая 1897 г. П. VI, 357).

Чехов обращал внимание на точность деталей, уместность словосочетаний, на интонацию фразы: «Есть 2-3 неловких выражения, которые я подчеркнул. Попы ни во всенощной, ни в обедне не читают апостола. «Страсть к графомании» не годится, потому что само слово «графомания» содержит уже в себе понятие – страсть. И т.д. И т.д.» (Там же. С. 357). В заключение Чехов предложил поговорить о повести при встрече.

Анализы рукописных или опубликованных произведений, которые присылались Чехову молодыми авторами, позволяют увидеть не только общие требования к работе литератора, но и конкретные советы по изображению природы, поведению персонажей, приемам в описаниях. Ценность таких «разборов» состоит в том, что они подтверждены примерами из текста и читатель писем сам может убедиться в правоте Чехова-критика и ценности его советов. В совокупности они создают своеобразный мастер-класс, который при желании может пройти любой современный автор.

Компактность и емкость повествования предполагают безжалостное с о к-р а щ е н и е всего, что «размывает» сюжет. И Чехов неоднократно напоминал об этом: «В Вашем последнем рассказе очень много действующих лиц; это и достоинство и недостаток. Лица интересны, но они толпятся, разбивают на 1000 частей внимание читателя и, расплывшись на пространстве одной небольшой «деловой бумаги», не оставляют в памяти оного читателя резкого следа. Что-нибудь из двух: или меньше персонажей, или пишите роман» (Е. М. Шавровой-Юст 25 марта 1895 г. П. VI, 41-42).

Иногда Чехов делал обстоятельный анализ просчетов, сводя их к конкретным 5 − 6-ти пунктам и приводя примеры из текста. Так он поступил в ответе А. Жиркевичу: «Ваш рассказ мне очень понравился. Это хорошая, вполне интеллигентская, литературная вещь. <…> по мелочам можно сделать несколько неважных замечаний <…>:

В заключение письма Чехов как обычно сглаживает замечания сознательным умалением их: «Вот и все. Но это все такая мелочь! По поводу каждого пункта в отдельности Вы можете сказать: «Это дело вкуса» – и будете правы» (VI, 48). Литератор ответил Чехову благодарным письмом: «Превеликое Вам спасибо за Ваш товарищеский разбор моего рассказа! Конечно, Вы правы и благодаря Вам многие недостатки, которые бы прошли для меня бесследно, теперь для меня ясны <…> приму все сказанное Вами во внимание. Письмо Ваше окрыляет меня <…>, и я бодрей гляжу вперед, чувствую ободряющее пожатие Вашей руки» (См.: П. VI, 407).

Критика рассказов начинающих беллетристов или писательниц позволяет увидеть уровень требований Чехова, его профессиональные рекомендации, а порой и суть переделки всего текста. Были счастливчики, которым Чехов «переписывал» их рассказы, а затем рекомендовал в журналы. Но и те советы, которые он делал, оказывались дорогими для авторов. Вот оценка присланного рассказа Л. Авиловой: «Рассказ хорош, даже очень, но будь я автором его или редактором, я обязательно посидел бы над ним день-другой. Во-первых, архитектура… Начинать надо прямо со слов: «Он подошел к окну»… и проч. Затем герой и Соня должны беседовать не в коридоре, а на Невском, и разговор их надо передавать с середины, чтобы читатель думал, что они уже давно разговаривают. И т.д. Во-вторых, то, что есть Дуня, должно быть мужчиною. В-третьих, о Соне нужно побольше сказать… В-четвертых, нет надобности, чтобы были студентами и репетиторами, – это старо. Сделайте героя чиновником из департамента окладных сборов, а Дуню офицером, что ли… Барышкина – фамилия некрасивая. «Вернулся» – название изысканное <…> Перепишите рассказ еще раз, и Вы увидите, какая будет перемена: станет сочнее, круглее, фигуры яснее. Что касается языка, манеры – то Вы мастер» (П. IV, 359).

Иначе говоря, Чехов предлагает сделать рассказ более емким и динамичным за счет сокращения материала, обновления статуса персонажей и их фактурности. К сожалению, среди опубликованных произведений Л. Авиловой нет рассказа с названием «Вернулся». Возможно, она изменила название или сняла этот рассказ вообще, и у нас нет возможности проследить, как предложения наставника сказались на окончательной редакции рассказа.

Чехов обращал внимание беллетристов на необходимость с ю ж е т н о г о развития их произведений, на то, чтобы ожидания читателей событийных действий не были обмануты. Своей приятельнице Е. Шавровой он дает совет, как улучшить ее опус: «Рассказ написан по обыкновению мило и со вкусом, герой – живое лицо, но архитектура немножко подгуляла. Герой то лежит в кресле и качается, то обедает, то играет, то гуляет – короче, так много мест и времени, что приходится ожидать очень много действия, а действия-то и нет. Лежанием в кресле Вы начали, а обедом следовало бы закончить» (П. V, 48).

