№11.2019. Дмитрий Пэн. книга утрат, или Печальные чтения в сумерках осени. О книге стихов Дмитрия Масленникова и Анатолия Яковлева «Добро» и «Зима жизни»

ДМИТРИЙ ПЭН

КНИГА УТРАТ,

ИЛИ

ПЕЧАЛЬНЫЕ ЧТЕНИЯ В СУМЕРКАХ ОСЕНИ

НА ПОЧТОВЫХ ТРАКТАХ РОССИЙСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ

Постмортальные книги – печальное чтение. И судьбы двух авторов, проступая сквозь печатные страницы, не смиряются со своей ролью теней раз и навсегда сказанного слова. Судьбы авторов и постмортально остаются истоком живой и трепетной речи, переливающейся в успокаивающую авторские души графику смиренно ложащихся на бумагу печатных букв. Для читателя судьба автора – тень книги, но для автора наоборот. И это противоречие особенно сильно проявляется в изданиях, осуществлённых после жизни автора. Прочтение всегда несёт в себе вольную интерпретацию, оно субъективно и не может быть иным. Своеобразие чтения книг в том, что встречаешься в них не только с автором, но и с публикаторами и издателями, да и многими другими лицами авторской книгоиздательской судьбы. Автор здесь – лишь одна из ролей…

Книги Дмитрия Масленникова (1969–2017) и Анатолия Яковлевка (1970–2005), дошедшие через города и веси почтовыми трактами новой России до рецензента, составлены и подготовлены к печати издателями и публикаторами. Оба автора и сами были не только поэтами, но и редакторами, публикаторами, даже литературными педагогами, но эти книги созданы не авторами, а с согласия правопреемников, наследников авторства, издателями.

Дизайн обеих книг под одной обложкой художника А.Л. Чудинова. Редактор – И.И. Садыкова. Уютный томик на мелованной бумаге в глянцевой обложке с краткими биографиями и с фотографиями авторов. Башкирское издательство «Китап» имени Зайнаб Биишевой достойно позаботилось о сохранении памяти своих земляков. Карманный формат и объём книги смогли бы сделать её доверительным собеседником, помочь скоротать час, а то и другой в дороге домой после работы для тысячи читателей. 1000 экземпляров – таков солидный для современного книжного мира тираж, но вряд ли он залежится в магазинах на витринах и на полках, так широко были известны авторы, и далеко не в одной только Башкирии.

Авторов нет в этом мире. Но вот создана книга. Уже два года она с читателями. Век книг в мягкой обложке, увы, недолог, но заботами издательского коллектива начинает свой путь их творческое наследие. Не хочется называть этот путь посмертным. Даже случайные сочетания цифр в международном стандартном номере книги, так называемом ISBN, 978-51295-06771-6 «наоборотны» к датам печали: «71» – к 17-му году, дате кончины Дмитрия Масленникова, «5-2» – к дате кончины Анатолия Яковлева. Случайное сочетание цифр, но вот вошло оно в противоречие с кодами судьбы мирской, напомнило причудливой тропкой ассоциаций о кодах судьбы литературной, судьбы, которая печальные даты смерти поворачивает вспять.

Обе литературные публикации под одной обложкой уфимского издательства «Китап» культурологически состоялись как общероссийский литературный факт, и лирические герои этих публикаций начинают жить своей особой, самое главное, независимой жизнью. Возможно, именно этой особенностью множить, тиражировать литературную персону привлекательна для многих литература. Но осенние ветры времени способны рассеять в пространстве Российской Федерации даже самые гигантские тиражи. Поэтому подлинная история словесности нетороплива. Её десятилетия не теряются в ходе веков. И вот перед нами реальные судьбы двух лирических героев, которые способны обрести плоть и кровь сценических инсценировок и постановок, экранизаций, да и только ли их. Печальные рубежи лет, рвущих нити жизней и начинающих тропы посмертных путей, доходят до десятилетия. К удаляющимся от нас силуэтам реальных документально-биографических персон, «так рано ушедших из жизни», бестрепетная рука историка примеряет строчку аннотации: «оставивших заметный след в литературе Башкортостана».

