Илья Баранов. Краеведческий калейдоскоп

В 1937 году, когда уже дали нефть разведочные скважины, расположенные на площади между деревнями Нарышево, Туймазы, Максютово и Туркменево, место с экзотическим названием Шайтан-поле было выбрано для закладки поселка нефтяников. В 1938-м появилась первая улица, в 1946 году улица Девонская стала первой в новом городе Октябрьском. Тогда же на нефтяных промыслах Башкирии побывала Мариэтта Шагинян. Очерк о молодом городе она закончила такими словами: «Пройдет несколько лет, и будущее «Второе Баку» раскинется на этом просторе культурным промышленным центром, а недавнее прошлое, во всем его живом и сложном разнообразии, быть может, забудется для истории навсегда». Город действительно стал промышленным и культурным центром, а вот прошлое, тем не менее, не забыто. И все больше людей интересуется уже и тем, что было здесь до рождения города, какие люди жили. Мы публикуем статьи, появившиеся в результате краеведческих изысканий журналиста Ильи Павловича Баранова.

ПЕРВЫЙ ЛЕТОПИСЕЦ

Имя «первого русского писателя Башкирии Петра Ивановича Добротворского» (1839 — 1908 гг.), боровшегося за прекращение «хищнического обезземеливания жителей края» и прозванного за то современниками «уральским Аристидом», основательно забыто: после его смерти очерки и рассказы писателя почти не печатались.

Именно Добротворский внес первые строки в литературную летопись Октябрьского, получившего статус города ровно через 38 лет после смерти писателя.

Ну, не парадокс ли?

...В конце 1861 года слушатель Императорской военной академии Петр Добротворский, «выхлопотавши себе по болезни отпуск», направился в родительское именьице Богородское, которое находилось на границе двух уездов — Уфимского и Белебеевского. Для решения здесь «всех дел, какие вытекали после освобождения крестьян от крепостной зависимости», ему пришлось выехать в Уфу, где молодой офицер-артиллерист нанес визит губернатору. В своих воспоминаниях «Моя исповедь» и «Из истории голодных годов (По Белебеевскому уезду)» Петр Добротворский рассказывает об этом так: «Губернатором в то время был Г. С. Аксаков (сын писателя. — прим. И. Б.), отдавший всю свою душу на проведение освободительной реформы». Чуть ли не с первых слов он начал уговаривать меня остаться в Уфимской губернии.

— Помилуйте, да разве теперь такое время, чтобы молодому образованному человеку оставаться на военной службе? Оставайтесь здесь. У нас людей нет, нам люди нужны.

И опять через минуту:

— Оставайтесь! Меньше чем через год мировым посредником (т. е. судьей. — прим. И. Б.) будете.

— А академия-то как же? — сказал я.

— Бросьте вашу академию. Не такое теперь время, чтобы оставаться на военной службе. Подумайте.

Я обещал подумать, а на другой день, приехавши к Аксакову, заявил ему о своем согласии.

— Вот и прекрасно. Подавайте сейчас же мне прошение, я представлю вас немедленно в кандидаты к мировым посредникам, — говорил мне Григорий Сергеевич, пожимая мою руку, точно ему лично я сделал какое-нибудь одолжение.

Вот такое тогда было время!

Решился я на этот шаг все-таки не сразу...».

В Уфе Петр Добротворский женился на падчерице местного помещика Топорнина — ярого крепостника и ретрограда («женитьба моя оказалась неудачной») — и, отказавшись от блестящей военной карьеры, навсегда остался в Башкирии. Забегая вперед, скажу, что последние 20 лет Добротворский безвыездно прожил в Уфе, где и умер в одиночестве. Могила его затерялась. А в начале 1865 года он уже был мировым посредником Белебеевского уезда (нелишне вспомнить, что город Октябрьский вырос на земле, некогда являвшейся частью этого уезда), где и служил все время до самого упразднения института мировых посредников.