Советы мастера направлены на постижение природы творчества, его психологии и технологии. Чехов неоднократно советовал авторам выдерживать дистанцию по отношению к персонажам и не проникаться их чувствами, чтобы не пойти у них на поводу.

Писатель предлагал обращать внимание на ф о р м у произведения, на выдержанность стиля. В письме И. Л. Леонтьеву (Щеглову) по поводу его повести «Около истины», вызвавшей упреки автору, сказано следующее: «То, что писали о ней за границей, конечно, сущий вздор. Это не критика, а травля писателя. Но в повести тяжело с внешней стороны – это форма, а с внутренней – тон повести. Письма и дневники форма неудобная, да и неинтересная, так как дневники и письма легче писать, чем отсебятину. Тон же с самого начала взят неправильно. Похоже на то, как будто Вы заиграли на чужом инструменте. Нет именно того, что составляет необходимую примесь во всем, что я раньше читал: ни добродушия, ни Вашей сердечной мягкости. Может быть, так и нужно; может, и нужно казнить людей, но…наше ли это дело?» (П. V, 123). Через 17 лет И. Леонтьев с благодарностью отметит объективность этой оценки: «<…> незабвенный друг Антон Чехов беспристрастнее всех отнесся тогда ко мне, подчеркивая неуместный тон повести, но чуя мою полную искренность» (См.: П. V, 420).

Чехов обстоятельно анализировал просчеты молодых беллетристов. Он неоднократно правил их рукописи, и они пользовались его советами и помощью. Например, Е. Шаврова – писательница и актриса, находилась в длительной переписке с Чеховым. Известно 69 писем Чехова к Шавровой и 130 ее писем к писателю. В них содержится немало советов мастера начинающему прозаику. Так, в письме от 16 сентября 1891 г. Чехов отклоняет поверхность ее суждений и снобизм взгляда на врачей-гинекологов: «Вы упустили также из виду, что хорошим гинекологом не может быть глупый человек или посредственность. Ум, хотя бы и семинарский, блестит ярче, чем лысина, а Вы лысину заметили и подчеркнули, а ум бросили за борт. Вы заметили также и подчеркнули, что толстый человек – брр! – выделяет из себя какой-то жир, но совершенно упустили из виду, что он профессор, т.е. что он несколько лет думал и делал что-то такое, что поставило его выше миллионов людей, выше всех верочек и таганрогских гречанок, выше всяких обедов и вин» (П. IV, 273). Чехов напоминает «о справедливости, которая для объективного писателя нужнее воздуха» (Там же).

Вслед за тем он дает общую оценку рассказа Е. Шавровой «Мертвые люди»: «Тут позвольте крикнуть караул. Это не рассказ и не повесть, не художественное произведение, а длинный ряд тяжелых, угрюмых казарм. Где Ваша архитектура, которою Вы вначале очаровали Вашего покорного слугу? Где легкость, свежесть, грация? Прочтите Ваш рассказ: описание обеда, потом описание проходящих девиц и дам, потом описание компании, потом описание обеда…и так без конца. Описания, описания, а действия совсем нет. Надо начинать прямо с купеческой дочки, на ней остановиться, а Верочку – вон, гречанок – вон, всех – вон, кроме доктора и купеческого отродья» (П. IV, 274).

Когда почитательница Чехова Л. Авилова прислала ему два своих рассказа для ознакомления, писатель ответил ей уважительно, но честно: «<…> оба Ваши рассказа я прочел с большим вниманием. «Власть» милый рассказ, но будет лучше, если Вы изобразите не земского начальника, а просто помещика. Что же касается «Ко дню ангела», то это не рассказ, а вещь, и притом громоздкая вещь. Вы нагромоздили целую гору подробностей, и эта гора заслонила солнце. Надо сделать или большую повесть, этак в листа четыре, или же маленький рассказ, начав с того момента, когда барина несут в дом» (П. IV, 24-25).

Последующее резюме Чехова подтверждено анализом конкретных просчетов автора: «Вы талантливый человек, но Вы отяжелели, или, выражаясь вульгарно, отсырели и принадлежите уже к разряду сырых литераторов. Язык у Вас изысканный, как у стариков. Для чего это Вашей героине понадобилось ощупывать палкой прочность поверхности снега? И зачем прочность? Точно дело идет о сюртуке или мебели. (Нужно плотность, а не прочность.) И поверхность снега тоже неловкое выражение, как поверхность муки или поверхность песку. Затем встречаются и такие штучки: «Никифор отделился от столба ворот» или «крикнул он и отделился от стены» (Там же. С. 25). В заключении письма Чехов дает совет по технологии литературного творчества: «Пишите роман. Пишите роман целый год, потом полгода сокращайте его, а потом печатайте. Вы мало отделываете, писательница же должна не писать, а вышивать на бумаге, чтобы труд был кропотливым, медлительным» (Там же. С. 25).