Реальные судьбы во всём их богатстве и во всей жизненности их подробностей, какими они обрисуются в памяти тех, кто не ушёл, кто остался? История покажет. Театральные и кинематографические воплощения, музейные экспозиции и исторические реконструкции – это, а не одни только коды всевозможных номеров нашей цифровой эпохи, не сменяющей ли постепенно эпоху букв, (?) определяет живую историю.

В живой истории публикации занимают достаточно скромное место. Но без них не обойтись. И с их исторической ценностью надо сразу определиться. Здесь, в этом вопросе, есть, должна быть своя история. К примеру, публикация из творческого наследия Николая Алексеевича Некрасова, которая готовилась в знаменитой академической серии «Литературные памятники», обсуждалось редколлегией серии после 70 лет ухода из жизни классика на предмет её возможной преждевременности. Вряд ли стоит спешить и быть торопливее академических серий, но и готовить их надо заблаговременно, по свежим, что называется, следам. И в этом отношении нельзя не задуматься над некоторыми литературными встречами на почтовых трактах книг в пространстве российской словесности. Читают книгу в Уфе, читают в Крыму. До степей Тавриды доходят печальные вести из Башкирии. Грустное осеннее чтение, но верится, что след запечатлённых книгой судеб не напрасен в истории.

ФИЛОСОФСКО-ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ИСКАНИЯ АНАТОЛИЯ ЯКОВЛЕВА

Лирико-поэтическая композиция Анатолия Яковлева начинается триптихом «Два тополя». Печальная элегия о деревьях, гибнущих от равнодушия некоторых муниципальных служащих к судьбам природы.

Поэтическая параллель мира деревьев и мира людей получает развитие, становится ведущим и получающим иллюстративное оформление сквозным мотивом, одной из тем книги. «Зима жизни» – время сплетения корней под одной общей кроной леса человеческих судеб. Таков графический образ прочтения, возникающий не без помощи художника.

В искренность чувств лирического «Зимы жизни» веришь, чему не мешают ни глубокая убеждённость в сложной артистической природе искусства лирики, ни авторская преамбула, предлагаемая издателями: «Художник изредка не врёт, он сам себе – и то лишь кажется…» («ЗЖ», стр. 84) Возможно, это стремление разрешить один из извечных парадоксов самого причисления себя к профессиональным лирикам, парадокса искренности профессионального лирика и становится часто причиной ранних финалов в искусстве.

Основа авторской эстетики художественного слова как метафоры, мгновения поэтической лжи, доходящей до края бездны бездн солипсизма, на котором складывающий рифмуемые строки поэт «сам себе и то лишь кажется», – философия буддизма.

Порождаемый индуизмом буддизм с признанием как догмата идеи перевоплощений, повторяемости, раз за разом проживаемой в различных ипостасях жизни, популярен во многом благодаря идее отрицания уникальной ценности жизни признающего и принимающего буддизм человека. Это равно детерминирует моральное кредо ненасилия и аморальное кредо насилия. Амбивалентная идея в сущности своей – одна из разновидностей социально-биологического механизма, подчиняющего индивида группе себе подобных. Так, представителю касты воинов равно легко убить (ведь он, в сущности, не убивает, а лишь стирает одну из ложных ипостасей) и быть убитым (собственная ипостась тоже ложная, одна из многих в колесе перерождений). В художественном творчестве для артиста и поэта этот механизм тоже способен обрести привлекательность. В русской поэзии сильнейшее и последовательнейшее воплощение он получает в судьбах и творчестве Николая Гумилёва и Константина Бальмонта. Вот, к примеру, и лирико-поэтическая пьеса-монолог «Хищники» Анатолия Яковлева необычна для тех, кто привык к славянской эстетике с её образами бабочки-души, души-птицы, с её христианским обновлением в мире ангелов, парящих и тихих:

Не для рысей и львов – божеством разгоняются тучи.

