№4.2022. Разиф Валеев. Детство моё босоногое

Разиф Гафуанович Валеев родился в 1947 году в деревне Буляк Нуримановского района БАССР. Окончил ремесленное училище, работал в г. Салавате на заводе технического стекла, а после службы в армии – учителем труда в Улу-Телякской и Байгильдинской школах, а также пчеловодом на Улу-Телякской станции пчеловодства.

Разиф Валеев

Детство моё босоногое

Мы знаем о подвигах старшего поколения, о том, как жили люди во время войны, с каким трудом доставалась победа, как возвращались к мирной жизни фронтовики, как восстанавливали страну. Вернувшиеся с войны молодые солдаты обзаводились семьями, у них рождались дети, возникало новое поколение – послевоенное. Опираясь на свою скромную биографию, расскажу об этом поколении – детях, родившихся сразу после окончания Великой Отечественной войны.

Райцентр Красная Горка состоял из двух частей – самого села и деревни Чабаклы. Наш дом находился на их границе, поэтому моя жизнь проходила и там, и тут. Село расположено на берегу реки Уфимки (Караидели), поэтому всё детство было связано с ней. Мы, босоногие сорванцы, в основном были предоставлены самим себе, вернее улице: игрушек у нас не было, мы вынуждены были их изобретать (и это у нас хорошо получалось), а что касается приключений, то их не надо было искать, они у нас находились всюду, едва ли не путаясь под ногами. Самые интересные из них, конечно, были связаны с рекой. Тогда она была полноводной и судоходной. Чего только на ней не было: буксиры, баржи, плоты, лодки, катера! Но самое интересное – это пароходы, белые, как лебеди, с дымящими трубами, шлепающими плицами (лопастями колеса)... и пронзительными гудками – у каждого свой.

Весной, когда стояла большая вода, приплывали и двухэтажные пароходы, и это было большим событием для жителей села. Выходили смотреть на них и стар и млад, а для нас они становились предметом для обсуждения на много дней.

В то время строилась Павловская гидроэлектростанция, основные грузы для неё доставлялись водным путем, и нам, мальчишкам, копошившимся на берегу, было на что посмотреть. А ещё у нас была своя пристань, своего рода собственный развлекательный центр. Но самыми интересными для нас были пассажирские пароходы. Их было два, один из них назывался «С. Аксаков», и мы, плохо знающие буквы, называли его «Саксаков».

Наше село расположено на речном зигзаге, а посередине этого зигзага, чуть ниже пристани, стоял остров, и мы, пацаны, ждали, когда из-за поворота появится пароход. Когда же он появлялся, то обязательно давал протяжный гудок, а затем, проплыв некоторое расстояние, приближался к нам, и мы начинали разглядывать пассажиров, стоящих на палубе. Издав протяжный гудок, пыхтя паром и шлёпая колесами, пароход важно подходил к пристани и пришвартовывался. Пассажиры начинали выходить: кто совсем, а кто – что-нибудь купить: молоко, яйца, сметану, катык, ягоды и прочее.

Потом появлялись богатыри-грузчики, человек десять: они бегом выгружали какие-то мешки, ящики, коробки. На спинах у них имелись приспособления для удержания грузов, наподобие седла. После окончания погрузки пароход издавал несколько гудков, а пассажиры быстро возвращались на свои места. Пароход важно отходил восвояси. А через некоторое время из-за верхнего поворота реки появлялась труба и дым другого парохода, который шёл вниз в сторону Уфы. И всё начиналось сначала…

Теперь о пароме. Он был не только средством переправы, а часто служил и местом встречи старых знакомых и возникновения новых знакомств. Состоял он из двух огромных деревянных лодок, соединённых между собой площадкой из толстых досок, обнесённых со всех сторон деревянными перилами. Принцип действия его был такой: выше по течению, метров за двести, бросали большой якорь с длинным тросом, к которому пристегивался паром, и у него был руль (весло из длинного нетолстого бревна), который назывался «бабайкой» (такие же «бабайки» ставили и на плотах). Паром, пристёгнутый тросом, отталкивали от пристани и, цепляя верёвку то спереди (тогда он плыл поперёк реки в одну сторону), то сзади (тогда он плыл обратно), переплывали реку. Паромщик, в прохладное время одетый в «кожанку» (брезентовый плащ), чувствовал себя настоящим капитаном дальнего плавания. И при этом частенько был почему-то навеселе.