Советы Чехова ориентировали на высокую требовательность к себе, на овладение профессиональными качествами литератора. Естественность ситуаций и характеров, краткость и емкость повествования, точность и обоснованность каждого слова были требованиями мастера. И он не уставал говорить об этом в своих письмах молодым авторам.

Оценки и советы, которые Чехов дает беллетристам, свидетельствуют о высоте требований писателя, развитости его вкуса, тонкости восприятия прочитанных текстов. Однажды Чехов получил книгу П. Некрохина «Идиллии в прозе» (СПб., 1899) с дарственной надписью от автора. Чехов прочитал рассказы сборника и написал знакомому литератору М. Меньшикову о своих впечатлениях: «Это хорошее дарование, но робкое, слабо захватывающее. У сего писателя и виолончель прекрасна и талант виртуоза, но резонанс плохой. Надо бы пободрее и посмелее, значительно расширив сферу наблюдений. Лучшие вещи «Странник и «Стихия», – остальные же, по тону и по манере, лишь повторение сих лучших вещей. И еще одно: надо женщин изображать. Без женщин никак нельзя» (П. XVIII, 276).

Склонность Чехова к лаконичности повествования, выразительности действующих лиц, к повышению емкости текста проявлялась в оценках, которые он давал прочитанным рукописям. При этом замечания его касались не только просчетов данного произведения; они выражали обязательные требования к произведениям сценического искусства. Так, в отзыве о пьесе Е. Гославского «Свободный художник» Чехов советует автору не жалеть лишних персонажей и решительно сокращать их: «…пьеса выиграла бы, если бы Вы кое-кого из действующих лиц устранили вовсе, например, Надю, которая неизвестно зачем 18 лет и неизвестно зачем она поэтесса. И ее жених лишний. И Софи лишняя <…> Чем теснее, чем компактнее, тем выразительнее и ярче» (П. VIII, 171).

Чехов ратует за естественность и свободу проявления художника, за преодоление скованности и искусственности в обрисовке характеров: «Любовь у Вас в пьесе недостаточно интимна; она болтлива, потому что женщины много говорят. И даже резонируют, даже грубят (гадюка, мерзавка светская, «во мне произошла какая-то реакция»), и рискуют показаться неприятными тем более еще, что они немолоды… Любовь не интимна, женщины не поэтичны, у художников нет вдохновения и религиозного настроения, точно всё это бухгалтеры, за их спинами не чувствуется ни русская природа, ни русское искусство с Толстым и Васнецовым» (П. VIII, 171). Писатель отмечает ключевую ошибку начинающего драматурга Е. Гославского: «Компактность, выразительность, пластичность фразы, именно то, что составляет Вашу авторскую индивидуальность, у Вас на заднем плане <…>» (П. VIII, 171).

Чтобы обрести профессионализм и «набить руку», необходима каждодневная работа, которая не позволит потерять навыки и сохранит кураж автора. В письме брату Александру, пробующему свои силы в прозе, Чехов советует: «Чтобы в беллетристике терпеть возможно меньше неудач или чтобы последние не так резко чувствовались, нужно побольше писать, по 100-200 рассказов в год. В этом секрет» (П. VIII, 173).

Своими советами и вопросами, обращенными к авторам рукописей, Чехов побуждал глубже постигать н а з н а ч е н и е литературы, точнее определять суть явления, о котором шла речь. Вместе с тем его суждения не претендовали на истину в последней инстанции, они способствовали диалогу, размышлению о природе явления. Публицист О. Меньшиков прислал Чехову опубликованную статью «О чтении», в которой предлагал чтение сделать основой обучения в средней школе. Чехов отметил в письме, что статья интересна и убедительна, но обратил внимание на пропущенное звено: «Вы уделили очень мало места природе языка. Вашему читателю ведь важно знать, почему дикарь или сумасшедший употребляет только сотню-другую слов, в то время как в распоряжении Шекспира их были десятки тысяч. В этой области у Вас есть кое-какие неясности. Так, Вы пишете (стр. 155), что каков язык, такова и степень культурной высоты народа. Выходит так, как будто, чем богаче язык, тем выше культура. А, по-моему, наоборот – чем выше культура, тем богаче язык. Количество слов и их сочетаний находится в самой прямой зависимости от суммы впечатлений и представлений; без последних не может быть ни понятий, ни определений, а стало быть, и поводов к обогащению языка» (П. V, 114-115).