«Целых двенадцать лет я заведовал одним и тем же участком, с небольшими изменениями в величине и в границах. Русских крестьян в моем участке было мало — было два заводских селения: село Верхнетроицкое и Нижнетроицкое, с суконной фабрикой, а все больше башкиры. Что это за прекрасный народ!

В участке меня любили; за все время моего посредничества не было у меня никаких беспорядков, не было, кажется, даже никаких недоразумений. Население я знал хорошо, чему могут служить доказательством рассказы мои... Рассказы эти заключают в себе чуть ли не целую историю современного положения башкирского народа. Думаю, что никто другой подобных рассказов из жизни башкир не пишет. Не даром кое-кто из кровных башкир, слушая их, говорил мне: «Ты, хазрет (господин), самый наша башкирский душа знаешь».

В середине 1870-х годов, во время одной из «голодовок», мировой посредник Петр Добротворский пригласил уфимского гражданского губернатора Ипполита Щербатского, «не бывшего ординарным администратором», объехать участок вдвоем. Тот согласился.

Посетив «Сынны» (ныне Санны) и «Богады» (Багады), где Щербатский обревизовал волостное правление («это был уже Белебеевский уезд, мой участок»; ныне села входят в состав Буздякского района), проверяющие добрались до села Верхние Бишинды (Туймазинский район). «Утром и здесь, — вспоминает Петр Добротворский, — как в деревне Богады, Ипполит Федорович ревизовал волостное правление... А затем, по окончании ревизии, я «возил» Ипполита Федоровича в дер. Москову, находящуюся почти на самой границе бугульминского уезда. В то время деревня Москова — не думаю, чтобы она изменилась и теперь — была замечательна тем, что в ней на двадцать или тридцать дворов не было ни одной лошади, а водилось всего два теленка да несколько десятков кур; о нищете же жителей и говорить нечего — это было нечто невообразимое. Нигде, ни в одной избенке — а мы со Щербатским обошли их чуть ли не из двора во двор — мы не видели ничего, кроме каких-нибудь суррогатов хлеба (хотя в то время в обиходном употреблении имячко это еще не было известно), да муки из лебеды».

...Ныне ни писатель, ни спутник его Московы (сегодняшняя Московка) не узнали бы. 22 апреля 1935 года в Туймазы прибыли свердловские геологоразведчики. Из Бугульмы доставили для них буровые станки — в бассейне реки Ик началось бурение. Уже через два года, в июле 1937-го, из скважины № 2, расположенной у горы возле деревни Тубашево (Московка, Москова), добыли первую нефть. Скважины бурились также в районе деревень Нарышево, Туркменево, Тубанкуль, Старые Туймазы, Максютово — везде была получена промышленная нефть. Началась разработка нового нефтеносного района — «Второго Баку», а с 1938 года на Шайтан-поле приступили к строительству и заселению поселка. В 1946 году Соцгород, так назывался поселок первопроходцев-покорителей земных недр, был преобразован в город республиканского подчинения Октябрьский, в состав которого вошла и Москова.

Вот так и оказался Петр Иванович Добротворский, посетивший наши края 130 лет назад, первым летописцем Октябрьского.

«ОТКУДА ЕСТЬ ПОШЛА» ДЕРЕВНЯ ЛЕОНИДОВКА

От Октябрьского до Леонидовки — рукой подать. И многие горожане с наступлением лета отправляются туда за ягодами, грибами, орехами, малиной и черемухой. Да, богаты деревенские окрестности дарами природы. А зимою не менее приятно торить лыжню в лесу, окружающем Леонидовку со всех сторон.

А вот когда появилась на землях башкир Кыр-Иланской волости эта русская деревня, откуда, преодолев долгий и нелегкий путь, пришли в башкирские края ее жители, почти никто не знает. А ведь недавно Леонидовке исполнилось 160 лет.

