№10.2024. Рифхат Арсланов. Люди и декорации

Затмение

На блёклом сероватом зимнем небе сияло солнце. Вдруг на светило стало наползать что-то жуткое и ошеломительное. Солнечный круг стал стремительно сокращаться и превратился сначала в тонкий полумесяц, а затем и вовсе исчез. Наш любимый пес Рекс от подобного чуда стал вначале тявкать, а потом резко завыл и, пятясь, спрятался в своей будке.

Наступила вязкая темнота, сковывающая и потрясающая все живое. Что-то поразительно напоминало оперу «Князь Игорь», когда ратники уходили на битву с Кончаком. Но на сцене было красочно и уютно, звучала гениальная музыка Бородина, здесь же царили серость и темнота.

Из дома вышла моя любимая бабушка Мадина и, взглянув на небо, сказала, что Аллах разгневался. Наконец круг луны отошел по своим делам, и вновь стало светло. Вороны радостно закаркали, а воробьи стали клевать корм у собачьей будки.

Время продолжило свой путь среди наших хоккейных баталий и катания на лыжах. Чаепитием в школе мы отметили 8 марта. Наступила весна… И вдруг – 12 апреля! Весеннее солнце приятно припекало, текли ручьи, остатки уже потемневшего снега лежали под кустами и яблонями нашего сада. Перепрыгивая лужи, я вернулся в дом. И неожиданно из эфира понесся торжествующий голос Левитана: «Первый человек в космосе… Наш Юрий Гагарин!». Бабушка тоже очень обрадовалась, но не могла понять, почему Аллах разрешил взлететь так близко к нему.

Училище

Неожиданно папа сообщил, что в училище искусств открывается художественное отделение. Это была блестящая идея – наконец у меня появилась возможность сбежать из школы в искусство! Вступительные экзамены начались поздно, в конце сентября. Кроме нас, мальчишек и девчонок, сдавали экзамен и вполне серьезные отцы семейств. Меня зачислили на первый курс, среди педагогов были Яков Плотников, Гарольд Зырин и Алексей Кудрявцев. Нам выделили грандиозный зал бывшего дворянского собрания Уфы. Еще оставались монументальные кресла с кожаной обивкой и резьбой. Среди моих однокурсников были Женя Захарова, Шура Давлетшина, Станислав Лебедев, Николай Пахомов и Филарет Шагабутдинов. Все они потом стали известными художниками. Черчение нам преподавал колоритный Каратаев, который говорил: «Художниками вы будете не все! А вот черчение и рисунок вас всегда прокормит!»

Однажды наше училище посетил великий композитор Дмитрий Шостакович. А вскоре приехала дочь Шаляпина – замечательный бас Борис Торик пригласил Ирину Фёдоровну на открытие мемориальной доски в честь уфимского оперного дебюта великого певца. Она много рассказала о своем отце, произнесла легендарную фразу «Уфа – колыбель творчества Шаляпина» и, что было весьма приятно, похвалила наши акварели. Что и говорить, интересные встречи. Не то, что в школе.

Первый учебный год быстро пролетел, и мы выехали со старого вокзала Уфы в город Миньяр. Сейчас непонятно, почему снесли здание нашего старого вокзала, оно было крепким и в стиле, и мы не подозревали, что его скоро не будет. Миньяр встретил нас монументальными утесами, воспетыми нашими художниками. Дымился старый дореволюционный завод, в пруду отражался величественный собор, была даже кузница, где подковывали лошадей. Красота, раздолье для художника. Все дружно принялись за этюды, окружающая природа и река Сим вызывали восторг. Некоторые взрослые потешались и старались научить нас курить и пить крепкие напитки. Один из наших старых студентов-злодеев напоил меня зеленым ликёром «Шартрез». Меня вывернуло наизнанку, после этого у меня выработалась стойкая «аллергия» на спиртное.

На втором курсе к нам пришел выпускник Московского Суриковского института Константин Чаругин. Он принес свои академические рисунки и, похлопав нас по плечу, сказал: «Не волнуйтесь, все будет нормально, главное – больше рисуйте!» Доступный, веселый, с прекрасным голосом, он часто напевал песню про клоуна в рыжем парике: «Грим кладет мазками резкими, а сам думает о ней…».

Следующую летнюю практику мы опять провели возле Миньяра, но в диком месте и в палатках. Ловили рыбу, а также у нас было ружье, с которым мы дежурили по ночам. Однажды оно пригодилось: наш однокашник принес подстреленную… домашнюю утку. Вот это был пир!

Завершая училищную эпопею, мы выехали в Ленинград. Белые ночи, громадные перспективы Невы и вдали Академия художеств, в которой учился мой отец. Встретили множество ровесников. Целые дни проводили в музеях, посетили и Академию художеств. А вот и знаменитые сфинксы, на фоне которых фотографировался мой отец в студенческие годы. Он говорил: «Ничто нельзя сравнить с императорским Петербургом, а Москва в двадцатых годах выглядела деревней».

Наступила белая ночь, на набережных сидели студенты и школьники, чувствовалась творческая атмосфера, мы прошли по Невскому, а под утро поехали спать на Петроградскую сторону, где жила семья нашего нового преподавателя – Рубена Агишева, изумительного графика, выпускника Ленинградской академии художеств.

