№12.2023. Андрей Расторгуев. Жизнь в черничном коридоре

Филиппенко Д. А. Качели ностальгии. Стихотворения. – Самара: ООО «Слово», 2021. – 90 с.

Филиппенко Д. А. Подземное притяжение: Стихи. – Самара: Изд-во «Слово», 2022. – 48 с.

*  *  *

По словам самого автора, новая книжка выходит у него обычно раз в три года. Как по мне, скоровато: у меня весомые для жизни события и мысли, а также связанные с ними стихи накапливаются лет за пять. Но, конечно, скорость у каждого своя, да и книжки выстраивает каждый по-своему.

Так или иначе, недавно это своё правило Дмитрий Филиппенко нарушил: пятый сборник стихов – «Качели ностальгии» – выдал на-гора в 2021 году, а шестой – «Подземное притяжение» – в 2022-м. Можно сказать, дилогия получилась. Может, поэтому книги оказались тематическими. Первая пронизана воспоминаниями о детстве и обращениями к нему. Вторая вобрала стихи, вдохновлённые шахтёрским трудом – основным для Дмитрия как горного мастера. Хотя, когда творческая и организационная литературная работа занимает писателя всё больше и больше, её никак не назовёшь второстепенной.

Случай с Филиппенко – как раз тот самый. Председатель Совета молодых литераторов СПР Кузбасса, организатор ежегодного фестиваля имени своего учителя Алексея Бельмасова и ещё целого ряда литературных проектов, предполагающих разъезды по всей Кемеровской области. Плюс фишка – живёт он отнюдь не в Кемерове, а в Ленинске-Кузнецком – не третьем, но и не первом городе региона. Плюс, как я уже отметил, работа в шахте. С одной стороны, всё это весьма со стихами соперничает. С другой – приносит для них новую пищу...

«...словно тёплый свет...»

По обычаю, привычному в памятные уже не столь многим советские времена, и по жизненной сути тоже «шахтёрскую» книгу можно было бы вывести вперёд. Времена, однако, иные, а с детства, как известно, начинается всё. К тому же про шахтёрский труд писали и раньше. Неслучайно, предваряя вторую книжку, Сергей Донбай припомнил Николая Анциферова («Я работаю, как вельможа, Я работаю только лёжа...»), а Марина Кудимова, закрывая её, – ещё и Павла Беспощадного. А вот про свои постсоветские детство, отрочество и юность новое поэтическое поколение, повзрослев, пишет сегодня впервые. Что же видит в них, уносясь на качелях ностальгии, Дмитрий Филиппенко?

Да, как и прежние поколения: прежде всего – родной дом.

Я помню деревянный свой барак,

Поселок Дачный. Детства акварели.

Трещало время, цвёл в стране бардак…

И как за десять лет мы не сгорели?..

И деревню дедовскую прежде тоже поминали:

…А в деревне огород.

Баба ждёт, и деда ждёт.

Каждый вечер пироги

И рыбалка у реки...

Правда, время теперь другое. Земля, в том числе деревенская, подкармливала и советские рабочие города. Но в 90-е – особо:

...Девяносто пятый год.

Загибается народ.

Чёрно-белая страна…

Без деревни нам хана!..

Ну да, прямо, без лишней поэтической идиллии. Но – правда. А вот уже и в одной строфе про время:

...Бросаем шапки, валенки, носки

Сушиться на заботливую печку.

А в это время наши родаки

Берут на шахте под зарплату гречку...

Так что особых иллюзий мир у тогдашнего подростка вроде бы не вызывал:

…На мир смотрел я сквозь боевики.

Мы видели Бангкок, Чикаго, Бостон,

И пацаны, как будто ручейки,

Стекались в залы заниматься боксом…

И если переводить всё это на сказочно-киношный язык, то:

...Нашу жизнь не снимал Тарантино,

Но поставил её Карабас.

Если каждый из нас Буратино,

То останется пепел от нас.

В общем, вроде и ностальгировать не о чем. Но поди же ты: «А в детстве по ночам цветут снега, Ложатся на лохмотья тротуара…». И огнеопасный барак оказывается родным до боли: «…помню, у дороги плакал я – Сносили детство, мой барак сносили...». И деревня-кормилица всё-таки остаётся в памяти не только огородом:

Седое время, словно тёплый свет,

Ложится на продрогшие деревья.

Мы с электрички, нас встречает дед,

И мы летим в студёную деревню…

Промчались тридцать деревенских зим,

Продали дом, живут теперь другие.

Но снится мне – по снегу мы скользим,

И не напьюсь я этой ностальгией.