...Немецкий путешественник и дипломат Сигизмунд Герберштейн, дважды, в 1517 и 1526 годах, посетивший Московию, оставил потомству обстоятельные «Записки о московитских делах». В них он, в частности, пишет: «Знаменитая река Танаид (или Танаис — так раньше назывался Дон. — И.Б.), которая отделяет Европу от Азии, начинается приблизительно в восьми милях к югу от Тулы, с незначительным уклоном к востоку... из огромного Иванова озера». Уже в те времена на берегу озера находилось богатое село Ивановское, — запомним это название! — а вот городка Епифани, впоследствии уездного и районного центра, при Герберштейне еще и в помине не было. Он возник на левобережье Дона лишь в 1578 году.

Во второй половине восемнадцатого столетия императрица Екатерина II приобрела примыкающие к Иванову озеру Бобринскую и Богородицкую волости, находившиеся в дворцовом ведомстве, для своего внебрачного сына А.Г. Бобринского, отцом которого был ее фаворит Григорий Орлов.

Сыновья Алексея Григорьевича Павел (1801—1830 гг.) и Василий (1804—1874 гг.) были непосредственно замешаны в декабристском движении. В архиве сохранилось дело «О графе Бобринском, отставленном из лейб-гвардии Гусарского полка корнете». Имеется в виду Василий. Следствие началось в апреле 1826 года и протянулось до июля. В деле имеются допросные пункты и показания семи свидетелей. Самого Василия Бобринского не допрашивали, так как он находился за границей. Несмотря на разноречивые показания свидетелей о причастности графа к «бунту 14 декабря», видно, что внук Екатерины Великой состоял в Южном обществе.

То ли помогло высокое вмешательство (императору Николаю I граф доводился двоюродным братцем), то ли действительно он не успел себя достаточно проявить в «рядах бунтовщиков», но следствие над ним закончилось сравнительно благополучно. Он не был подвергнут ни высылке, ни аресту. Но секретный надзор за ним все же учредили.

В январе 1843 года, находясь в Туле, граф Василий Бобринский встретился в Благородном собрании за игорным столом с крупным оренбургским заводчиком и предпринимателем Дмитрием Бенардаки, которому и «продул в картишки» 2616 душ собственных крепостных из сел Ивановского, Георгиевского и частично из села Петровского Епифанского уезда. И скоро два первых села исчезли с лица земли тульской. Едва сошел снег, Бенардаки, владевший Верхне-Троицким, Нижне-Троицким и Усень-Ивановским медеплавильными заводами в Белебеевском уезде, а также 73932 десятинами земли при них, вывез сюда выигранных тульских крестьян. Новый владелец расселил их на своих землях, приписанных к заводам, и «заставил их работать на своих землях и медеплавильных заводах».

О том, как шло переселение, как встретили и приняли «новоселов поневоле» коренные заводчане, увлекательно повествует в очерке «Никитин починок» писатель-народник Филипп Нефедов (1838—1902 гг.), который живо интересовался жизнью фабрично-заводского населения России и в середине семидесятых годов позапрошлого столетия дважды побывал в селе Верхне-Троицком. Предоставим ему слово: «Немало труда стоило мне отыскать Аднагуловскую степь (именно сюда губернские власти собирались переселить безземельных леонидовцев. — И.Б.), но после долгих расспросов я, наконец, добился результата: в Верхне-Троицком заводе мне указали путь, и я поспешил отправиться... от заводских жителей я еще узнал, что на Аднагуловской степи «объявились» не «дикие», а «какие-то» переселенцы...

Мы выбрались из котловины и неслись теперь рысцой по гладкой степной дороге. Из-за раздвигавшихся гор выбегали нам навстречу свежие и густые зеленя озими... Неподалеку, впереди показалась деревня, вытянувшаяся в один посад.

— Это Николаевка, —  сказал ямщик, — надызы живут...

— А что за надызы, ты сказал, в Николаевке?

— Они хрещеные, в церковь ходят. Только у них язык чудной, — что ни слово, все говорят надысь. «Надысь, — говорят, — становой приезжал недоимку выколачивать», «надысь в волостном драли», — все «надысь». Заводские и прозвали их надызами.

— Надызы эти — переселенцы?

— Переселенцы. Из России их пригнали.

— Пригнали?

— Знамо, не по своей воле пришли: помещик их перевел.

— Ты не знаешь, давно это было?

Ямщик задумался.