Чехов придерживался открытого честного разговора о достоинствах и недостатках любого литературного произведения. И этот подход был для него нормой: «Вы не серди́тесь на критику. Если я пишу и сужу несколько резко, то это только потому, что вижу в Вас коллегу, иначе бы, быть может, я наговорил Вашей «Ошибке» тьму комплиментов», − признавался он молодой писательнице (Е.М. Шавровой 23 мая 1891г. П. IV, 238). Чехов придавал большое значение и языку произведения, в котором чувство слова и вкуса писателя проявлялись особенно наглядно: «<…> Читайте побольше; Вам нужно поработать над своим языком, который грешит у Вас грубоватостью и вычурностью – другими словами, Вам надо воспитывать в себе вкус к гравюрам, хорошей музыке и т.п. Читайте побольше серьезных книг, где язык строже и дисциплинированнее, чем в беллетристике» (Н. М. Ежову 28 января 1890 г. П. IV, 11-12).

11

Для Чехова в создании произведения не могло быть ничего второстепенного. В этом процессе всё значимо: от названия до знаков препинания. Н а з в а н и е – это паспорт произведения, ключевое слово, вокруг которого собирается всё остальное. И даже близкие по смыслу понятия содержат оттенки, которые разделяют их. Рассказы Чехова «Жена» и «Супруга» − пример этой разницы. Выбор названия порой превращался в долгий поиск, который мучил и вызывал неудовлетворенность даже тогда, когда вещь была опубликована. В 26 лет при издании рассказов Чехов привлек своих знакомых к поиску подходящего названия. В письме к товарищу, шутя, сообщал, как с известным поэтом придумывали название сборника: «Долго мы ломали мозги, но кроме "Кошки и караси" да "Цветы и собаки" ничего не придумали <…> Не придумаете ли Вы название? Что касается меня, то, по моему мнению, все эти названия, имеющие (грамматически) собирательным смысл, очень трактирны… Я бы предпочел то, что хочет и Лейкин, а именно: "А. Чехонте. Рассказы и очерки" – больше ничего… хотя такие заглавия к лицу только известностям, но не таким - ∞, как я. Годилось бы и "Пестрые рассказы"… Вот Вам два названия… Выберете из них одно и сообщите Лейкину. Полагаюсь на Ваш вкус…» (В.В. Билибину 1 февраля 1886г. П. I, 189–190).

В 1896 году писатель заканчивал рассказ, который в начале планировал назвать «Моя женитьба»: «Называться он будет, кажется, «Моя женитьба» – наверное еще не могу сказать, – сюжет из жизни провинциальной интеллигенции» (А. А. Тихонову (Луговому) 27 апреля 1896 г. П. VI, 145). Однако через полтора месяца он усомнился в правильности названия: «Какое будет название – неизвестно. “Моя жизнь” мне уже не нравится» (VI, 156). Писатель решил вернуть отправленную уже рукопись и внести исправления: «Придется исправлять во многом, ибо это еще не повесть, а лишь грубо сколоченный сруб, который я буду штукатурить и красить, когда кончу здание» (П. VI, 156).

Через три месяца доработки повести Чехов подтвердил неудовлетворенность ее названием: «Я телеграфировал Вам название повести: “Моя жизнь”. Но это название кажется мне отвратительным, особенно слово «моя». Не лучше ли будет «В девяностых годах»? Это в первый раз в жизни я испытываю такое затруднение с названием», – сообщает он редактору беллетристического отдела журнала «Нива» (П. VI, 179). В ответ А. Тихонов вступился за прежнее название: «Не знаю, почему Вам так не нравится название “Моя жизнь”. Мне оно понравилось своей простотой. Оно, правда, не дает точного представления о содержании повести, но удивительно хорошо гармонирует с ее тоном, со стилем, которым она написана. Напротив, «В девяностых годах» мне кажется претензиозным и более подходящим для исторической повести (…)» (См.: П. VI, 511). В итоге Чехов согласился оставить простое и объемное название «Моя жизнь». Сам факт сомнений и смятения писателя показывает, как непрост творческий процесс и даже выбор названия созданного произведения, как полезен взгляд со стороны.

Писатель стремился к тому, чтобы название было кратким и естественным, четко определяло суть излагаемого. Поэтому он давал сжатые определения своим рассказам и пьесам: «Каштанка», «Жена», «Супруга», «Степь», «Студент», «Иванов», «Чайка» и др. Допускал и образные обозначения: «Человек в футляре», «Дама с собачкой», «Анна на шее», «Лебединая песня», «Черный монах», «Скучная история», «Учитель словесности» и др.