Под потрясающим впечатлением вернулись в Уфу. Предстоял дипломный год, у всех были разные темы. Когда я работал над картиной, пришел папа с Борисом Домашниковым, они ввели меня в живописный экстаз, я стал бегать с кистью, как фехтовальщик. Получилась импрессионистическая цветная пастозная масса, что никак не укладывалось в программу училища. Но все-таки каким-то образом я защитился.

Ленин и другие

В 1969 году, не дожив всего несколько дней до полёта американцев на Луну и не услышав слов Армстронга: «Маленький шаг для человека, большой шаг для человечества», ушла в вечность моя бабушка. Начинались 70-е с грандиозного юбилея В.И. Ленина: Гознак выпустил рублёвые монеты с профилем Ленина. Огромный плакат с приветственной улыбкой Ильича и лозунгом: «Верной дорогой идете, товарищи!», украшал проспект Октября, вдохновляя на новые победы, а из транзисторов несся «Артпосев» Севы Новгородского. Также старались «Голос Америки», «Немецкая волна». Многие из молодых трепетали от оркестра Глена Миллера, Дюка Эллингтона и, конечно, от Элвиса Пресли. «Гнилой Запад» стремился одержать верх и обрабатывал нас как мог. Ребята сами шили джинсы, вставляли цепочки и замочки, наращивали каблуки и делали замысловатые прически, потому как настоящие джинсы было купить практически невозможно. Появились «чуваки» и «чувихи», которые называли улицу Ленина Бродвеем. С рентгеновских снимков хрипло звучали «Битлз» и «Роллинг Стоунз», наконец, возникла и первая наша рок-группа «Кузнецы Грома» – мои друзья Коля Гаранин, Валера Письменный и Игорь Гатауллин.

В этой атмосфере зарождалась и крепла наша дружба с Михаилом Копьевым. Это была уникальная личность, помесь Гудини, Акопяна и Копперфильда. Прекрасный художник, который мог нарисовать любого персонажа или зверя. Фантастический гуттаперчевый, перемещающий свои суставы в любой проекции – некоторые дамы падали в обморок. Обычно каучуковыми бывают женщины, а это был каучуковый мужчина.

В это же время я подружился с Яном Крыжевским, который был антиподом Миши. Чрезвычайно пассионарный, вспыльчивый, неугомонный и не признающий авторитета бунтарь. Он уговорил меня поехать на этюды опять-таки в Миньяр. Написав пару этюдов и походив по городку, Ян сказал: «Старина, а ведь здесь можно и подзаработать!», и мы пошли в горторг. С трудом прорвались к самому главному горторговцу Царапкину. И объяснили, что реконструирующемуся магазину «Молоко» необходима мозаика. Царапкин засиял и сразу велел выдать аванс. Ян сказал: «Сделаем псевдомозаику из крашеного стекла и посадим все на густотертые белила!»

Нашу работу принимал Царапкин: «Я ожидал другого… В Ленинграде глаз Петра Первого Ломоносов выложил из 10 камушек, а у вас все упрощенно! Да и корова у вас с тремя сосками». Мы ответили, что ее заслонили ведром. В целом все понравилось, и нас рассчитали. На станции уже пыхтел скорый поезд, договорившись с проводником, сели в вагонный ресторан и благополучно вернулись в Уфу. В то время Якутовский сад был весь в белоснежных скульптурах героических пионеров и различных загадочных персонажей. Горнист с потрескавшейся трубой, статуя болезненного мальчика со скрипкой в безобразных брюках… Из некоторых просто торчала арматура. Крыжевский возмущенно воскликнул: «С безобразием надо бороться! Они искажают линию партии по воспитанию нового гармоничного советского человека!» И, отвинтив голову от останков скульптуры, отнес к дверям квартиры Миши Копьева. Это была очередная шутка.

Тараканы

Ранним морозным утром 13 января 1972 года я бодро спрыгнул на перрон Казанского вокзала. На мне висел старый этюдник, видавший и запечатлевший все виды, в руках была спортивная сумка с носками, футболкой и старым свитером. «Пан или пропал», – процедил я сквозь зубы. «Очередной лох, приехал покорять Москву!» – подумал встречный. Перед поездкой знаменитые наши пейзажисты – Домашников, Бурзянцев, Пантелеев – напутствовали меня: «Ты уже сложившийся художник, зачем тебе ехать и тратить время на институты, работай, участвуй в выставках, ты уже одной ногой в Союзе художников!». Но я решил все-таки уехать, чтобы не быть тенью родителей. Хотелось, наконец, убедить московских профессоров, что не будут жалеть о своем выборе.