И в брутальном боксёрско-горняцком (про бандитов из 90-х Дмитрий как-то не вспоминает) Ленинске-Кузнецком вдруг вырастает некто не совпадающий с ним: «...Я был есенинский сопливый мальчик...». Что, впрочем, отнюдь не мешает ему заниматься боксом и после школы пойти работать под землю.

...А в шахте не растёт трава,

Но пахнет осенью и мятой.

И после смены все в дрова –

Другого не дано ребятам...

Эту цитату, правда, взял из «Подземного притяжения». Там эта тема мимоходом, а в первом – вполне ярко демонстрирует одну из теневых сторон шахтёрского, да и вообще любого будничного тяжёлого однообразного труда. Которую, чтобы сохранить себя, принуждён был избыть и лирический герой Филиппенко: «Когда я вечерами водку пил И брал на опохмел две банки пива…».

Гулял этот герой, по словам автора, тоже поэтически – «с есенинским размахом». И алкоголь как убийцу Есенина – или по меньшей мере, если верить иной версии, одного из его убийц – «видел живьём». Но, судя по стихам, семья вытащила: «...вовремя вспомнил, что папа я, И выжил и ради, и для...». И тогда «...в трезвом веке Узнал, что птицы по утрам поют И солнце светит каждую субботу...».

Может, всё это вкупе с суровыми кузбасскими реалиями и не даёт опять же лирическому герою Дмитрия сполна ощутить себя поэтом. Письмо коллеге «с премудрым взглядом математика» Дмитрию Мурзину подростково подписывает «Дима из Кольчугино» (так почти столетие назад назывался Ленинск-Кузнецкий). С каким-то уничижением отзывается о себе самом: «...Ленинск-Кузнецкий трубадур, Поющий у себя в чулане...». И ещё: «...Я сбитый лётчик. Выцветший поэт. А может, не поэт – вагон порожний...».

Сомневается в себе, в общем. Иронизирует даже:

...Провёл года в бараке мрачном.

Теперь поэт, меня поют.

И именем моим на Дачном

Мой переулок назовут...

А с другой стороны: «...В необъятное мы влюблены... Мы фанаты духовных наркотиков...», имея в виду под таковыми родные землю и литературу. И вообще «Все шахтёры капельку поэты...», хоть и «...На аншлагах, трубах и пикетах Пишут, как начальству лучше жить...».

«В шахте всё всегда по-настоящему...»

Вместе с некоторыми другими войдя в оба сборника, стихотворение про шахтёров-поэтов как бы соединяет их. Впрочем, в «Подземном притяжении» можно найти и своеобразное опровержение. Вспоминая ещё одного известного тёзку, за которым прочно закрепился уже давненько полученный титул «короля поэтов», автор уточняет: «Шахтёр не ходит в Инстаграм*.( официально запрещена на территории России). И кто такой Воденников, Шахтёру громко начихать...».

Вроде бы ещё один повод покомплексовать насчёт своего творческого занятия. Тем более что сотворённое уже упомянутыми предшественниками, да и другими кузбасскими поэтами, которые, по словам Сергея Донбая, писали «сильные стихи о тяжёлом шахтёрском труде», представляет собой немалый вызов для нынешнего автора. Плюс опять же Высоцкий с его «Не космос – метры грунта надо мной...».

Филиппенко, однако, этого вызова, похоже, не опасается. Во всяком случае, тот же образ подземного космоса принимает и перенимает, сам пробует на язык и строчку, не слишком отрываясь от земли:

...Бурлит поток космической реки,

Но не бывает здесь погоды хмурой.

Шахтёры – это значит мужики:

Без пафоса, без шоу и гламура.

А дома жёны держат кулачки,

Подземных космонавтов ждут с работы...

И афоризмы здесь уже другие, пока что из современных будней – впрочем, со вполне авторской ироничной рифмовкой:

В забой вгрызается комбайн,

И нет проблем и геморроев.

Мужик работает офлайн –

Онлайны здесь не для героев...

От подвигов этих героев, со знанием дела пишет автор, – «мороз по коже». Собственно, попробуйте на себя примерить само решение на всю жизнь или её основную часть поддаться тому самому подземному притяжению. Как сделал в своё время «бригадир с бадожком», что на трёхкилометровом пути к рабочему месту «...не чувствует боли: В шахте провел сорок лет. В памяти только забои, И ничего больше нет...».

Вот и лирический герой Филиппенко – «Шахтный человек» – «грязною кожей» чувствует, что со своего подземного пути ему повернуть не суждено. Хотя шахта, как ёлка, зимой и летом одним светом: «...Летом в шахте так же солнца нет, И вода в забое ледяная...». И под землёй, положа руку на сердце, «...так мерзко и так сыро...». А вместе с углём влюблённый в свою работу подземный танк – горный комбайн – кроме славы нарезает «...больше... денег для кого-то...».