Не для рысей и львов – восходит солнце, смеясь на крыльцо…

Вот бы оборотиться глупою мышкой летучей

и в пещерке своей между крылышек спрятать лицо…

…

А потом – упорхнуть, не болея подлунной напастью:

Пить не кровь, но вино; огибать золотые стога…

Чем, оскаленным, засыхать посмертною маской –

То ли на мушке охотника, то ли у горла врага…

(«Хищники» – «ЗЖ», стр. 146–147)

Это один из особо сложных, тернистых, опасных для неопытной души путей в поэзии рифм и других формальных сцеплений. Ведь поток формальных сцеплений может привести к спонтанному развитию и даже в итоге к аффективному, что хорошо известно каждому, кто изучал теорию лирики. Кстати, именно поэтому современная лирика в поэзии отказывается от формалистического стиха в пользу верлибра, делает инструментовку на паузу, предполагающую раздумье, исключает из своего синтаксиса интонационное оформление пунктуацией. Для традиционного стиха во многом по такой же причине предпочтителен путь медитаций, сложных проекций и других лирико-поэтических приёмов работы с «Эго».

К счастью, герой Анатолия Яковлева шёл не только путём игры перевоплощений, театра поэтических «Эго», во многом предусловленного и футуристическими поисками русской поэзии, и практикой конструктивизма. Психологические цирки и аттракционы – это прекрасно, великолепно, ног философские раздумья, медитации возможны и здесь:

Вот дерево, которое было мне врагом

В моей прошлой жизни,

Когда я был – камнем.

(«Вот дерево» – «ЗЖ», стр. 145)

Материал публикации позволяет предположить, что религиозно-философские идеи не становятся догматическими основаниями творческой эстетики автора, а остаются базовым перечнем вопросов для самостоятельного творческого осмысления («Мой голос подстрелен на той стороне…», «Можешь называться Иисусом и Буддой»). Так занимался поэт в своей творческой практике и литературой, не признавая «литературщины», под которой понимал игру «силлогизмов-тропов-аллитераций» («Люблю» – «ЗЖ», стр. 154) Антидогматичность, даже воздержание от высказывания, что-либо утверждающего, в таком подходе к человеку как возможной натуре изображения и сценического представления поэтическим словом утверждает, как думается, поэт, когда, посвящая стихи реальным людям, их самих посвящает тишине («Посвящение»). Изданная книга представляет собой не собрание всего творчества поэта, но и сам поэт изначально оставляет за собой право на тишину и молчание, даже на умолчание.

Соединить эллинизм с есенинской Русью, отзвуки советской эпохи, проникновенный взгляд современной музы и «Горящей Троады панический шум» («Я сегодня взглянул на тебя, как впервые…» – «ЗЖ», стр. 142–144), православно-христианскую Родину и всемирные философско-эстетические искания – всё это в части своих дихотомий задача не из лёгких, да и подъёмная ли вообще. Но именно такие задачи стояли на творческом пути поэта. И поэт решал для себя не по учебнику, не в семинаре творческого вуза под присмотром коллегии мэтров и наставников, а из собственного жизненного опыта, этим и ценен для истории.

Необходимость неустанного философско-эстетического образования, журналистский и общественный труд, издание книг и, как результат, – преждевременный уход из жизни, финал в самую пору начала творческой зрелости, долгого, но так и не состоявшегося пути. Увы, сюжет для российской литературы – классический.

«Заблудилось счастье на земле, что присуще смертным от начала…» – таков зачин последнего, итогового стихотворения книги («Заблудилось счастье…» – «ЗЖ», стр. 157). Печальный зачин печального стихотворения из книги, которая, увы, не могла быть составлена самим её автором, так как она готовилась к печати и увидела свет тогда, когда автора давно уже не было в этом не худшем из миров.

С издателями, которые предпослали книге аннотацию, нельзя не согласиться. Да, автор оставляет «заметный след в литературе…» Ох, нелегко даётся каждый шаг такого следа философско-эстетических исканий новейшей словесности. Каждое солнце, которое всходит над планетой лирики, рано или поздно, но заходит, каким бы ярким и ясным оно ни было. И восход этого солнца человеческого «Я» всегда праздник, а заход – печаль.

СЛОВО-ФОРМО-МЫСЛИ ДМИТРИЯ МАСЛЕННИКОВА

Книгу Дмитрия Масленникова в печальном сборнике двух поэтов завершает катрен с пророчески лапидарным двустрочием-эпитафией:

Как живёшь, так и пиши.