Весной, когда стояла большая вода, приплывал земснаряд (судно, которое углубляет русло реки). А когда вода уходила, появлялись песчано-гравийные острова, и возле них вода начинала прогреваться (мы это место называли «сайлык», то есть отмель). Вот именно тогда у нас, ребят, начиналась счастливая пора: мы купались, загорали, учились плавать по-собачьи, порой и тонули, ловили пескарей и ершей. Это место было настоящее ребячье царство, которое держалось до самой осени.

К сожалению, как приложение к этому «раю» у нас появлялись и свои обязанности, которые с каждым годом увеличивались: это и присмотр за гусятами, за сохранность которых мы отвечали головой, и сбор хвороста для приготовления еды на плите. И самое нудное – полоть и окучивать картошку. Приходилось также стоять в очереди за хлебом: родители на работе, и эта забота ложилась на нас и наших бабушек.

Большинство одноклассников, с кем я начинал учиться (а пришли мы в 1954 году во впервые открытый в райцентре русский класс Красногорской средней школы), не владели русским языком, и нашей прекрасной, но не владевшей татарским учительнице Зинаиде Григорьевне приходилось очень туго. Но наши общие усилия не прошли даром: мы быстро научились разговаривать, читать и писать на русском. После окончания школы большинство моих одноклассников окончили вузы и техникумы и стали достойными людьми.

После окончания первого класса мы уже умели плавать, и нам устраивали своего рода экзамен, заставляли переплывать Уфимку, первый раз под присмотром ребят постарше, потом мы это делали самостоятельно. Часто, когда мы купались, на наших шеях возникали темные «ошейники», которые сложно отмывались и приносили неприятности нашим мамам: нас нужно было отмыть, привести в порядок одежду и содержать в порядке нашу постель. Происхождение ошейников было очень простым: в воде плавало много мазута. Много было и деревянных барж, которые своеобразно пахли – они чем-то пропитывались, и на реке стоял особенный запах, сейчас, когда бываю на железной дороге, запах шпал напоминает мне тот запах детства.

После весеннего половодья под Чабаклами оставалось озерко, в котором было много рыбы. Ребята постарше организовывали рыбалку. Делалось это таким образом: нас, пацанят, загоняли в озеро, где мы должны были мутить воду, и при этом рыба, в основном крупные щуки (они плавали, как маленькие крокодилы, из воды торчали только их глаза), выплывала на поверхность, а мы её хватали и выбрасывали на берег. Старшие ребята подбирали. Было очень азартно: мы, чумазые, как черти, барахтались в иле, было много визга и шума, но результат был таким – нам давали немного рыбы, и мы гурьбой весело шли отмываться на Уфимку – и все были довольны.

Чуть выше по реке стояла деревня Ключ-Бедеево, там работала рыболовецкая бригада из нескольких человек, они несколько раз за лето приезжали к нам на рыбалку со своим 150-метровым неводом, лодкой и машиной ЗИС-5. Останавливались чуть ниже парома. Тут же начинал собираться народ: приплывали на лодках со всех концов села азартные мужики, в основном бывшие фронтовики. Цель была такая: нужно было до вечера три раза завести невод. Завод невода назывался «тонью». Наш отец был неизменным участником этих рыбалок, и каждый раз он нас, 10-12-летних сыновей, брал с собой, чтобы мы путались под ногами у рыбаков и «тырили» рыбу. Что мы успешно и делали. Несколько рыбок мы прятали под майку, заправленную в штанишки, уносили и прятали в кустах.

Обычно первая тонь была не слишком богатой, вторая – уже получше, после второй отбирали самую хорошую рыбу, и специалисты начинали варить уху, для этого предварительно были установлены два огромных, с нас ростом, котла, около метра высотой. Когда уха была готова, в каждый котел наливали по две бутылки водки.