— Давно! — ответил он помолчав. — Когда надызы появились... сколько... реву да плачу тогда по заводу было — не приведи господи!

— А заводу-то что?

— Как же! Чай, надызов сперва в завод пригнали... Весной из своих местов поднялись, а к нам только к успеньеву дню (то есть в августе 1843 г. — И. Б.) подоспели: не близкая путина, може сколько тысяч верст ехали. Наши-то, сказывала матушка, инды ужаснулись, как надызы к заводу подошли...

— Чего же ужаснулись?

— А думали, что неприятель подступал... На колокольне ударили всполох... Полторы тысячи душ народа-то!

…

— А немало, сказывала мне матушка, напримались тогда горя эти надызы, — начал он. — Пока еще тепло стояло — ничего, перебивались кое-как, жили в телегах и шалашах, а осенью поделали себе землянки, куда на зиму и поселились. Холод, нужду терпели! Только, бывало, и поедят с малыми детками, что на заводе посбирают... Много их в те поры и на погост снесли.

… Надел и усадьбы отвели им на другой уж год (то есть в 1844-м. — И.Б.). Разбили сперва на два поселка: Катериновку и Митревку (ныне Екатериновка и Дмитриевка Белебеевского района. — И.Б.), а после душ два ста в Николаевку выселили...».

В 1844 году справили горькое новоселье и первые жители Леонидовки и Малой Николаевки (позднее она стала называться Константиновкой), а на территории современного Белебеевского района появились еще три деревни: Елизаветино (Большой Марьян), Мало-Александровка (Малый Марьян) и Анновка. Все восемь новых деревень огромной горно-заводской империи обрусевшего и разбогатевшего в России грека Бенардаки носили имена членов его семьи.

Заканчивая свой рассказ, назову фамилии, принесенные в наши края из-под Епифани «переселенцами поневоле»: Ануфриевы, Воробьевы, Гребеньковы, Дремины, Ипполитовы, Кирсановы, Лысенковы, Макозины, Никоноровы, Почуевы, Сухановы, Тамочкины, Уколовы, Хазовы, Шубенковы... Все они и сегодня на слуху у октябрьцев.

ХОЗЯИН ШАЙТАН-ПОЛЯ

При императрице Екатерине Второй, которую коренное мусульманское население наших краев уважительно именовало «аби-патшой», широко распространилась, особенно после подавления Пугачевского восстания, спекуляция башкирскими землями. Дворяне, чиновники и офицерство скупали за бесценок у разоренных Крестьянской войной 1773—1775 годов башкир участки наиболее плодородных земель, зачастую огромные, и переселяли на них крепостных крестьян из внутренних российских губерний. Нередко приобретенные земли перепродавались затем крупным помещикам.

Так, в долине реки Ик образовались, например, владения драгунского капитана Ивана Толстого, надворного советника Ивана Рычкова, генеральского сына Осипа Тевкелева, предпринимателя Ивана Осокина — владельца Верхне- и Нижнетроицкого, а также Усень-Ивановского медеплавильных заводов. Не отставали от них капитаны ландмилиции Михаил Тимашев и Борис Мертваго, отставной капитан Степан Кротков и многие-многие другие дворяне. Уместно отметить, что Борис Мертваго, повешенный пугачевцами в родовом имении Троицком (Астродамовке) под Симбирском, имел сына Дмитрия (1760—1824) — ближайшего друга родителей Сергея Аксакова и крестного отца его самого. О своем крестном, «которого вся жизнь была борьба правды и чести с ложью и подлой корыстью», писатель с сердечной теплотой упоминает в «Семейной хронике». Дмитрий Мертваго, в 1787—1807 годах служивший в Уфе советником наместнического управления и, видимо, отличавшийся «изрядной веротерпимостью», стал инициатором учреждения здесь Духовного магометанского закона собрания.

