№6.2022. Розалия Вахитова. О творческом предчувствии, подсознании художника и Библии. Беседа Рамилем Мустаевым

Розалия Вахитова

О творческом предчувствии, подсознании художника и Библии

Беседа с художником Рамилем Мустаевым

Автор нашей июньской вклейки – живописец, член Союза художников Российской Федерации. Его работы хранятся в частных коллекциях Великобритании, Германии, США и других стран. Картины Рамиля Мустаева наполнены ассоциациями и символами во всём – в колористике и композиции, в пластике и мельчайших деталях. Это художник-философ, заставляющий зрителя размышлять, сопереживать своим героям. Работы он пишет сериями.

Первая и самая большая серия – библейская. Героев Библии Мустаев приближает к современности. В картине «Ной» перед нами предстаёт деревенский мужичок, строящий лодку. Рядом с ним совсем не ветхозаветные детали – бутылка и гранёный стакан. Несколько картин посвящены незамысловатому укладу жизни апостолов Петра и Андрея. Житейские сценки продолжают своё развитие в серии «Мужики», посвященной рабочим и крестьянам Вологодской области, и в серии «Торговцы», вдохновлённой эпохой девяностых.

Следующую серию художник с нежностью назвал «Моя Башкирия». Рамиль Хайруллович каждое лето ездит по нашей республике, пишет этюды, а потом их переносит на холсты. Среди них и пейзажи, и бытовые повседневные зарисовки: бабушка на фоне домика с пряжей, старухи, поминающие усопшего, и, пожалуй, самая загадочная картина – старик с белой коровой.

– Как вы открыли в себе талант художника?

– Сколько себя помню, я любил рисовать. С детства мне нравилось работать красками, рисовать пейзажи, которые летом наблюдал в деревне у бабушки. Мне почему-то хотелось изобразить дорогу, деревья, которые росли недалеко от бабушкиного дома. Я рисовал на кусках обоев – места не хватало, поэтому и композицию я строил по диагонали, чтобы больше и длиннее получилась дорога. В городе я тоже рисовал. Мне повезло в этом плане. Мои родители переехали в тот дом, где находилась художественная школа № 1.

– Эта школа, в которой вы сейчас работаете?

– Верно, только по другому адресу. Вначале она располагалась в трёхкомнатной квартире на улице Мира, потом переехала в подвальное помещение на Ульянова, 21, где я жил. Цокольный этаж, окна на уровне асфальта. Мы бегали с мальчишками во дворе, играли в футбол и заглядывали в окна школы. Мне нравилось наблюдать за тем, как ученики рисуют, как их натюрморты с помидорами и огурцами сохнут на подоконниках. Дома я старался их повторить. Ничего не получалось, потому что не было опыта. Моё желание рисовать только усилилось. В двенадцать лет я решил поступить в эту школу. Сам написал заявление, за руку меня никто не отводил. Сдал экзамены. Они продолжались три дня, всё было очень серьёзно. Конкурс был большой – четыре-пять человек на место. Мне, конечно, поставили двойку по живописи. Я очень сильно переживал. Через три дня мама увидела, что я не ем, не пью. Уговорила директора, чтобы мне разрешили пересдать экзамены. Директором в то время была Графова Александра Михайловна. Она согласилась – раз молодой человек подрывает здоровье от переживаний, пусть пересдаст. Я пересдал, мне поставили четверку. Так я стал учиться в этой школе.

– Расскажите о своём пути становления художника. Как жизнь привела вас в ту самую художественную школу, где вы учились в детстве?

– После школы я поступил в педучилище на улице Октябрьской революции, а потом в институт. После училища по распределению попал работать в Бурзянский район, преподавал рисование и черчение в образовательной школе. В течение четырёх лет работал в разных местах художником, учил других. Накопил творческий опыт, поступил в Ленинградский пединститут им. Герцена на художественно-графический факультет. Программа там была очень серьёзная, мощная. Много часов уделялось изобразительному искусству, рисунку, живописи и композиции. Преподаватели – прекрасные практикующие художники, все профессора, члены-корреспонденты Академии художеств. Мне повезло. Они многому меня научили. Потом вернулся в школу, где учился. Это своеобразная колыбель, которая дала мне путёвку в жизнь.