Пока варилась уха, начиналось самое главное действо – третья тонь. Когда заводили невод и начинали его выводить, круг начинал уменьшаться, и через невод по кругу начинали выпрыгивать хариусы размером около тридцати сантиметров. Когда до берега оставалось метров пятьдесят, вода и вовсе «закипала»: лещи, размером чуть ли не с тазик, начинали задевать брюхом дно, их спины высовывались из воды и словно катера разрезали с брызгами воду. Пытаясь вырваться на свободу, били хвостами щуки. А что творилось на берегу!

Самую крупную рыбу слоями укладывали в корзины из ивовых прутьев, обкладывая каждый слой крапивой, и грузили в машину. Получался целый кузов. Остальную рыбу разбирали участники рыбалки. После этого начинался заключительный этап рыбалки: уха готова, её разбирали по разным группам. Наступали сумерки, горели костры. А небо было таким звёздным!..

Немного выпив и поев ухи, мужики начинали задушевные разговоры – все же бывшие фронтовики! Слушать эти разговоры нам было невероятно интересно. Ещё одна особенность: кто-то рассказывал интересные случаи, происходившие с ним на войне, кто-то красиво привирал. Его слушали, весело посмеиваясь, а тех, кто чересчур этим увлекался, поднимали на смех – все же друг друга знали. После всего этого, уже глубокой ночью, весело шумя, дружно садились по своим лодкам и отбывали по домам…

Вообще многие наши дела были связаны с Уфимкой, с купаниями, рыбалкой и другими детскими забавами. Часто бывало, мы заигрывались и забывали о времени. Спохватывались только тогда, когда начинало темнеть, и начинали лихорадочно придумывать разные версии, как избежать наказания. С братом Рашитом обычно останавливались на пристрастии отца к рыбным блюдам и тут же приступали к осуществлению своего «коварного» плана: срочно начинали ловить рыбешку – братишка по этой части был мастак. Наловив какое-то количество пескаришек, нанизывали их на кукан и с этой «надеждой» бежали в сторону дома. Отец лично выходил в сени, чтобы «торжественно» нас встретить: левой рукой он тихонечко снимал дверной крючок, открывал дверь и окидывал нас, понуро склонивших головы, суровым взглядом. А правая рука у него была за спиной, но мы точно знали, что в ней – чёрный офицерский ремень…

Почернел ремень, конечно, не от времени, а от работы. История его такова. Дедушка и бабушка держали пчёл и через это имели какие-то возможности для, скажем так, обмена – денег-то тогда ни у кого не было. И когда начали возвращаться победители, они у вернувшегося племянника (двоюродного брата отца) Мухаматнура выменяли шинель, шапку, офицерский ремень и немецкую опасную бритву «Золингем». Ремнём каждый день отец пользовался во время бритья. Это был целый ритуал: каждый уважающий себя мужик имел опасную бритву, чашечку для пены и помазок, а во время бритья бритву часто правили шлепками вперед и назад об ремень. Нам было очень интересно за этим священнодействием наблюдать. Но и это ещё не всё! Тогда парикмахерскими редко кто пользовался, и этим самым «Золлингемом» под визг и рёв брили наши зажатые между коленями головы. Существовало мнение, что от бритья волосы растут крепкими и позже не выпадают... Гляжу на фотографию во время встречи выпускников в день 50-летия со дня окончания школы и сразу вижу, кого в детстве редко брили. (Это, конечно, шутка!)

Кстати, Мухаматнур-бабай на войне был рядовым, я помню его рассказы. Он пешком прошёл всю Европу, выкопал сапёрной лопатой несметное количество окопов, из-за чего руки у него были корявые, как оголённые корни. Весёлый и жизнерадостный человек, с которым всегда было интересно.