Чехов обстоятельно мотивировал, почему-то или иное название не подходит: «В пьесе „Честное слово“ неудачно название. Насколько я понимаю, мысль пьесы в том, что к жизни мы относимся слишком формально и что условности, которыми мы опутали или загипнотизировали себя, часто бывают сильнее нашей воли. А в „Честном слове“ читатель и зритель взглянут на дело слишком специально, благодаря названию, и будут решать вопрос: надо держать честное слово или не надо? И решат так, что автор-де советует не держать слова… Видите, даже опасное название. Кроме честного слова, надо бы притянуть еще какую-нибудь условность, наприм<ер> обязательность дуэли, обычай презрительно судить о человеке и не прощать, раз он когда-то, хотя бы в колыбели, растратил или солгал… В пьесе ведь все неправы, потому что все опутаны. Но надо опутать еще больше, опутать всех, в том числе и девицу и ее брата» (А. С. Суворину 10 ноября 1895 г. П. VI, 94).

Как видим, Чехов опасается, что читатель и зритель воспримут название пьесы в привычном житейском смысле как некую клятву, как гарант верности, а это сместит акцент содержания в иное русло. Чтобы это не произошло, советует изменить название. Ведь название – это вектор мысли читателя, и оно должно соответствовать идее произведения. Второй совет – расширить основной мотив, «опутать всех» предполагает усиление ведущей мысли, придание ей большей определенности.

От внимания Чехова не ускользали даже частные, фонетические просчеты в тексте или названии произведений. Так, по поводу сборника «Очерки санитарной статистики» писатель замечал: «Начну с того, что для популярных статей заглавие это не совсем подходит, ибо содержит два иностранных слова; оно немножко длинно и немножко неблагозвучно, так как содержит много с и много т. Вы назовите как-нибудь попроще, например, “Заметки врача” или что-нибудь вроде» (П. И. Куркину 23 декабря 1889г. П. VIII, 332).

Вслед за тем Чехов критически оценивает и само содержание названия: «Кстати сказать, статистика вообще неудачное название, и санитарная статистика – тоже. Ведь это название не определяет науки, оно слишком сухо и узко и похоже на «бухгалтерию». Надо бы придумать что-нибудь другое, именно такое, что определило бы шире и точнее статистику как науку о большом организме, который мы называем обществом, как науку, которая легла соединяющим мостом между биологией и социологией» (П. VIII, 332). Автор книги – санитарный врач, задумавший популяризировать свою специальность, поблагодарил Чехова за советы и предложил несколько новых названий очерков.

Когда брат Александр прислал рукопись своего рассказа «Отрешенные и уволенные» для прочтения и напечатания в журнале, Антон Павлович дал следующий отзыв: «Рассказ твой очень хорош, кроме заглавия, которое положительно никуда не годится. Меня растрогал рассказ, он весьма умен и сделан хорошо, и я пожалел только, что ты засадил своих героев в сумасшедший дом. То, что они делают и говорят, могли бы делать и говорить и на свободе, и последнее было бы художественнее, ибо болезнь как болезнь имеет у читателя скорее патологический интерес, чем художественный, и больному психически читатель не верит <…> Придумай новое заглавие, менее драматическое, более короткое, более простое» (П. VI, 16).

Чехов не выносил н е б р е ж н о с т и в профессиональном деле. Однажды молодая сочинительница – гимназистка старшего класса Р. Ващук, передала Чехову письмо и рукопись своих рассказов. Писатель в это время находился в Москве в клинике проф. Остроумова в связи с открывшимся кровотечением из горла. Ему предписано было лежать, и даже письма он готовил лежа. Тем не менее Чехов ответил на обращение, в котором почти отсутствовали знаки препинания, и сделал письменный анализ рассказов «В больнице» и «Сказки». Он похвалил первый опус («Рассказ очень хорош») и заметил: «Продолжать Вам следует, конечно, при условии, что писание доставляет Вам удовольствие – это во-первых, во-вторых, при условии, что Вы еще молоды и что Вы научитесь правильно и литературно ставить знаки препинания» (Р. Ф. Ващук 27 марта 1897 г. П. VI, 315).

Что же касается второго рассказа, то Чехов отверг его за искусственность и надуманность: «… это не сказка, а набор таких слов, как гномы, фея, роса, рыцари, – все это фальшивые бриллианты, по крайней мере, на нашей русской почве, по которой никогда не ходили ни рыцари, ни гномы и на которой едва ли сыщете человека, могущего представить себе фею, обедающую росой и лучами. Бросьте это; надо быть искренней художницей, писать только то, что есть, или что, по Вашему мнению, должно быть, надо писать картины» (П. VI, 315–316). В заключение письма, возвращаясь к первому рассказу, Чехов дает еще один совет: «не следует много писать о себе; Вы пишете о себе, впадаете в преувеличения и рискуете остаться на бобах; Вам или не поверят, или холодно отнесутся к Вашим излияниям» (Там же. С. 316).