Известно и двойное родство Аксаковых с Кротковыми. Младший брат писателя Аркадий Аксаков (1803—1862), «гвардии прапорщик в отставке», женился в 1836 году на Анне Кротковой (1819—1888) — внучке богатого симбирского столбового дворянина Степана Егоровича Кроткова, который, как отмечалось выше, также неоднократно «прикупал землицы» у башкир Казанской дороги в верховье Ика. Вторая линия родства идет через родную тетку «Багрова внука»: Александра Степановна Аксакова (родилась в 1755 году) была замужем за подпоручиком в отставке Иваном Петровичем Кротковым. Он, в частности, владел землями, на которых через полтора с лишним столетия вырос город Октябрьский. Купчая от 26 августа 1779 года свидетельствует, что «Казыевой тюбы епрыковские башкиры» команды старшины Аптикея Московова продали земли по рекам Ик, Сюнь и Усень И. П. Кроткову и «его жене, детям и по них наследникам их в вечное и потомственное владение впрок бесповоротно и без выкупу». А ведь это «огромная территория: начиная с горы деревни Акбашево и по вершине Ташлы, оттуда — на устье Нарыш-речки, затем до вершины Туймазы-речки, дальше через Усень, потом через Ик до горы Как-тау (напротив деревни Ильчимбетова) у поселка Подгорный». Иными словами, приобретенные земли располагались на территории Бавлинского (Татарстан), Туймазинского и Шаранского районов нашей республики. Ныне «Епрык» — деревня Япрык в 14 километрах от Туймазов, бывшая когда-то административным центром Кыр-Иланской волости. В документах она упоминается еще в семнадцатом веке. «Епрыковские» общинники явно продешевили, получив за проданные земли 350 рублей. Всего-навсего! Кстати, и Московка (антропоним, образованный от имени башкирского старшины «Москав, или Мускау Давлеткулова»), о посещении которой мировым посредником Белебеевского уезда, впоследствии писателем Петром Добротворским, и уфимским губернатором Ипполитом Щербатским рассказывалось в документальном очерке «Первый летописец», также принадлежала Ивану Кроткову. Здесь, на тесном правобережном плато Ика, прозванном Шайтан-полем и продуваемом всеми ветрами, к тому времени уже имелись поселения припущенников-тептяр, которые, «тесно прижимаясь друг к другу, в вечных межевых спорах» дали начало деревням Заитово, Муллино, Нарышево и Туркменево. Записи о них имеются в «купчих крепостях» и актах ревизий восемнадцатого столетия. Названия первых двух образованы от имени и прозвища старшины Кыр-Иланской волости Заита Муллина. Речки Туркмень и Нарыш с притоком Коры-Нарыш дали названия одноименным деревням: Нарышево и Туркменево. Все эти деревни основали выходцы из Поволжья и Прикамья, гонимые безземельем, нищетой, политикой русификаторства и притеснениями местных богатеев. Так, Нарышево, основанное «пришлыми татарами Бугурусланской стороны» Габдрахманом Якуповым и Тарифом Мингазовым, в 1897 году уже насчитывало 69 домохозяев, на которых приходилось 700 десятин общих земельных угодий.

О хозяине Шайтан-поля — Иване Кроткове, именуя его Каратаевым, Сергей Аксаков писал в «Семейной хронике». «Дядюшка» Кротков везде и всегда «боялся Степана Михайловича (то есть деда писателя — С. М. Аксакова. — прим. И.Б.), а дома боялся жены, вел жизнь самобытную: большую часть лета проводил он, разъезжая в гости по башкирским кочевьям и каждый день напиваясь допьяна кумысом; по-башкирски говорил, как башкирец, сидел верхом на лошади и не слезал с нее по целым дням... стрелял из лука, разбивая стрелой яйцо на дальнем расстоянии, как истинный башкирец; остальное время года жил он в каком-то чулане с печью прямо из сеней, целый день глядел, высунувшись в поднятое окошко, даже зимой, в жестокие морозы, прикрытый ергаком, насвистывая башкирские песни и попивая от времени до времени целительный травник или ставленный башкирский мед».