Думаю, уместно здесь добавить немного информации и о воинской судьбе моего отца. В 1942 году, когда ему исполнилось восемнадцать, он был призван в армию. Попал на краткосрочные офицерские курсы, после чего – сразу на фронт, служил в разведке, много раз ходил за линию фронта для захвата «языка». После серьёзного ранения оказался в госпитале, а через четыре месяца снова вернулся на фронт. Но уже в противотанковую артиллерию. Был представлен к ордену Красной Звезды, но получить его не успел: вновь был тяжело ранен и отправлен в госпиталь, а затем комиссован. После двух военных лет возвратился домой в драной солдатской одежде, на костылях и с открытой раной на ноге. (А вот мой тесть, Хасан Хайретдинович Яубасаров, участник Гражданской войны, был призван в 1942 году, воевал в гаубичной артиллерии. По его рассказам, их многотонную пушку часто приходилось перетаскивать с места на место (делать передислокацию). Вручную! И ещё: при каждом выстреле вылетали от детонации зубы, и с войны в свои 45 лет (по нынешним временам в расцвете сил) он вернулся без единого зуба и с кучей болезней.)

Я помню украдкой увиденные страшные шрамы на теле бывших солдат, они их стеснялись и старались не показывать, слышал рассказы детей военной поры о том, как их секли кнутами за сорванные украдкой колоски, как матерей за украденные горсти зерна (чтоб накормить голодных детей) отправляли в тюрьму на длительные сроки. Об этом много написано, но я видел и другое: как общались бывшие фронтовики, что тост перед первой рюмкой был «За Победу!». А первый вопрос: «На каком фронте воевал?» Теперь же, будучи взрослым, я понимаю, что они во многом всё ещё жили той военной жизнью. От этого у них порой терялось ощущение действительности, и часто мы, дети, на себе это ощущали. Потому и росли предоставленными самим себе – приучались к самостоятельности.

Но вернусь к тому, что правая рука отца с чёрным офицерским ремнём была за спиной… И вот тут начинал работать наш «коварный» план: братишка доставал из-за спины кукан с рыбёшкой и протягивал отцу. Тот, немножко замешкавшись, начинал перекладывать ремень в левую руку, а правую протягивал за рыбой – буквально миг, но нам и этого было достаточно, чтобы пулей прошмыгнуть в дом и устремиться в бабушкин угол за печку (у неё там была своя территория, куда у отца не было доступа). Этот приём выручал нас, но, к нашему большому сожалению, не всегда…

***

Когда мы учились в младших классах, все были пионерами, и каждый год 19 мая, в День пионерии, утром в праздничной форме, галстуках и «парадно-выходных» сандалиях шли на стадион строиться на торжественную линейку. После линейки начинались концерты художественной самодеятельности, соревнования и различные игры. А потом мы спускалась на берег Уфимки открывать купальный сезон. Это был своего рода ритуал, правда, для самых смелых, потому что вода была холоднющая. Зажмурив глаза, входили в реку, отталкивались и проплывали несколько метров, потом быстро разворачивались и пулей выскакивали на берег. Зубы отбивали барабанную дробь, сами мы неимоверно тряслись, бросались, чтобы быстрее одеться, но не тут-то было… Те, кто не осмеливался лезть в воду, успевали на наших рукавах и штанинах завязать крепкие узлы, развязывать их у нас уже не было физической возможности: хватали одёжки в охапки и под дружный хохот «болельщиков» бежали в гору, на стадион. А там – уже футбол, волейбол и другие игры – вот и согрелись.

Так как до седьмого класса летом мы ходили босиком, а в этот день на ногах были «парадные» сандалии, играть в которых было неудобно, мы оставляли их в сторонке. А в сумерках уходили домой по привычке босиком. Получив «дружеский» подзатыльник, возвращались за сандалиями, но часто их там уже не оказывалось...

В классе пятом или шестом мы начинали самостоятельно ездить в Уфу, чтобы купить удочки, лески, попить лимонада и поесть мороженого. Заранее копили деньги: продавали пескарей, кололи и пилили дрова. Садились на попутки (автобусом было дороговато) и ехали в Иглино. А там – электричка. В Уфе на трамвае добирались до парка имени Якутова, где вволю наслаждались городской «цивилизацией». Следующий пункт назначения – центральный универмаг. Отоваривались, затем опять электричка, и вечером уже дома!