Можно только поразиться доброжелательности и терпению Чехова, который, несмотря на болезнь, счел обязательным ответить молодой гимназистке с полной серьезностью. Более того, «болезненно самолюбивая и обидчивая девчонка», как назовет себя Р. Ващук, ответила дерзким письмом, в котором упрекнула его в холодности и высокомерии по отношению к ней. «… после холодной воды, которую Вы вылили на мои жаркие мечтания, я уже навсегда откажусь от этого милого удовольствия, даже несмотря на приятную перспективу выучиться знакам препинания. <…> меня только огорчает, что Вы вместо прямого и искреннего ответа вдались в мелочи и нанесли несколько булавочных уколов. Ваше позволение писать обиднее самого сурового приговора, я ожидала больше сердца и великодушия» (См.: П. VI, 620).

Понятно оскорбленное самолюбие начинающего автора, как и эмоциональная несдержанность девушки в ответе авторитетному писателю, который удостоил ее разбором двух рассказов. Чехов имел полное право не отвечать на эти детские и оскорбительные упреки. Но он сделал иначе: ответил ей еще раз и снова объяснил свою позицию, хотя и был рассержен такой бесцеремонностью. «Вместо того, чтобы сердиться, Вы повнимательнее прочтите мое письмо. Я, кажется, ясно написал, что Ваш рассказ очень хорош, кроме начала, которое производит впечатление лишней пристройки. Позволять Вам писать или не позволять – не мое дело; я указал Вам на молодость, потому что в 30-40 лет уже поздно начинать; указал на необходимость выучиться правильно или литературно ставить знаки препинания, потому что в художественном произведении знаки зачастую играют роль нот, и выучиться им по учебнику нельзя; нужны чутье и опыт. Писать с удовольствием – это не значит играть, забавляться. Испытывать удовольствие от какого-нибудь дела, значит любить это дело» (П. VI, 318).

В заключение Чехов еще раз подчеркивает свое дружелюбие по отношению к начинающему автору: «Я был вполне искренен, и вот пишу Вам опять, потому что искренне желаю Вам успеха» (Там же. С. 318). Чехов проявил в этой ситуации не только терпимость, но и мудрость обращения с заносчивой гимназисткой. Профессиональная ответственность и солидарность были для него выше личной обиды или соблюдения субординации. Желание помочь определило его милосердие и выдержку.

Любая неряшливость вызывала у писателя внутреннее неприятие. Когда он обнаруживал в корректуре неправильно поставленные знаки, неисправленные ошибки, он сердился и извещал об этом подробно редактора журнала: «Все эти опечатки <…> так аффраппировали меня, что я теперь видеть не могу своего рассказа. Такое обилие опечаток для меня небывалая вещь, и представляется мне целой оргией типографической неряшливости – простите мне это раздражение» (В.А. Поссе 5 февраля 1900г. П. IХ, 42).

В ответ на извинение редактора за то, что не успел лично просмотреть корректуру, Чехов заметил, что он сердился на типографию, на отсутствие аккуратных и дисциплинированных людей: «Надо бороться с опечатками, и со шрифтом, и проч., и проч., иначе эти мелкие назойливые промахи станут привычными, и журнал постоянно будет носить на себе, так сказать, некоторый дилетантский оттенок. А бороться, по-моему, можно только одним способом: постоянно заявлять о замеченных ошибках» (В.А. Поссе 13 февраля 1900г. П. IХ, 54).

Отдельного разговора заслуживает р е д а к т о р с к а я работа Чехова. Она поучительна и ценна. Писатель правил рукописи, присылаемые из журналов, читал и выправлял опусы начинающих беллетристов. Один молодой человек из Воронежа прислал ему рукопись романа листов в 40, мелко исписанную, и умолял прочесть и написать свое мнение. Другой, отставной полковник, принес две рукописи в надежде на поддержку. Естественно, Чехов приходил в ужас от такой бесцеремонности, но прочитывал и просматривал, давал советы.

Тщательность и продуманность правки молодых беллетристов вызывают удивление и восхищение. Ю. Нагибин абстоятельно проанализировал исправление одного рассказа “Софка” пятнадцатилетней Елены Шавровой и отметил бережность обращения Чехова с незрелым опытом: «По-моему, небольшой рассказ Е. Шавровой с чеховской правкой должен изучаться молодыми редакторами, как солдаты изучают воинский устав боевой службы, что касается старых редакторов, то либо в них такое отношение к тексту уже выработалось всей долгой жизнью в своей профессии, либо не выработается никогда. Но пожалуй, ещё важнее вникнуть в чеховскую правку самим пишущим, в первую голову молодым. Научиться править себя – дело очень трудное, едва ли не более трудное, чем само писание»³⁰.