Лихорадочно начались поиски жилья и работы, чтобы хоть как-то существовать. Наконец я оказался возле старой суконной фабрики – Иокиш, то есть имени Петра Алексеева. Стояли мрачные полупустые дома рабочих, в одной из коммуналок мне предложили комнату. Меня встретила уставшая, еще молодая женщина с ребенком на руках, в тапочках, надетых на босу ногу, и предложила комнату за 10 рублей. Хозяин комнаты уже пять лет сидел в тюрьме. Мне открыли комнату – там была одинокая кровать с порванным матрасом и тумбочка, которая шевелилась от тараканов и мышей. На засиженной мухами лампочке вместо абажура висела газета «Вечерняя Москва» с жирным силуэтом селедки. Замысловатые разводья плесени дополняли эту унылую картину. В коммуналке жила еще одна семья, в которой постоянно скандалили и били посуду. Во рту пересохло, я устремился на кухню. «О боже! Наконец чайник!» Над газовой плитой что-то шелестело и загадочно дышало, тысячи крылышек и усиков приветливо замахали мне. Усеянная перламутровыми тараканами труба казалась живой. Я, трясясь от отвращения, направил аэрозоль на этого дракона. С трубы посыпалось… Тараканы корчились на чайнике, на кастрюлях, падали на пол, а некоторые отползали. Хорошо, что кастрюли с супом были закрыты. Кое-как я сгреб жертв аэрозоля и отнес в туалет. Унитаз закипел от тараканов. Вышел пьяный сосед и пробурчал, спустив воду: «Зачем ты их обижаешь?».

Началась весна, рядом был парк с заброшенным Головинским прудом, в котором валялись старые диваны, велосипеды и дохлые кошки, величаво проплывали мутированные от химии странные рыбы. Но это не пугало лимитчитков, и они с удовольствием плескались, отрывая от себя пиявок. Сам парк, заросший хмелем, был волшебен при лунном свете. И многие впечатлительные прохожие убеждали, что часто видели живых русалок!

А тем временем центр Москвы отчаянно готовился к приезду американского президента Никсона. Сносились целые кварталы, закрывавшие панораму Кремля. А я упрямо готовился, сделал много композиций. И, удивительно, – меня приняли в Суриковский институт! В этот день было очень жарко, я так обрадовался, что вытащил из кармана платок, чтобы смахнуть пот. На носовом платке сидел таракан с маленькими детишками и весело приветствовал новоиспеченного студента.

В Крыму

В 1972 году я поступил в МГХИ имени Сурикова. Среди студентов группы я оказался самым старшим. Первый месяц был трудовой – первокурсники убирали помещения, ездили помогать на овощебазу, как принято во всех институтах, а учеба начиналась с октября, что давало в дальнейшем возможность студентам проводить весь сентябрь на пленэре. Так было задумано, чтобы продлить лето, а сентябрь – самый красивый месяц для художников. Все деревья приобретают свой особый цвет.

Меня поселили в общежитие циркового училища, где училась Алла Пугачева, но я ее не встречал, так как она была москвичкой. Когда я поступал в институт, жил на Трифоновке, в общежитии ГИТИС, где обитали будущие артисты. Почти каждое утро приезжал автобус из «Мосфильма» и приглашал всех сниматься в массовках. Среди артистов выделялась диаспора чеченцев, они были сплочены, и им опасались сказать что-либо обидное.

Чтобы добраться до института, приходилось ехать до Белорусского вокзала, потом на метро до Таганки и еще минут 20 по Товарищескому переулку. Тогда было много старых домов, в подвальных окнах виднелись ремесленники, которые чинили обувь, во дворах сушилось белье, мяукали кошки, и росла трава. Район был очень провинциальный и родной.

Что еще запомнилось в октябре. В коридоре общежития стоял телевизор – шел матч века между хоккейными командами Канады и СССР. Харламов, Мальцев, Фил Эспозито демонстрировали блистательную игру. Студенты дружно кричали: «Шайбу!», несмотря на то, что целый день проводили в трудах в институте. Это также было большое политическое событие, и мы победили.

В общаге люди были разношёрстные, из разных республик и даже стран. Распределили, когда будем ложиться спать, когда выключать свет, когда готовить еду. Вначале что-то покупали в складчину, потом у всех оказались вкусы разные, и стали готовить или отдельно, или питались в столовой.

Я попал в мастерскую Н.П. Христолюбова, очень интересного живописца. Николай Павлович поставил очень насыщенные по цвету брутальные натюрморты. После нас отправили на завод «Серп и Молот», чтобы мы могли воспеть трудовой подвиг рабочих. Там стоял огромный механизм, возле него рабочий нажимал на педаль, и гигантский молот с грохотом падал на добела раскаленный металл. Два-три удара, и получалась заготовка. Я, щурясь от искрящихся потоков, писал этюд в красных тонах, а потом перешел в более прохладный цех. Во мне уже клокотал рабочий дух, и я еще более проникся идеями пролетариата. Преподаватели были довольны моей окрепшей социальной позицией и этюдами, а с 3 курса я уже перешел в театральную мастерскую М.М. Курилко.

Целый год мы работали в классах, писали постановки, и потом отправились на практику в город Керчь. Расположились в школе-интернате на раскладушках. Из крана лилась солоноватая вода, было жарко, но пахло опьяняющими крымскими травами. Это, конечно, не южный берег Крыма, там нет таких гор, субтропиков, но здесь был античный Пантикапей, Аджимушкайские каменоломни, царский курган. Место довольно-таки суровое, но памятников – бесчисленное количество, несколько институтов производили раскопки древних городов – Мермеки, Нимфей...