Впрочем, и обломовщина быстро Кротковым игнорировалась, если дело касалось приобретения земли. Сергей Аксаков вспоминает, что уже после наполеоновского нашествия у его младшей тетки Евгении Аксаковой… находилась деревушка из двадцати пяти душ, при ней маленький домик, сплоченный из двух крестьянских срубов, на родниковой Бавле, кипевшей форелью (уголок очаровательный!), и достаточное количество превосходной земли со всякими угодьями, купленной на ее имя у башкирцев за самую ничтожную цену, о чем хлопотал деверь ее, сам полубашкирец, И.П. Кротков. И такое ничтожное именьице казалось заслуженному воину (в 1813 году Татьяна Аксакова вышла замуж за отставного полковника Василия Васильевича Угличинина. — прим. И.Б.) спокойной пристанью, куском хлеба под старость».

А вот дальнейшая судьба хозяина Шайтан-поля покрыта мраком неизвестности. Известно лишь, что лет через сорок после описываемых в «Семейной хронике» событий его землями, а также винокуренным заводом и суконной фабрикой владел жестокий крепостник Николай Николаевич Кротков (1797—1873).

ЗАБЫТЫЙ КОНТР-АДМИРАЛ

В одном ряду с военачальниками Башкортостана, такими, как маршал Борис Шапошников, генерал-полковник Анатолий Романов, генерал-лейтенант Иван Ласкин, контр-адмирал Михаил Бакаев, и многими другими должно стоять и имя этого человека, о котором даже его бывшие односельчане знают до обидного мало. Однажды уехав из родных краев, он никогда не возвращался туда и, как говорят ныне спортивные комментаторы, «не предлагал себя» ни власть предержащим, ни музейным работникам. Более того, считал, что персона его ни для кого не интересна.

Речь идет о контр-адмирале Сергее Ивановиче Куваеве.

О том, что в моей родне есть контр-адмирал, я знал давно. Родство было двойным — дядя Сережа доводился кузеном одновременно и моей матери, и моему отцу, с которым будущего контр-адмирала, помимо уз родственных, с юных лет связывала крепкая дружба. В детстве и юности они были неразлучны, так как жили не только на одной улице с оригинальным названием Выдерга, но даже по соседству, на въезде в узкий и длинный Барановский проулок. Позднее жизнь разбросала их: один стал учителем, другой посвятил жизнь флоту. Но ни отец, ни дядя Сережа не изменят дружбе: они переписывались даже в военное лихолетье, а позднее хоть изредка, но встречались.

В изданной несколько лет назад в Уфе книге документальных очерков «Генералы Башкортостана» имя С.И. Куваева даже не упоминается. Начну с того, что контр-адмирал Сергей Куваев родился 18 сентября 1912 года в селе Рождественском Белебеевского уезда. Основанное на излете девятнадцатого столетия верстах в тридцати от уездного центра переселенцами из Рязанской губернии село давно исчезло с лица земли. Ныне о нем напоминает лишь кладбище в березняке, в центре которого высится памятник односельчанам, не вернувшимся с войны. 144 фамилии выгравированы на памятнике, в создании которого самое деятельное участие принимал и Сергей Иванович, будучи уже тяжело больным.

Родители контр-адмирала Иван Никифорович и Ольга Артемьевна, в девичестве Щербакова, крестьянствовали. Жили дружно. Впрочем, после уборки урожая отец уходил на заработки на Нижнетроицкую суконную фабрику, в Белебей, Уфу, Абдулино и даже Москву. Он был хорошим столяром, которого ценили заказчики. Накануне сплошной коллективизации семья Куваевых перебралась в Подмосковье, где отец работал столяром в железнодорожных мастерских на станции Люблино. Там же слесарил и Сергей, совмещавший работу с учебой в вечерней школе и собиравшийся продолжить образование на рабфаке.

Но жизнь распорядилась иначе. Комсомол взял шефство над Рабоче-Крестьянским Красным флотом. И молодой железнодорожник Сергей Куваев по комсомольской путевке и еще более по зову сердца стал курсантом военно-морского училища.

Учился Сергей Куваев хорошо. Кстати, позднее он успешно окончил и военную академию. Учиться, по собственному признанию, любил.