Чехов соглашался писать рассказы вместе со своим другом писателем и издателем А. Сувориным. А кроме этого активно участвовал в обсуждении литературных мероприятий и планов собратьев по перу. Комментарии подобных встреч в письмах Чехова открывают эрудицию и профессиональную широту его мышления: «Был у меня Боборыкин. Он тоже мечтает. Говорил мне, что хочет он написать нечто вроде физиологии русского романа, его происхождение у нас и естественный ход развития. Пока он говорил, я никак не мог отрешиться от мысли, что вижу перед собой маньяка, но маньяка литературного, ставящего литературу паче всего в жизни. Я в Москве у себя так редко вижу настоящих литераторов, что разговор с Боборыкиным показался мне манной небесной, хотя в физиологию романа и естественных ход развития я не верю, т.е., может быть, и есть эта физиология в природе, но я не верю, чтобы при существующих методах можно было уловить ее» (А. С. Суворину 30 ноября 1891 г. П. IV, 307).

И далее Чехов не только ставит под сомнение подход исследователя к проблеме, но и высказывает своё понимание ее сути: «Боборыкин отмахивается обеими руками от Гоголя и не хочет считать его родоначальником Тургенева, Гончарова, Толстого… Он ставит его особняком, вне русла, по которому тёк русский роман. Ну, а я этого не понимаю. Коли уж становиться на точку естественного развития, то не только Гоголя, но даже собачий лай нельзя ставить вне русла, ибо все в природе влияет одно на другое и даже то, что я сейчас чихнул, не останется без влияния на окружающую природу» (П. IV, 308).

В конце 1891 года Чехов не раз встречался с П. Боборыкиным и обговаривал его замысел. Исследование по истории европейского романа П. Боборыкин написал позднее в 1900-х годах.

В отношениях с издателями и редакторами журналов Чехов был к о р р е к т е н и честен. Он не позволял себе вступать в рискованные мероприятия, в отношения, которые могли бы задеть его честь и независимость от общественных пристрастий и конфликтов. Когда в начале 1903 года писатель И. Потапенко загорелся идеей издавать литературный журнал совместно с Вас. Немировичем-Данченко и Д. Маминым-Сибиряком, он обратился с горячим предложением к Чехову принять участие в этом проекте. Писатель сдержанно отнесся к самой идее издания журнала и тем более к своей роли соиздателя. Его ответ И. Потапенко стал отрезвляющим душем на скоропалительный проект товарища: «Во-первых, ты не писал, в чем должны будут заключаться мои обязанность как издателя; о деньгах ты пишешь, что они не нужны, жить в Петербурге я не могу и, стало быть, ни участвовать в деле, ни влиять на него я буду не в состоянии; и это тем более, что всю будущую зиму я проживу за границей. Во-вторых, в издательском деле я никаких конституций не признаю; во главе журнала должно стоять одно лицо, один хозяин, с одной определенной волей. В-третьих, Мамин-Сибиряк и Вас. Немирович-Данченко талантливые писатели и превосходные люди, но в редакторы они не годятся. В-четвертых, в сотрудники к тебе я всегда пойду, об этом не может быть и разговоров» (П. XI, 163).

В ответном письме от 7 марта 1903 г. И. Потапенко попытался развеять опасения Чехова и все-таки привлечь его, чтобы расширить круг читателей и обеспечить успех издания. Однако стремление своего товарища как можно скорее подписать прошение и заключить с Чеховым договор не убедили писателя. В письме от 12 марта 1903 года он еще раз объясняет, почему не может быть соредактором: «Я пишу тебе, что я нездоров, что зиму буду жить за границей, а ты повторяешь свое предложение подписываться соиздателем. Стало быть я буду даром деньги получать, так что ли?..» (П. XI, 174–175). И далее Чехов решительно заявляет: «Называться же хозяином и не быть им - это как-то не укладывается у меня в сознании» (П. XI, 175). В конце письма Чехов дает дельный совет: «…раз журнал издается и редактируется Потапенко, то уж этого достаточно, и ни Мамины, ни Чеховы не прибавят ничего, уверяю тебя. Мы, т.е. я, ты и Мамин, - люди одного поколения. А вот если бы ты взял в соредакторы кого-нибудь помоложе, например Леонида Андреева, тогда другое бы дело, пожалуй (П. XI, 175).

Отказ Чехова, видимо, был воспринят с обидой, потому что переписка о журнале на этом прервалась. Но показательна ответственность Чехова за свое возможное участие в проекте и те нравственные нормы, которые он считал обязательными для себя.

Когда сочинитель И. Белоусов в 1903 году задумал издавать дешевый детский журнал для младших школьников, он получил отказ на свое прошение. Тогда знаменитый Гиляровский предложил издавать журнал вместе с ним и обещал выхлопотать право второго издателя. И. Белоусов обратился к Чехову за советом: не сделал ли он ошибки и сможет ли ужиться с Гиляровским: «Человек он хороший, но очень взбаломашный и, пожалуй, мало серьезный». Чехов в ответном письме от 3 мая 1903г. откровенно советует не брать на себя эту обузу: дело сложное и малодоходное: «Очень жаль, что мы не говорили по поводу журнала; быть может, мне удалось бы убедить Вас не издавать журнал, который 24 раза в год будет вносить в Вашу милую тихую жизнь отраву. Для чего он Вам понадобился? Есть поговорка: не было у бабы хлопот, так купила баба порося. Гиляровский человек хороший и в издатели годится; в издатели, но не в компаньоны. Впрочем, об этом в письме не напишешь всего, что нужно, лучше побеседуем как-нибудь»… (П. XI, 200-202).