Мы много общались, рисовали и решили написать натюрморт с керченской рыбой. Город окружали живописные рыболовецкие колхозы с коптильнями. Рядом рыбаки сушили и чинили свои сети. Однажды мы пришли и спросили: «А можно мы порисуем у вас рыбу?» Рослые румяные рыбачки в белых халатах сразу поняли намек и выдали каждому из нас по одной толстой копчёной скумбрии, с которой стекал жир. Рыбины золотом блестели на солнце и были очень вкусными, в магазине таких не купишь. Получив неожиданный подарок, мы, естественно, его съели и оставили лишь одну рыбу для натюрморта. Это были не бычки, которых мы ловили ведрами почти как окурки.

Еще один деликатес водился в заводях Керченского пролива: мидиями были густо усеяны прибрежные камни, мы готовили их в ведрах с морской водой на кострах.

В Аджимушкайских каменоломнях в течение тысячелетий добывали песчаник, а в годы войны там скрывался подземный гарнизон. Тогда был неудачный десант, и наших бойцов вместе с мирными жителями загнали в каменоломни. Я еще в школе читал про подвиг пионера Володи Дубинина, который доставлял воду раненым под пулеметным огнем. Мы встретили экспедицию из Москвы, Ленинграда и Киева, которая искала архив подземного гарнизона. Мы с ними спустились на несколько ярусов вниз, и молодой археолог с фонарём и мощным аккумулятором повел нас еще дальше. Спустились вниз, смотрим, стоит трактор «Фордзон», колеса его усеяны шипами, он, видимо, предназначался для освещения электричеством. На стене было написано «Смерть фашистским оккупантам» и «Освободим Крым». Все сохранилось там, как будто музей, железная кровать, тумбочка, видимо, это и был штаб.

Рядом был царский курган, известный из книг по истории искусств, его никто не охранял, рядом стояли надгробные плиты с рельефа. Все под открытым небом.

Студентами из столицы проводились раскопки, там было очень интересно, прямо при нас находили черепки, кувшины, а до этого было найдено скифское золото, монеты и различные интересные вещи, которые стали ценными музейными экспонатами.

В XIX веке к историческим артефактам относились варварски, были взорваны многочисленные курганы, в них находили сокровища, которые сейчас украшают Эрмитаж и многие другие музеи. Взрывали и разрушали историческую целостность и причинили много вреда. Как-то на автобусной станции я встретил своего однокурсника Козлова, он говорит: «Слушай, старик, здесь поблизости подземный склеп Деметры». Мы стали искать и нашли старика, который копался в огороде, мы спрашиваем, где склеп, а он говорит: «А, эта богиня подземная, проходи сюда». Открыл нам дверь, как будто в погреб, и мы туда вошли. По колено в ледяной воде с фонарем в руках добрались до фрески с лицом Деметры. Вокруг сияли древние росписи, а она смотрела на нас сквозь тысячелетия, словно в последний раз. Не знаю, как сейчас, но тогда храм был на краю гибели, то есть рядом построили микрорайон, и вода залила эту гробницу. Очень жаль, ведь этот храм тоже был в книге по истории искусств.

Уфа – Москва – Уфа

Наконец, после пяти лет учебы я вышел на диплом с четырьмя спектаклями, хотя можно было защититься двумя. Это были балет «Туника Медеи», «Воскресение» Л. Толстого, опера-фреска А. Петрова «Петр Первый» и балет Рима Хасанова «Легенда о курае». Защитился я удачно, спектакль «Воскресение» был поставлен совместно с Габдуллой Гилязевым на сцене Русского драматического театра. Балет Хасанова выпустили через полгода с хореографом Эрке Хендриковичем Танном. На защите моим референтом был знаменитый художник Большого театра Валерий Левенталь.

Эпопея в Москве на время закончилась, я вновь оказался в Уфе. Пришел устраиваться на работу в оперный театр, с хитрой улыбкой меня встретил директор Салих Хуснияров, который часто пел с моей мамой. Мне предстояло за оставшиеся четыре месяца года выпустить громадную оперу Гуно «Фауст» с балетным актом «Вальпургиева ночь». Это была колоссальная работа, более ста пятидесяти эскизов костюмов для оперы-балета и множество перемен декораций. Я придумал фуру, в которой сидел человек и за бутылку водки крутил педали, перемещаясь по сцене, а на нем происходили всякие чудеса: старик Фауст неожиданно превращался в юношу, а Мефистофель возникал из дыма. Было много интересных придумок для нашего театра, но на следующую премьеру рабочий, который крутил педали, уже стал требовать две бутылки водки из-за вредности производства.

Позже я понял, что меня крепко обдурили, потому как норма молодого специалиста была всего лишь одна одноактная опера в год. Меня просто завалили работой, и в следующем году я выпустил балет «Легенда о курае», оперу Муртазина «Дауыл» и оперу Терентьева «Максимка», и в конце года дали еще «Евгения Онегина» Чайковского. Между премьерами в театре проходили разные торжества. Везде надо было успевать, а еще режиссер Геннадий Бражник позвал на постановку «Гнездо глухаря» В.С. Розова и драму Варфоломеева «Занавески», а Гилязов – на постановку «Спешите делать добро». В завершение года началась реконструкция театра, мы остались без цехов и использовали другие площадки, поэтому на стажировку в Большой театр я выехал с опозданием.