И в хрестоматии по местной литературе

Напечатают: «Вот и Д. Б. здесь когда-то жил…

И от это, что не удивительно, умер…

(«Как живёшь» – «Д», стр. 82)

Филологическое образование автора вело его не столько аллеями анакреонтики и антологических студий, сколько вузовскими коридорами и аудиториями лингвистического труда усвоения языков, из коих обязательны и престижны языки мёртвые, предполагающие к себе особое уважение, пиетет. И вошли они в творчество Дмитрия Масленникова не только прямыми инклюзиями, но и стилистическими, жанровыми влияниями. В книге немало строк и стихотворений рокового, пророческого характера, но приведённый катрен звучит с наивысшей откровенностью. Конечно, увлечение языками не может быть чрезмерно, даже мёртвыми. Но не оно ли одним из своих лингвистических поворотов привело поэта к раннему жизненному финалу? Что уж точно, так то, что на танатальной направленности лирического героя поэта была и латинская мета. Увы, судя по всему, лирический герой был не только ролью текстового содержания, но и реальной биографической персоной автора. Первое лицо автора, к несчастью, спонтанную поэтическую речь предуславливало как возможную программу своего реального жизненного пути. В прозаической метафоре предисловия книги Дмитрий Масленников, поэт и учёный, своим кредо изъявляет диктат языка, самим своим строем определяющего «выход из творческой ситуации»… «Колдословие» и пророчество можно воспринимать как поэтические формулы-бумеранги. Но всё-таки для Дмитрий Масленникова именно «колдословие» мёртвых языков – не плакатная формула судьбы, а лишь черта, штрих речевого портрета.

Путь учёного-поэта традиционно предполагает некоторую толику романтической иронии и самоиронии в своём развитии, ведь кот Мур хронологически ближе нам и забияки бурша, и чёрного пуделя, и хромого беса, да и многих вольных гуляк-странствователей певцов – всех этих спутников европейской учёности. Самоирония и отличает автора многих книг, литературного мэтра и наставника Дмитрия Масленникова, оставляющего в пору расцвета творческих сил в этом не худшем из миров не просто читателей, но и учеников. И нужно понимать, что декларируемый лозунг одного из зачинов «мы рождены, чтоб жить и умирать» («Д», стр. 53), провозглашается в гедонистической патетике поэта, который способен увидеть себя и элегическим безумцем, и пьяным подростком, и смешным плюшевым медвежонком, да и во многих других ипостасях.

Профессиональный филолог Дмитрий Масленников шёл путём поэта не столько вслед за Иннокентием Анненским, сколько вслед за Семёном Кирсановым. Вместе с формалистической игрой Дмитрий Масленников делает своей студией и театр лирического героя с его разнообразием ролей. Здесь особо примечателен комический ролевой дублет «…Самцов» – «Сам…», остающийся за пределами памятной, не самим автором составленной книги. Он словно создан для коммоса классического шествия фаллофоров античного театра, которому в средние века на смену приходит карнавал, карнавализация, входящие в творчество Дмитрия Масленникова, как думается, при посредстве романного полифонического мира Фёдора Михайловича Достоевского, хоть и не называемого автором, но незримо присутствующего. Дублет, каждая роль которого имеет свою книгу как сценическое пространство, прямо противоположен соц-арту лирических масок Семёна Кирсанова, самостоятельно развивающего идеи конструктивизма.

Нельзя не согласиться с издателями, что для постмортальной публикации из всего разнообразия художественных лирико-поэтических ролей автора выбрано амплуа учёного-поэта, предполагающее в традиции ироническое двоемирие, где в настоящем и конкретно действительном мире возвышаемый собственным вдохновением поэт-учёный «вдвойне однозначный, как ботинок на подоконнике кухни…» («Сегодня молчание» – «Д», стр. 66). Но в абсолюте своих принципов поэт – старательный версификатор, прилежно поверяющий алгеброй гармонию и провозглашающий: «Сознательность – вторая красота!» («Истина простого человека – «Д», стр. 11). Хоровод вольной куплетно-репризной лирики визави с монологами в духе персонажей Фёдора Михайловича Достоевского ведёт жёсткая форма сонета, да ещё сплетающегося венком и плюс к тому идущего по струнке акростиха.