– Можно ли стать художником без художественной подготовки?

– Без художественной подготовки трудно стать художником. Те, кто сами рисуют всю жизнь, называются самодеятельными художниками. Они ходят в изостудии. Их работы искренние, в них есть теплота. Но у них нет научной основы искусства, знания перспективы, законов цветоведения, формальной композиции. Всё это проходят в учебных заведениях как дисциплины. Без этого прогресса не будет. Это как для музыканта изучить нотную грамоту, без которой на слух он, может быть, сыграет на дудке или гармошке, но дальше застольной песенки он пойти не сможет.

– А как же примитивизм?

– Поэтому он и называется примитивизм. Конечно, таких художников много. О них книги написаны. Их картины красивы и трогательны. Но и ценятся эти работы как народное творчество, вышивка или ковроткачество. Мы восхищаемся работами Руссо и Пиросмани, потому что без знания анатомии они передают своё отношение к изображаемому, но всё это похоже на рисунки детей. Дети не задают вопрос: «Правильно ли я нарисовал анатомически?» Они нарисовали и уверены, что это папа, мама и брат. Таким образом они познают мир, закрепляют его. Примитивные художники остановились на этом уровне. А профессионалы видят, что в коридоре перед ними дверь большая, а дверь дальше – маленькая. Почему? Законы перспективы.

Профессиональный художник познает мир, уже зная законы. Сначала надо стать мастером, профессионалом, а потом забыть всё мастерство и писать интуитивно. Так и делают все художники. Если писать по «школе», всё будет одинаково, правильно и неинтересно. Потом школу забываешь, и остается только внутреннее сознание. Оно – на семьдесят процентов двигатель искусства, и только тридцать процентов составляет рациональный подход. Этим и отличается каждый художник. Школа одна, а подсознание разное. Когда каждый освобождается от школы, оставляет подсознание, то получается разнообразие художественных направлений и индивидуальностей.

– Раз уж мы заговорили о школах, к какому художественному направлению вы относите своё творчество?

– Я отношу себя к направлению «суровый реализм». В советском искусстве оно зародилось в шестидесятых. К этому направлению относится творчество Гелия Коржева, Виктора Иванова, Петра Оссовского. Это прекрасные художники, великолепно владевшие реалистической школой. При этом они видели правду жизни. Им нравилось изображать крестьян, рабочих с большими натруженными руками, женщин с косами и серпами, суровых людей, которые трудом добывают свой хлеб. Жизнь – это борьба, и мне этот суровый взгляд близок по внутреннему мироощущению.

– Глядя на ваши картины, написанные в суровом реализме, я не чувствую «суровости». Наоборот, эти люди кажутся мне трогательными, вызывают жалость.

– «Суровость» каждый по-своему понимает. Я просто стараюсь изображать простых людей от земли, с их жизненными проблемами. У меня есть картина «Ной», которую можно отнести и к библейской серии, и к «мужикам». Когда я отдыхал в Вологодской области, то через забор наблюдал за соседом-стариком. Ему было лет семьдесят. Он строил лодку. Насколько всё просто: человеку нужна лодка, чтобы плавать. Через неделю уже стояла красивая лодка. И он начал отмечать, ведь лодку построил! Они со старухой и её подругой развели костёр. Сели вокруг него и стали выпивать. Разговаривали до трёх часов ночи. Старухи ушли. А он один остался. В пять часов утра я смотрю: костёр уже остыл, а он лежит на земле пьяный и лодку обнимает. В этом простота и суровость крестьянской жизни. Красота заключается в простоте. Такие сюжеты мне нравятся.

– У вас есть реалистическая картина «Моя Башкирия» со стариком и коровой. Почему старик из неё на другом полотне переодевается в белые одежды?