Во время стажировки в главном театре страны моим наставником стал главный художник ГАБТ СССР Николай Золотарев. Ошпаренный событиями в Уфе, я задержался, но зато познакомился с интереснейшим балетмейстером Владимиром Могильдой, который поставил танцы Греминского бала. В дальнейшем наш творческий союз с Могильдой упрочился. Мы создали балеты на музыку Раймонда Паулса «Сестра Керри» и «Орфей» на музыку композитора восемнадцатого века Фомина. Декорации изготавливали в цехах Большого театра СССР, где я уже работал. Премьера в мае 1981 года была грандиозной, билетов не достать. Звезды башкирского балета Леонора Куватова, Юлай Ушанов, Радик Зарипов парили на сцене и завораживали балетоманов.

Я продолжал работать в цехах Большого театра, где вершили чудо мастера. Началась насыщенная творчеством жизнь в Москве. Лекции нам читали яркие личности – историк театра Анатолий Смелянский, драматург Виктор Розов, потомок известного поэта, родственника и друга Пушкина Веневитинов. Творческими планами с нами делился Генрих Боровик. Мы присутствовали на репетициях выдающихся режиссеров и знаковых спектаклей, например на Таганке у Любимова, который уже женился и собирался уехать за границу. Также мы были на репетициях Марка Захарова, когда он ставил «Юнону и Авось». Впечатляли артисты Николай Караченцов, Елена Шанина, а также вся мощная энергетика спектакля.

В свободное время я стал понемногу писать этюды в Новодевичьем монастыре и в Коломенском. Однажды пишу, подходят итальянцы с просьбой продать табло, то есть картину. А я, «облико морале», не продал капиталистам.

Замечательно и насыщенно пролетел год. Я посетил дом творчества «Горячий ключ» в Краснодарском крае, побывал на Шекспировском фестивале в Ереване. В Тбилиси мы встречались с выдающимся режиссёром Робертом Стуруа, который поставил «Кавказский меловой круг» Б. Брехта. Тбилиси – прекрасный город с хорошо сохранившейся исторической частью. Мы ходили по улицам Авлабари, пили вино из бочонков, закусывая хачапури и сочными хинкали. Раскрасневшихся от впечатлений и молодого вина нас отвезли в город Гори – родину Сталина. Стол уже был богато накрыт, мы пили вино из бычьих рогов, отделанных серебром. Шашлык аппетитно дымился на огромных подносах. Один почтенный грузин с роскошными усами затянул песню «Сулико», тосты начали сыпаться один за другим. Нам сказали, что этот прием был организован за счет издания трудов Сталина в мире. После банкета мы посетили дом, где родился Сталин. Это была маленькая лачуга сапожника в прекрасном огромном мраморном футляре.

В Большом театре уже вовсю шли генеральные репетиции балета «Золотой век» в постановке Юрия Григоровича. Все, как всегда, было гениально: оформление Вирсаладзе, музыка Шостаковича, блистал танцовщик Таранда… Но Григорович все равно был недоволен и пытался добиться совершенства.

Присутствовал я и на сдаче оперы «Кармен» в оформлении Левенталя. На моих глазах прошел юбилейный бенефис Майи Плисецкой. Несмотря на возраст, она прекрасно танцевала, сцена по колено была усыпана розами. Публика неистовствовала от восторга и продолжала бросать букеты на сцену. Уже вовсю ходили слухи о противоборстве великой балерины и великого хореографа. Как известно, это окончилось тем, что Григорович уволил Плисецкую.

В то же время во Дворце съездов сдавали балет «Индийская легенда» в декорациях Николая Золотарева, я был ассистентом. У меня был пропуск, и я бегал с воодушевлением между двумя площадками – Большого театра и Кремлевского дворца съездов, где проходил международный конкурс балета, в котором победили Андрис Лиепа и Нина Ананиашвили.

Была возможность наблюдать известных артистов в простых жизненных ситуациях. Однажды, подходя к Дворцу съездов, увидел до боли знакомый женский силуэт – Уланова! Вахтер попросил ее предъявить пропуск. «Вы разве меня не знаете?!» – возмутилась она. Вахтер заупрямился и ни в какую не хотел уступать. «Но хоть какой-то документ, удостоверяющий личность, у вас есть?» Она возмущенно отодвигает его плечом и говорит: «У меня много чего есть!» И гордо, с достоинством, как и полагается богине танца, прошла вперед. Вахтер побежал было за ней, но вдруг появившийся мужчина в элегантном костюме тайного чекиста покрутил пальцем у виска и спросил: «Ты спятил?». Вахтера этого я больше не видел.

Кремлевский дворец жужжал, как улей. Ансамбль Моисеева репетировал и готовился к выступлению. В подсобных помещениях часто распевались Муслим Магомаев, Иосиф Кобзон, Майя Кристалинская и молодой Лев Лещенко.