Детская непосредственность, а она в немалой степени присуща лирическому герою, способна проявлять в игре с тем, что неведомо, с самой смертью, как не вспомнить здесь обречённо роковую зачарованность смертью Федерико Гарсии Лорки. Саркастическая ирония, даже самосарказм, самозлорадство бросают мрачные краски на лирический автопортрет героя:

А ведь детская мечта осуществляется редко.

…Но, зная, что более не в силах терпеть,

Я таки засунул оба пальца в розетку

И… по-настоящему замкнулся в себе…

(«Игра в четыре руки» – «Д», стр. 25)

Жизнь проживаем в собственной нише –

В тире, а у кого-то и в дефисе памятниковых строк…

Бог умер Точка Ницше…

А ниже: Ницше умер Точка Бог…

(Там же)

И даже «труп», переигрывая самого В.В. Маяковского, поэт способен в увлечении жонглированием форм превратить в предмет игры:

Мы в тела собственного тюрьмах,

Иудя Господа за рубль,

Не услыхавшие ноктюрна

От трупов водосточных труб…

А затем вынести своему герою беспощадный приговор, давая аллюзию сразу к нескольким трагическим судьбам российской поэзии:

Сделайте памятник мне:

Из земли – голова и колени:

Я утонул в дерьме

Собственных стихотворений….

(Сделайте памятник мне» – «Д», стр. 34)

Многие в творчестве поэта, будь он жив и здрав, рецензент просто отложил бы в сторону, фокусируя внимание на перспективах магистралей стиха, устремлённых в голубые дали, и жизнеутверждающих строчках, но вот поэта нет, и нет в расцвете жизни, в самые, что ни на есть зрелые годы, поэтому невольно обращаешь своё внимание не на фотопортрет, пусть медики ищут в нём симптоматику смертельных болезней, а на строки-симптомы, задаваясь вопросом о причинах раннего финала, ведь у автора были и ученики, а значит, и последователи, идущие по следам своего вожака…

Поэзия – нелёгкий и опасный труд. И не зря даже в школе, где читаются отнюдь не книги, а отдельные стихотворения известных поэтов, ученики под присмотром филолога-педагога, а уж в вузе, там и целый ареопаг наставников бдительно следит за реакцией племени младого и незнакомого на давно изученное и переизученное наследие классиков. Немало рисков ждёт на литературном пути поэта, если даже участь читателя не из лёгких. Одним из самых опасных рисков грозит игра с собственным «Эго», да ещё в сочетании с играми смерти… Особенно, когда эксперименты со словом, формой добавляют свои искушения.

Но поэты любят идти лабиринтами самых опасных экспериментов, из раза в раз открывая своей аудитории тайны слов и судеб.

«Слово-формо-мысли», а именно так называл своё «колдословие» Дмитрий Масленников, при извлечении энергии лирических смыслов способны дать эффект и расщеплённого атома если «Я» не образует спектральную семью, как в эго-лаборатории лирики ученика Бориса Пастернака Андрея Вознесенского, из таких инструментов анализа, как центрифуга и призма, предпочитающего призму.

«Колдословие» – традиционный предмет антропологии и фольклористики, структурализма и этносемантики. И как предусловие, и как даосский итог, и в самом промежутке множества «слово-формо-мыслей» всё-таки нужно принять предлагаемое творчество, стоящий за ним творческий опыт не за шаманизм чистой воды, и даже не за его стилизацию, а в качестве романтического двоемирия в его оригинальной авторской версии, соединяющей несколько культурологических традиций в одном коктейле.

Понять историю жизни автора, как и ведущие закономерности его творчества, смогут лишь те, кто унаследовал и само творчество, и саму авторскую лабораторию, поэтический кабинет автора, кто знает новейшую историю затерянного в глубине материка города на семи холмах Уфы.

Сейчас ясно одно: наследие Дмитрия Масленникова, автора отнюдь не только книжки «Добро» в посмертном сборнике двух поэтов представляет историко-литературный, краеведческий интерес и поэтому обязательно для бережного архивирования и хранения, создающих фондовую базу дальнейшего изучения.