В связи с намерением П. Сергеенко издавать в 1903 году популярный литературный журнал и привлечь для этого Михаила Чехова, писатель критично заметил в письме брату: «…издавать теперь можно только кулинарный журнал, все же остальное только разорит и состарит. К тому же у него нет ни литературного опыта, ни литературных связей, без чего можно издавать опять-таки только кулинарный журнал» (П. XI, 9).

Чехов ответственно относился к писательскому делу и не допускал расслабленности или снижения профессиональных требований. Он строг и тверд в оценках собратьев по перу, журналистов и издателей. В том же письме брату (М.П. Чехову) от 13 июля 1902 г. отмечает: «С тех пор, как Меньшиков стал жить в Царском Селе, писания его превратились черт знает во что. Он потерял и талант, и репутацию интересного, оригинального публициста. Журнальный работник, повторяю, должен жить в центре Петербурга, на Невском, работать каждый день и иметь тьму литературных знакомств» (П. XI, 9).

Редакторская работа Чехова привлекательна и культурой обращения классика с авторами и издателями, тем, как разумно и трезво выстраивал он отношения с руководителями журналов и отделов. Писатель не допускал никаких поблажек себе как редактору и честно выполнял обязанности этой рутинной работы.

* * *

Время, отделяющее нас от Чехова, не обесценило его художественное и эстетическое наследие. Часть заветов писателя предстаёт в емкой афористической форме:

Другие итоговые советы более развернуты и пояснены:

А есть наблюдения, которые становятся вопросами для читателя и побуждают его учитывать многомерность художественности:

И это лишь скромная часть тех наблюдений, которые писатель сделал и подтвердил своим творчеством. А ещё есть философские обобщения о жизни и смерти, человеке и природе, о неумолимости судьбы и одиночестве художника. И есть пронзительные наблюдения о любви и ненависти, отчаянии и надежде, о противоречиях внутреннего и внешнего… И всё это ещё предстоит осознать.

Чехов не писал критических статей, не вел дневников о своей работе. Поэтому так ценны советы и признания, которые он доверял близким, высказывал в письмах и отзывах о рукописях. Замечания писателя имеют не ситуативное назначение. Они содержат и общие правила искусства слова, которые не ограничены во времени. Письменное общение Чехова с литераторами, режиссерами, издателями таит немало наблюдений и итоговых суждений, полезных для современных авторов. Культура диалога писателя с деятелями искусства поучительна. Неизменное уважение, честность разговора, открытость для возражения, деликатность замечаний делали общение с Чеховым комфортным и профессионально ценным.

Конечно, советы любого классика – это не свод правил, гарантирующий успех литературного труда. Здесь многое зависит от таланта автора, его индивидуальности, эстетических предпочтений и многого другого. Но рекомендации Чехова – это ориентиры, которые позволяют избежать просчетов от несоблюдения выверенных открытий мастера слова. Кроме того, эти пожелания исходят от писателя рубежа XIX–XX веков, который вступал в новую художественную эпоху и формулировал требования, актуальные для будущего.

Советы Чехова – это школа мастерства не только для начинающих или уже сформировавшихся сочинителей. Это л а б о р а т о р и я творческого процесса, в которой открываются секреты писательского дела, высвечиваются законы художественности, выявляются просчеты, способные разрушить или испортить замысел автора. Наблюдения Чехова ценны и тем, что в них отражен опыт писателя по повышению емкости повествования, лаконичности изображения, постижению тайн жизни и искусства. К подобным открытиям некоторые приходят в конце жизни. Рекомендации Чехова позволяют ускорить процесс освоения опыта, сократить путь к истине, сберечь драгоценное время, столь необходимое для творчества.

Для филологов (учителей и преподавателей) знакомство с литературно–критическими суждениями Чехова, его профессиональными разговорами с писателями–современниками (Бунин, Горький, Куприн, Короленко, Потапенко, Телешов и др.), с деятелями искусства (Чайковский, Левитан, Станиславский, Немирович–Данченко и др.) – это возможность понять тайну искусства, приобщиться к откровениям, которые рождаются в сознании творцов русской культуры. Их суждения могут оказаться бесценным инструментом в постижении художественного произведения, в озвучивании смыслов, которые заложены в него автором. А значит, частица истины перейдет к тем, кто ждет от филологов этих открытий.