...Молодой красный командир получил назначение на Дальний Восток, с тех пор почти вся его военная биография была связана с Тихоокеанским флотом. По душе пришелся он и командирам, и подчиненным. Его уважали за непоказную скромность, простоту характера, а еще более за верность избранному делу и трудолюбие. На флоте эти качества особо ценятся.

Охраняя дальневосточные рубежи Родины, краском Сергей Куваев понимал, что надвигаются грозные события: в воздухе пахло войной. Он наставлял моряков быть готовыми к отражению вражеской агрессии в любую минуту.

Не потому ли благополучно пережил он 37-й и последующие годы истребления командных кадров бериевскими опричниками, хотя основания «быть привлеченным» имелись. Его родной дядя Иван Щербаков, служивший до 1917 года в гвардии и бывший Георгиевским кавалером, Советской власти не признал, примкнул к белому движению и пропал безвестно на полях братоубийственной Гражданской войны.

У меня нет послужного списка Сергея Куваева. Знаю только, что в июне сорок первого он имел звание капитан-лейтенанта. С первых дней Великой Отечественной рвался на фронт, в действующие флоты, но командование посчитало, что он нужнее на Тихом океане. Он выполнял так необходимое для победы над врагом дело — в составе морского конвоя сопровождал караваны грузов, поставляемых США и Канадой по лендлизу.

После войны он много лет служил военным комендантом и начальником одной из военно-морских баз в Советской Гавани. Незадолго до отставки был переведен на Балтику, служил на военно-морской базе в Таллине. Служба его по достоинству оценена: на груди моряка-односельчанина уже в 1949 году надежно «пришвартовались» ордена Отечественной войны первой степени, Красной Звезды, «Знак Почета» и медали.

В сорок с небольшим Сергею Ивановичу присвоили звание контр-адмирала. Если учесть, что со званиями на флоте всегда туго, то можно смело сделать вывод о незаурядных способностях нашего земляка.

— По возрасту я был самым молодым в адмиральском корпусе страны, — вспоминал он, — имел все данные для дальнейшего служебного роста.

Болезнь прервала стремительную карьеру военачальника из Башкортостана. Ему едва ли исполнилось пятьдесят, когда пришлось выйти в отставку. Но сложа руки Сергей Иванович усидеть не мог. Он долго работал в одном из управлений министерства обороны и даже избирался депутатом Моссовета.

Памятник воинам-односельчанам, на открытие которого рассчитывал попасть Сергей Иванович, был установлен в 1995 году. Впрочем, до 50-летия Победы контр-адмирал не дожил. Он скончался 7 мая 1991 года.

Однажды я увидел на его рабочем столе стопку бумаги, исписанной четким убористым почерком. Хозяин подтвердил мою догадку о том, что пишет воспоминания о своем времени, о друзьях-товарищах и о себе. Какова судьба этих воспоминаний? Были ли они завершены и где находятся сейчас?

В «Книге памяти» не значится

«Шайхутдинов Магсум Гималетдинович, уроженец дер. Сатлык Уфимского кантона Башкирской Республики, 1905 г.р., призван Туймазинским РВК, 275 кавполк 112 кавалерийской дивизии, младший лейтенант, командир взвода конной разведки, погиб 10 июля 1942 г., похоронен: отдельная роща в двух километрах северо-западнее д. Озерки Тербунского района Курской области», — вот так, наверное, был бы представлен в «Книге Памяти» герой моего рассказа. Но не сподобился он попасть в нее. Я считаю своим долгом рассказать то немногое, что удалось мне разузнать о нем.

В глуши Уфимской губернии затерялась ничем не примечательная башкирская деревушка Сатлык, где в крестьянской семье и родился будущий красный командир Магсум Шайхутдинов.

Еще ребенком заслушивался он рассказами о войне. А отец, завершая повествование о ратных делах, всегда повторял древнюю башкирскую пословицу: «Конь познается на скачках, а мужчина в сражениях». Магсуму думалось, что когда-нибудь «придется и ему отчий дом защищать», он готовил себя к этим суровым дням.