В кармане огромной сцены Дворца на фуре стояла грандиозная, колоссальная голова Владимира Ильича – страна готовилась к очередному съезду партии. Буфеты Дворца ломились от яств, лакомств, мяса и другого дефицита. Я часто покупал в буфете мясные полуфабрикаты и отвозил в Уфу родителям.

В Москве на меня стали выходить режиссёры, пригласили на постановку пьесы Лидии Петрушевской «Лестничная клетка» в театр Ермоловой. Это была упадническая пьеса застойного периода развитого социализма: музыканты-лабухи после «лабания жмурика», то есть похоронного музыкального сопровождения, зашли продрогшие в подъезд и с раскалывающимися от выпитого головами просят у одинокой женщины похмелиться. Бытовой разговор постепенно перетекает на философскую волну. В общем, психологическая драма. Одну из главных ролей играл известный Алексей Жарков, с которым мы подружились. Он и сам был не прочь поддать, за что его часто ругал главный режиссер театра Владимир Андреев. К сожалению, пьесу показали всего несколько раз, а потом советская цензура ее прикрыла. Но мне было приятно, что на афише недалеко от Кремля красовалась моя фамилия.

Стажировка подходила к концу. Мой шеф Золотарев предложил написать заявление в Большой театр, чтобы остаться. Он сказал: «Работы художника-постановщика в театре я тебе не обещаю, но у тебя будет много заказов на стороне, года через три сможешь приобрести квартиру и спокойно творчески работать». Но меня опять позвала Уфа.

В родном театре я обнаружил полную разруху: отсутствовали помещения для цехов, а по распоряжению какого-то глупца была разрушена гордость театра – роскошная парадная лестница. Назначен был новый директор – молодой, самодовольный Г. Он довольно злорадно и равнодушно меня встретил, а также существенно урезал зарплату.

Мне надо было выпускать балет Рихарда Штрауса «Тиль Уленшпигель» в постановке Евгения Щербакова. В декорациях балета присутствовала сутана инквизитора, а задник балета был написан по мотивам картин Питера Брейгеля и Босха. Премьера балета в полуразрушенном театре в канун нового 1983 года прошла удачно. Правда, шоковое замешательство от приема администрации и жалкого состояния рабочих цехов, конечно, портило настроение.

Но удача мне сопутствовала: я встретился с Вячеславом Стрижевским. Тихим, хитрым голосом он сказал: «Реконструкция – долгая история, ты постареешь, пока она закончится, поэтому переходи в мой Русский театр драмы. Ты интересный художник, работы для тебя полно, а по поводу потерянного оклада не беспокойся».

Русский театр открылся в новом современном здании, с новейшей для того времени техникой, что было любопытно и интересно. Я сразу выпустил пьесу Джулио Скарначчи и Ренцо Тарабуззи «Моя профессия – синьор из общества», а также «Свадьба, свадьба, свадьба…» по Чехову, Брехту, Зощенко. Успех превзошел все наши ожидания, а режиссером этих спектаклей был талантливый Юлий Авдеевич Тамерьян.

Русский драм…

Итак, я перешел в Русский драмтеатр, он находился на перепутье, бессменный руководитель Габдулла Гилязов уходил, собиралась новая команда. Театр возглавил Михаил Исаакович Рабинович. Я его раньше не видел, знал только, что в авиационном институте существовал студенческий театр миниатюр, который гремел на всю страну и являлся кузницей будущих актеров – это было его детище. Среди его любительских артистов были истинные таланты, которые поступили затем в столичные театральные вузы и стали украшать своими именами театры Москвы и многих других городов. Директор театра придумал демократические выборы с тайным голосованием – избрали Рабиновича. Михаил Исаакович оказался крепким, коренастым, общительным, ироничным и пассионарным, но то, что он курит как паровоз, я еще не знал. Он сразу мне предложил пьесу Арро «Пять романсов в старом доме». Собралась хорошая команда, музыку написал Сергей Миролюбов, а играли Макрушина, Капатов... На сцене создали старую ленинградскую квартиру с остатками былой роскоши и лепнины, но та же квартира повторялась на заднем плане, но только 20 лет назад, и шло параллельное действие, время как бы пересекалось. Было эффектно, и зритель это воспринял. Получился интересный философский спектакль.

К 40-летию Победы решили поставить «Эшелон» М. Рощина, вот где можно было использовать всю современную машинерию театра! На движущемся кольце располагались столыпинские вагоны с беженцами, в круге стояла эстакада разрушенного моста из искорёженного металла, посередине был вздыбленный разрушенный мост, а на авансцену выходил и обрывался рельсовый путь. Монтировочные и световые репетиции продолжались до утра, Рабинович докуривал вторую пачку сигарет, и я тоже стал у него постреливать курево, чтобы самому выделять дым. Зрительный зал был тоже весь в тумане и в облаках хлористого аммония, он нужен был для светового занавеса. Мы говорили: «Это только у нас и в театре на Таганке!» Конечно, немного перебор: зрители на премьере были как в «Божественной комедии» Данте – виднелись только головы. Одним словом – коммуникабельность. Было все – трассирующие пули, взрывы, сверху падал искореженный металл. Это была наша победа.