И с теми же деньгами, случается, кидают: «Наш бригадир начальнику вопрос Задал: “Где деньги? Мы же были в плане?”...». И проходчики навсегда запоминают выскочившие из сапог ноги в белых носках, что бегут из забоя...

И когда то ли на смену, то ли навсегда «Уходят мужчины в подземные гнёзда, Шахтёрские мамы ночами не спят...». Поскольку нет-нет да появится повод для возгласа: «...Монеты кидайте, кидайте монеты В могилы шахтёрские вновь!..». Доходит он, однако, отнюдь не до всех:

...По телевизору траур по Градскому

И юбилей КВН...

Жаль, что Россия страдает по-разному,

Не поднимаясь с колен...

Однако и в шахте человек остаётся таковым. И антрацит представляется ему виноградом, который зреет под землёй: «...Он чёрный, крупный и блестящий...». Так что по конвейерной «скороходной ленте» бежит целая «виноградная река». А штреки отливают цветом иной ягоды:

...Жизнь в черничном коридоре

У него прошла.

Помолитесь о шахтёре,

Не желайте зла.

Стоит представить, что горные выработки – просто перевёрнутый купол неба, шахтёр оказывается подземным лётчиком. Но возвращается, конечно, наверх – в обычное поднебесье:

В Сибири дождик пахнет черемшой,

Немного сеном, вредною крапивой...

И на душе свежо и хорошо!

Не запретишь в Кузбассе жить красиво.

Шахтёрской лампы негасимый свет

Щекочет нежно пятки небосвода.

Хохочет дождь, его смешнее нет –

В Сибири дождь теплей и слаще мёда...

На эту работу можно идти с радостью, поскольку:

...Жена хранит в своих ладонях свет,

Им тормозок с надеждой наполняя.

Она шахтёру и любовь, и няня,

И мужика счастливей в мире нет.

Домашняя снедь, положенная в горняцкие торбы, под землёй оказывается гораздо вкусней, и в обеденную пору в шахте можно унюхать соус с горчицей. А в новогодье – и копчёную грудинку с апельсинами.

...Пообедав, все в забой –

Обводнённый, ледовитый.

Бригадир кричит сердитый –

В шахте весело зимой...

В общем, всюду – жизнь. Едва ли не всегда – рядом со своей противоположностью, когда, например, в завале «...Я, погребённый заживо, живу И смерть свою непринуждённо слушаю...». Но, если всё обойдётся, горняку-пенсионеру шахта вполне может показаться поневоле оставленным родовым гнездом из повести Валентина Распутина «Прощание с Матёрой». Хотя вроде бы какое сходство между подземельем и ушедшей под воду сибирской деревней? Тем более что до пенсии ещё дожить надо, и сейчас иногда хочется воскликнуть: «...Остановите шахту, я сойду...».

Стихи Филиппенко недлинны и, как можно было увидеть по цитатам, афористичны. Эти особенности, взращённые, очевидно, как собственной склонностью автора, так и обычной шахтёрской нелюбовью к долгим речам, подчас ещё разбавляются менее сильными высказываниями.

Многие стихи дилогии представляются своеобразными зарисовками, этюдами. Как таковые они неплохи, и суть – то жёсткая, то лиричная – в них вполне просматривается. Однако иногда, следуя за эмоционально и содержательно сильными серединными строчками, некоторые концовки идут на спад, проседают. Или застревают на уже взятой высоте, тогда как читателю хочется продолжать подъём. Или же погружение: как назвать – зависит от взгляда на те самые купола – небесный и подземный.

Нераздельность этих куполов, проявляемая и в новых стихах, может стать ещё более яркой особенностью Филиппенко. А энергия чувства и мысли, наполняющая избранную им краткую форму, – многократно усилить эти стихи. Есть, по ощущению, запас и в пространстве. Вертикаль отчасти освоена, хотя и здесь есть куда расти вершиной и корнями. Одновременно можно поглядеть и по горизонтали, во всю отечественную ширь – благо насмотрено и наслышано сегодня, так понимаю, многое.

Зёрна этих новых стихов, как показалось, среди прочего вызревают в чём-то таком:

…Услышь меня, как бурю в пустоте,

Люби меня в спокойствии и в шоке.

В избытке полюби и в нищете –

Целуй меня в мои седые щёки…

Разговорно-мальчишеское «в шоке», правда, как-то выбивается. И седой бороды или даже щетины лично я на щеках автора не замечал. Однако последние две строчки напомнили об Алексее Решетове – одном из лучших российских лириков. Тоже, между прочим, горняк...