Новейшая словесность быстро становится историей, сами исторические процессы развиваются всё быстрее, интенсивней. Но музы лишь дочери ведающей памятью Мнемозины и могут оказаться забывчивыми. Горестны судьбы многих поэтов, но судьбы тех, кто не извлекает уроков, преподанных жизнью и смертью их поэтов, ещё горестнее.

«ОДНАЖДЫ…» И «КОГДА-НИБУДЬ…»

Анатолий Яковлев верил в то, что слово его войдёт в торопливый ритм и неспешный шаг столетий, иначе бы не написал: «Когда-нибудь нам стукнет триста» («Когда-нибудь…» – «ЗЖ», стр. 101). Учёный поэт Дмитрий Масленников был настроен ироничнее: «Если вы бредите вечностью, // время накажет и вас…» («Ласково, тихо и медленно…» – «Д», стр. 75). Анатолий Яковлев даёт своему герою вкусить сладости заблуждений богочеловечности: «Иногда мне кажется, \\ что мы бессмертны...» («Иногда мне кажется…» – «ЗЖ», стр. 144). Герой Дмитрия Масленникова категоричен в своём объективизме: «Однажды мы расстанемся… \\ И, подводя итог, \\ Вершина мироздания \\ Есть вечное ничто…» («Однажды…» – «Д», стр. 61).

Лирическое чувство героя «Зимы жизни» своим щемяще напряжённым, рвущимся голосом, преисполненным чувства единственности бытия, словно не смиряющегося с обречённостью быть раздавленным колесом перерождений, контрастирует с заходящимся от смеха голосом кружащегося на ярмарочной карусели лирических «Я». По закону трагифарса ярмарочный балаган научно-поэтического эксперимента терпит катастрофу, но, как в античной трагедии, за сценой книги «Добро».

Анатолий Яковлев как автор книги «Древо жизни» (2006), судя по всему, прожил, соответственно и лирический герой поэта, одну жизнь, подытоженную издателем и составителем посмертной книги. А вот организатор «Мяуфеста» (2010) Дмитрий Масленников, возможно, и в собственной судьбе прожил не одну жизнь, ведь у кошки жизней, как известно, не меньше семи. И это при наивном взгляде на жизнь как таковую одного, скепсисе другого. Кто знает, как перекликались реальные жизни у двух авторов одного сборника, как перекликались их судьбы. Возможные параллели и пересечения – предмет будущих изысканий, если башкирское литературоведение не оставит в стороне от своих магистральных направлений собственную новейшую историю. А материал здесь благодатный не только для историков, но и для теоретиков литературы. Уже сейчас читателю и критику ясно, что сборник, вышедший в издательстве «Китап» – литературный факт, имеющий непреходящую ценность не только для башкирской литературы и краеведов. Русскоязычная региональная литература в своих исканиях проходит непростой путь. Освобождаясь от некритического восприятия социальных догм, русскоязычная литература регионов стоит перед необходимостью новых самостоятельных поисков и открытий. И возможны какие бы то ни было художественные поиски и открытия только на основе пройденного мировой классикой пути, богатейшего художественного опыта мирового фольклора, но без отрыва собственных истоков ни в литературе, ни в народном творчестве, а такое животворное сплетение национальных традиций, как в Российской Федерации, даёт только Латинская Америка с её феноменом латиноамериканского романа и латиноамериканской поэзии.

Книга двух поэтов являет нам опыт не только двух вероятных судеб, биографий, но и является вероятностной моделью реального философско-эстетического и лирико-психологического мира малых литературных столиц. Эта вероятностная модель в своей очевидности имеет высокую степень культурологической достоверности. Издатели предлагают читателям художественную бинарную структуру, антропологическая ценность которой не только заслуживает уважения и поощрения, но и заставляет серьёзно задуматься над местом поэта в современной жизни, над диалектикой вечного и сиюминутного, глубин и высот лирики, центрифуги и спектра лирических «Я», да и над многими другими проблемами. И премии, гранты, на которые могут заслуженно претендовать издатели, вряд ли будут наградой выше, чем само живое дело русскоязычной башкирской литературы, которое благородный издательский труд продолжает.

[1] Масленников, Д. Б., Яковлев, А. В. Добро: стихи / Дмитрий Масленников; Зима жизни: стихи / Анатолий Яковлев. – Уфа: Китап, 2017. – 160 с.