Осенью стали готовить «Вишневый сад». Для сбора материалов меня отпустили в Дом творчества «Челюскинская» под Москвой, тогда это был маленький поселок. Мне выдали телогрейку и громадные валенки. Наступил декабрь, в сосновом бору стучал дятел, с еловых лап падал снег и скрипел под ногами, было хорошо и волшебно. А контингент творческой группы был еще лучше – Борис Мессерер, Сергей Алимов, Серебровский, ко всем сказанным иногда присоединялись Белла Ахмадулина в короткой шубке и великая актриса Екатерина Васильева. Сплошной бомонд. Я писал эскизы, делал костюмы, постоянно ездил в Москву и рылся в библиотеках.

Мы весело встретили новый 1985-й год, пора было ехать домой. Мое решение «Вишневого сада» понравилось Рабиновичу, мне выделили автобус, и я стал ездить по Уфе и скупать антикварную мебель чеховской эпохи, которая кое-где оставалась. Был приобретен «многоуважаемый шкаф» и плетеная мебель. Мы решили использовать всю глубину сцены – мир вишневого сада. Явно получилась картина импрессионистов, все дышало и благоухало белым цветением. Раневскую играла Мидзяева, Фирса – гениальный Прибылов, Лопахина – Терентьев, а загадочный и тонкий свет установил Парбукин, он же напридумывал всякие зеркала, которые излучали солнечных зайчиков. Нас похвалил сам Поламишев – учитель Рабиновича.

Александр Поламишев вместе с художником Евгением Вахтанговым ставили спектакль «Ах, Невский!» по Гоголю. А в начале 1986 года в театр приехал Евгений Евтушенко – выступать и проводить семинары. Он интересовался живописью и зашел ко мне в мастерскую. «Ну давай, показывай картинки. А что, интересно», – Евтушенко был в яркой гавайской рубашке навыпуск, шапка-ушанка была лихо нахлобучена, уши свисали и болтались, а на пальце красовался огромный алмаз. К нам присоединился выдающийся художник-плакатист Анатолий Холопов, а также секретарь директора – симпатичная девушка, чтоб вдохновлять великого поэта. И мы поехали в мастерскую Сергея Краснова. Выпив за искусство и знакомство, Евтушенко стал вспоминать свой фильм «Похороны Сталина» – про мальчика с аквариумом, которого раздавила толпа, и о планах снять фильм «Три мушкетера», в котором он хочет сыграть Д’Артаньяна. Затем прочитал отрывки из поэмы «Бабий Яр», чем произвел на нас неизгладимое впечатление.

Тюрксой

В 1999 году неожиданно для всех оперный спектакль нашего театра «Риголетто» пригласили в Анталию на фестиваль «Тюрксой». Нужно было срочно изготовить мобильные декорации. За неделю до выезда пришлось все придумывать заново, потому что показ планировался на открытой арене амфитеатра. Пригодились движущиеся арки из оперы Доницетти «Дон Паскуале». Сшили несколько новых костюмов, я придумал всякие трансформации, дополнительные конструкции. Настал день вылета в Турцию. Шумный коллектив оперного театра весело занял места в автобусе в предвкушении дубленок, кожаных курток и другого дефицита, чтобы потом порадовать своих родственников. Декорации погрузили в самолет.

Анталия встретила нас жарой и мощным тропическим ливнем. Все ринулись спасать декорации и промокли до нитки. Аэровокзал удивил: чистота и порядок, везде были античные скульптуры и прохлада от кондиционеров. Ночью приехали в отель, расположенный на берегу Средиземного моря. Балетные побежали купаться, но устрашающие громадные волны не внушили мне доверия, да и было поздно.

Мы с Шамилем Терегуловым жили в бунгало. По вечерам злобная мошкара вгрызалась в москитные сетки и добиралась до наших бледных тел. Нам предстояло выступать в древнеримском театре Аспендос. Внизу лежал камень с именем архитектора Зенона, а также капитель императора Марка Аврелия. На открытии появился седой высокий человек – популярный советский певец Полад Бюль-Бюль оглы, которого избрали председателем «Тюрксоя». Покрутив свой пышный ус, он всех поздравил и пожелал укрепления дружбы между народами.

Наступила южная ночь, и началось представление. В свете софитов наш спектакль обрел новое звучание и неожиданный колорит.

Утром, воодушевленные успехом и признанием, мы поспешили на оптовый рынок для выполнения поручений наших близких. Куча джинсов и курток свисали с прилавков под музыку Торкана. На ломаном русском торговцы начали предлагать совместный бизнес в надежде превратить нас в челноков…

На родине, сразу на таможенном контроле, мне сообщили о присвоении звания заслуженного деятеля искусств России.

В следующий раз в Турцию я поехал в 2011 году как живописец на пленэр. Я все время откладывал творческие поездки, хотя были очень заманчивые предложения. Например, в Париж на два месяца. Откладывал, откладывал, пока не состарился. Но тут пришло предложение, от которого трудно было отказаться. Оно поступило от Международной организации тюркской культуры «Тюрксой». Это была замечательная идея по объединению культур тюркских народов.