– Я увидел этот эпизод на пленэре в Мурадымово. Целый день на лугу паслись коровы. А вечером старик пришёл за своим коричневым телёнком. Говорит: «Давай домой!» – и погоняет его веточкой. Мне это запомнилось, понравилось. Я реалистично изобразил отношения человека и животного. Ну, а потом захотелось большого обобщения. Ведь человек и животное – это два связанных живых существа, которые помогают друг другу выжить на протяжении всей жизни. Человек ухаживает за коровой, заготавливает сено. Корова в благодарность даёт молоко. Они близки. Для этого надо было найти форму. Чтобы большая идея читалась, нужно отказаться от многих реалистических деталей. Поэтому постепенно, за десять лет, я стал менять картину, её колорит. Человек и корова должны быть такие. Как чёрное и белое, жизнь и смерть. Я хотел показать первозданную чистоту животного и старика в белом, который через жизненные преграды тоже очистился и в любую секунду готов перейти границу, предстать перед Богом. У меня есть ещё две похожие картины – «Старик с ягнёнком» и «Старуха с ягнятами». Бабушке девяносто лет, она вся в белом и ходит уже невесомая, как пушинка. Я наблюдал таких людей. Они невесомость приобрели уже в земной жизни. Просто так реалистически нарисовать, чтобы было похоже – это одно. Труднее заложить в картину какую-то идею, рассказать о человеке, прошедшем через горнило жизни, человеке очищенном.

– Почему вы чаще изображаете людей пожилого возраста?

– На их лицах и руках уже лежит печать прожитой жизни. Через их образ можно порассуждать о смысле жизни. А у детей и молодых людей кожа гладкая. У них нет проблем, через них трудно что-то передать. У них ещё всё впереди.

– Целый цикл картин вы посвятили Библии. Как вы решили обратиться к такой сложной теме?

– В тот период я работал в школе с группами малышей шести-семи лет. Я изучал педагогику, специфику рисунка, чем отличается детский рисунок от взрослого. Старался понять, что дети пытаются заложить в рисунки. Однажды я задал им нарисовать Рождество и восхитился результатом. Настолько меня это завлекло, что сам решил изобразить несколько библейских сюжетов в дадаистическом стиле. Я видел эти картины внутренним взором. Мне нужно было только их быстро зарисовать. А потом захотелось продолжить. За больше чем пятнадцать лет я написал девяносто картин. Почему именно Библия? Там тысяча сюжетов из нашей жизни. Мы лишь повторяем то, что написано в Библии. Изображая Библию, рассказываешь о современной жизни.

– Но вы ведь говорили, что примитивизм – это не искусство, а сами выбираете для библейской серии дадаистическое направление.

– Я не отказался от своего основного направления. В то время я находился под сильным впечатлением от детского рисунка. У любого художника можно найти такие этапы. Три-четыре года он может работать в одном каком-то стиле, потому что замкнуло и всё. У Пикассо был голубой период, потом розовый. А потом он вообще отказался от всего и ушел в кубизм. Это нормально. Это творческий рост. Когда получил удовлетворение, идешь дальше. Как направление я дадаизм не отрицаю. Я говорил о самодеятельных художниках, мы их называем примитивистами.

– Каково ваше отношение к Богу?

– Я воспитывался атеистом. Я верю, что кто-то там есть наверху. Но мне трудно взять и пойти в церковь или в мечеть.

– Парадоксально, ведь ваши работы очень близки к христианскому мировоззрению.

– Наверное, оно есть в душе. Если в работах отражается, значит, это подсознание диктует. Значит, есть внутри какое-то стремление к высшей силе, к высшему разуму.

– Как библейская тема изменилась за эти годы в вашем творчестве?

– Отношение не меняется, меняется форма. Я теперь рисую в реалистическом ключе. Дадаистические рисунки были иллюстрацией к Библии с узнаваемым сюжетом. Сейчас я в простых людях вижу апостолов, заключаю в них христианскую идею. Мне хочется показать современных мужичков, у которых есть вера внутри.

– Но разве современный человек – это не городской служащий, который большую часть времени проводит за компьютером?