Как истый башкир, он с малых лет имел слабость к лошадям. И, подобно многим сверстникам, таил в душе мечту об оседланном коне и сверкающей сабле. Видя, что мальчуган растет настоящим джигитом, отец его Гималетдин-агай довольно улыбался.

Сбылась мечта Магсума. Будучи призван в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии, он попал служить в кавалерию. Надолго его родной семьей стал Отдельный кавэскадрон 34-й стрелковой дивизии. Молодой конник старательно рубил клинком лозу, стрелял из винтовки, на боевом коне вихрем носился по полям учений, постигая древнее искусство конного воина, участвовал в учебных рейдах. И со временем стал кавалеристом в полном смысле этого слова, одним из лучших бойцов эскадрона, уважаемым и товарищами, и командирами.

Ему неоднократно доверялось представлять свою часть на различных соревнованиях, в том числе на окружных учениях и сборах. Передо мною выцветшая от времени и потертая на сгибах грамота, врученная «отделенному командиру сверхсрочной службы кавэскадрона 34-й стрелковой дивизии тов. Шайхутдинову в том, что на окружном сборе разведчиков Приволжского Военного Округа в феврале 1930 г. он показал себя политически сознательным и примерным бойцом и на соревнованиях разведчиков конно-лыжных без всадника занял второе место, за что награждается бритвой». Грамота эта с изображением в верхней части ее лихого буденовца, ведущего конармейцев в атаку, бережно хранится в домашнем архиве сына.

— Уйдя в запас, отец связей с Красной Армией не порывал ни на один день. Окончив в Москве Военно-ремонтные курсы усовершенствования командного состава РККА, работал военным зоотехником в объединении «Заготконь» — организации, курировавшейся лично маршалом Семеном Буденным и занимавшейся заготовкой и сбытом пользовательных, племенных и специального назначения лошадей.

В подтверждение сказанного собеседник показал мне еще один документ. В удостоверении, выданном его отцу в Москве 25 декабря 1932 года говорилось, что предъявитель сего «тов. Шайхутдинов М.Г. командируется в разные районы СССР по работе, связанной с поставкой лошадей для РККА и войск ОГПУ». Впрочем, «разным районам» военный зоотехник Шайхутдинов предпочел родные башкирские края и в предвоенные годы успешно занимался разведением племенных лошадей в Туймазинском районе (в деревнях Райманово, Нижние Бишинды, Уязытамак, Каратово). В 1940-м году перебрался с этой же целью в Муллино, где и услышал о вероломном нападении Германии на любимую Родину.

— Являясь сотрудником объединения «Заготконь», — продолжает свой рассказ Марат Магсумович, — отец носил военную форму, имел личное оружие и породистого жеребца. Хотя и смутно, но помню проводы его на фронт. Простившись с семьей, с набежавшими соседями, ладный и подтянутый, в остроконечной буденовке со звездой, в длинной кавалерийской шинели с красными петлицами и «разговорами», затянутой широким ремнем, с револьвером в кобуре на правом и саблей на левом боку, он лихо вскочил в седло и поскакал по дороге, ведущей в Туймазы. Таким он остался в моей памяти на всю жизнь.

Письма отец писал часто, а самое первое было отправлено со станции Дема, где он учился на курсах кавалерийских разведчиков. Жаль, что не все отцовские письма сохранились...

Но коротка была фронтовая биография джигита из Муллино. До дней победных младшему лейтенанту Магсуму Шайхутдинову дойти не довелось. Июльским утром сорок второго года взвод, которым он командовал, после ночного рейда по тылам противника расположился на отдых в небольшой роще. Не знали бойцы, не знал их лихой и бесстрашный командир, что роща эта была хорошо пристреляна противником. Едва бойцы спешились, как были накрыты минометным огнем. Погибли все. Да, зачастую, по меткому выражению поэта-фронтовика Михаила Дудина, «смерть на войне обычна и сурова...». Имя забытого по ряду причин фронтовика недавно внесено в список на обелиске в поселке Муллино.

Из архива: май 2008 г.