В этот раз приехали художники из Казахстана, Киргизии, Узбекистана, Азербайджана, гагаузы, боснийцы и др. Меня встретил город моей мечты – Стамбул. Ведь это же бывший Константинополь, о котором я много читал, с которым связан огромный пласт культуры Древнего Рима, Византии…

Меня поселили в гостинице около собора святой Софии. Открываю окно и… «Ба!» – купол собора Айя-Софии. Как страница из учебника по истории искусств. Во дворе бегают собаки и кошки. Я, не теряя времени, вышел на улицу. Возле мечети, тогда она еще была музеем, стояли ряженые янычары, разрешавшие с ними фотографироваться.

Через арку вышел в парк с видом на Босфор. На стриженом ухоженном газоне наслаждались жизнью турецкие семьи. Вдалеке проплывал громадный пароход, романтично летали чайки. В конце площади Султанахмет возвышалась Голубая мечеть. По площади бегали торговцы со здоровенными коврами на плечах, зазывно кричали продавцы сувениров. От площади спускались мощенные булыжником старинные улочки, по ним проезжали антикварные трамвайчики, гремя звоночками. На брусчатке сидел мальчик, поигрывая на дудочке. Ему аккомпанировал на аккордеоне дедушка. Вокруг прогуливалась кошка, задевая и щекоча хвостом нос и уши юного музыканта, он щурил глаза и улыбался. Вот где вдохновлялся Мартирос Сарьян, подумал я, глядя на замысловатые константинопольские деревянные балкончики. Целый день допоздна я любовался городом, сэкономив на сне. Лег спать в 3 ночи, а уже в 5 утра надо было вылетать в город Ахлат, расположенный на границе с Ираном. Место было неспокойное, границу нарушали курды, у которых нет своего государства. Часто встречались броневики с бойцами в касках и с пулеметами.

На этюды мы поехали в старый скальный город: люди в течение тысячелетий строили жизнь – выдалбливали комнаты, делали проходы и даже святилище. Но он выглядел как разоренный муравейник. А вокруг бегали мальчишки, пасшие овец и отгоняющие черепах.

Я развернул этюдник у родника. Вокруг собрался народ. В том числе симпатичные девочки в национальных одеждах. Одна была с Кораном подмышкой. Со мной рядом пристроился художник-гагауз Саша. Она подошла к нему и попросила поцеловать Коран, но он отказался. И тогда маленькие пастухи начали бросать в его сторону камни. Я возмутился, стал осуждать ребят. Тем более что язык наш похож на турецкий. Крикнул им: «Житяр!» (хватит). Девочка положила Коран передо мной. Ну, а мне что, я с удовольствием его поцеловал – книга-то хорошая, мудрая и полезная. Воцарился мир и покой. В результате девочки с удовольствием позировали мне несколько дней. Но иногда выбегал местный мулла и что-то осуждающее им говорил. А меня назвал гяуром (неверующим).

Усугубляло мое положение то, что инцидент происходил в пятницу. На пятничную молитву съехалось много верующих, а я тут сижу и работаю – рисую гору, гуляющих барашков… И тут к роднику у подножия горы подошел старик с посохом и в чалме и начал совершать омовение. Он мне радушно улыбнулся, и я в одно мгновение изобразил его на своей картине. Прихожане облегченно вздохнули, и один из них, похлопав меня по плечу, произнес: «Собохан Алла» (Бог в помощь). Его спутники, сложив руки в характерный жест, произнесли: «Аминь!» Тут же поступили заказы. Я написал два портрета, но их безвозвратно забрали на выставку, а заказчики обиделись…

Был месяц Рамадан. После захода солнца жизнь оживала. Старики пили чай, вели беседы и приглашали к застолью. Народ здесь приветливый, дружный. Обходились без переводчиков. В группе была интересная башкирская художница Корнелия Борган и великолепная боснийская художница Мирсада Балич. Корнелия окончила Уфимский институт искусств как музыковед, но предпочла заниматься эффектной живописью для интерьеров. Теплые отношения сложились с Мирсадой. Она пригласила меня на пленэр в Сараево, но с работы меня не отпустили, и туда поехала дочь Диана. Ей там очень понравилось. На следующий год туда выбрался и я.

Сад

Дочка одолевает просьбами: подскажи и помоги написать эссе с философским смыслом – как молодежь видит человечество в будущем, то есть на что надо надеяться. Какой из меня футуролог, мы уж давно должны бы жить при коммунизме! Строили-строили вместе с родителями, а пришли… В лучшем случае, говорю, могу предсказать ближайшее будущее. А оно, между прочим, такое же, как недавнее прошлое.

Ранняя весна. Подоконник в городе начинает забиваться рассадой всяких там помидоров, перцев, цветов… А я спешу в деревню, в наш домик. Цветут примулы и мать-и-мачеха, порхают мотыльки. Поперек кривой тропинки лежит тощая кошка и, когда её перешагиваешь, быстро барабанит по моей ноге бархатной лапкой без когтей и начинает вслед бодаться…