– Профессии разные бывают. Человек, который работает руками, – вечный человек. Человек, который работает головой, – тоже. Без него не будет прогресса. Он создает прогресс, а тот, кто работает руками, его претворяет. Связь существует. Но без хлеба мы никогда не проживем. Мне близки простые люди. А изображать тех, кто сидит за компьютером, у меня пока желания нет.

– Тем не менее у вас есть одна очень современная картина – «Пандемия коронавируса».

– Я два раза за этот год в легкой форме переболел ковидом. Ходил в больницу. Там очереди, на вахте сидят медсёстры (молодые девчонки). Спят. Жалко. Захотелось нарисовать. У них очень трудная и серьёзная профессия. В ней есть жертвенность. И эти медсёстры готовы продолжать работать, не убегают от трудностей, не бросают больных. Такие люди привлекают мое внимание.

– Многие ваши работы выполнены в сине-голубых оттенках. Какое высказывание заложено в сочетании этих цветов?

– Художник создает колорит, на который его сподвигает внутренний мир, подсознание. По теории Кандинского каждый цвет вызывает определенные эмоции, ассоциации. Красный – кровь, знамя, галстук, пламя. Жёлтый – листва, буйство, самый яркий жёлтый – цвет сумасшествия. Теория Кандинского мне очень близка. Я считаю, что картина, написанная в теплых тонах, вызывает эмоции, воспринимается чувственно. А работа, написанная в холодных тонах, обращена к рациональному, к аналитике. Мне хочется, чтобы зритель размышлял над тем, что я хотел сказать, даже после ухода с выставки, как после хорошего спектакля или кино.

– У вас очень много картин, посвященных именно Пушкину. Чем вас вдохновляет его личность, его творчество?

– Пушкина я рисовать начал давно. Посвятил ему десять работ. Наверное, сыграло роль то, что я учился в Ленинграде. Институт находился на Мойке, а через несколько домов – квартира Пушкина, где он умер. Я ходил в этот музей. Слушал лекции, смотрел на эти пистолеты, любовался самим зданием, двориком, конюшней. Во всём чувствовался дух времени. Пушкин и Петербург не разделимы. Я гулял один по Питеру и представлял, как он здесь ходил. Я чувствовал его энергетику вживую. Пушкин и Петербург стали частью меня, поэтому и захотелось изобразить.

– Не зря художников и писателей называют творцами. Они творят новую реальность. В одной из статей я прочитала о вашем жизненном кредо. Вы написали: «Большая часть моих работ написана интуитивно, и не однажды предчувствия, заложенные в работах, сбывались через некоторое время...» Поделитесь, пожалуйста, несколькими историями о том, как ваше искусство предугадало реальность.

– Это было в начале девяностых, буквально незадолго до 1991 года. Я изображал спортивные перекладины, и мне казалось, что они похожи на виселицу. А на одном из пленэров увидел клетку, в которую можно посадить человека, как животное. Я писал картины с ощущением того, что произойдет что-то страшное. Я чувствовал, что мои работы – это предчувствие смерти в больших масштабах. А потом разрушилось государство, был путч, были перевороты.

– Какова главная задача художника?

– Одним словом – это самовыражение. Мне, когда я работаю, нужно передать те чувства, ощущения, которые меня взволновали. На пленэре я не пишу сразу, я хожу целый день и ищу то, что меня заинтересует. Специально удивить зрителя, шокировать – такой задачи я перед собой не ставлю. Я хочу своё удивление передать зрителям.

– Что сложнее: рисовать или учить этому других?

– Учить, наверное, труднее. Потому что многие прекрасные художники не могут научить. Нужно знать методику, иметь терпение, силы прилагать, чтобы научить. К нам приходили известные художники, но работали максимум месяц. Говорили, что на холсте можно делать всё что угодно, а с детьми так нельзя. Преподавание – это особый дар.

– Написали ли вы свою главную картину?

– Если бы мне сказали: «Ты полетишь на Марс и никогда не вернешься, возьми с собой одну работу», я бы взял старика с белой коровой. Чтобы она грела мне душу. Старик и корова. Белая.