Когда мы учились в 6–7 классах, у нас добавлялась новая обязанность: заготавливали дрова на зиму. Пешком поднимались вверх по течению реки – лодок у нас, естественно, не было – дожидались, когда проплывало бревно, заплывали и начинали вплавь выталкивать его к берегу. У каждого из нас был свой прикол (кол, забитый в берег), к нему-то мы и привязывали бревна. Когда их набиралось много, просили у кого-нибудь лошадь и вытаскивали брёвна на берег, потом их распиливали на «метровки», кололи на четыре части, складывали и сушили. И на телегах увозили домой.

Это я описывал не только свои похождения, а образ жизни большинства моих сверстников. Всё это было в основном в летний период, кроме того была ещё долгая зима, когда приключений было не меньше. Естественно, лыж хороших у нас не было, но мы от этого не испытывали особых проблем, ведь нам покупали на базаре отличные деревянные санки, на которых возили всё, что нужно, но главное – на них можно было кататься. Любимым местом для катаний была школьная гора. Там не затихал ребячий шум-гам до самого вечера. Домой возвращались насквозь мокрые, в замёрзшей одежде, которая даже не гнулась, но тёплые наши печки к утру приводили их в рабочее состояние. С лыжами тоже особых проблем не было, у кого-то были, конечно, самодельные, но основной источник получения их был такой: в школе в начале зимы списывали сломанные лыжи, их выбрасывали, а мы этого только и ждали. Латали, чинили, переделывали и уж потом творили чудеса на склонах многочисленных оврагов, особенно на крутых берегах Уфимки.

Нет сейчас уже школьной горы, да и самой школы как таковой: там стоят дома.

Каждый год перед Новым годом брали еду с собой и совершали рейды в сторону деревни Никольское, на гору Чагантау. Вдоволь накатавшись на её крутых склонах, отправлялись домой, перед этим спиливали по одной понравившейся елочке и несли ее километров пять-шесть.

Летом, когда начинался сенокос, а рабочих рук не хватало, колхозное руководство прибегало к маленькой хитрости: организовывало в поле людей при помощи субботников. И нас, тогда шестиклассников, тоже заманивали: мы управляли лошадьми, которые тащили волокуши с сеном к месту стога. Особенностью этих субботников было то, что надо было очень рано вставать, что вполне компенсировалось тамошним обедом: давали целую тарелку вкуснейшего супа и четверть булки черного хлеба (вкуснейшего!) с большим шматком мяса. После обеда мы садились верхом на наших лошадей и целый час на речке купали их, да и сами не отставали.

Когда сенокос заканчивался, нам делали расчет: за каждый день начисляли трудодни. Как сейчас помню, с каким трепетом шёл за этим на колхозный склад. Завскладом долго копошилась в своих списках, выяснила, что мне положено 15 кг ржи. Потом, смерив меня с ног до головы внимательным взглядом, решила поменять рожь на пшеницу. Получив своё честно заработанное, я взваливал его на плечи и зигзагами (тяжесть была весьма ощутимой) «летел» домой. А на другой день в торжественном сопровождении бабушки шёл на мельницу. Когда возвращался с мукой домой и из неё пекли хлеб, домашние присваивали мне звание героя!

На следующий год на сенокосе мы были уже в другом ранге – нам вручили вилы. Мы делали маленькие копёшки для взрослых мужчин, которые своими длинными деревянными вилами закидывали это сено на стог. Ну, а после 8-го класса я и сам стал стогометателем: частенько стоял на вершине и формировал стог – считалось, что я был уже в ранге профессионала, моя работа частенько получала хорошие оценки.

Последние мои каникулы после 8-го класса были самыми насыщенными, потому что мы считались уже взрослыми, во всяком случае, сами таковыми себя считали. И каждый из нас как мог зарабатывал деньги, например, разгружали баржи с дровами или углём, драли ивовую кору (заготконторам тогда давали такое задание). Но больше всего запомнилось, как мы с братишкой Рашитом работали пастухами. За каждый день работы нам платили аж по рублю. А когда набиралось нужное количество скота (была такая организация «Заготскот», которая закупала у населения крупный рогатый скот, его пасли до тех пор, пока не набиралось нужное количество голов), мы это стадо перегоняли в Уфу на мясокомбинат, цена была уже другая – целых два с половиной рубля за сутки! Один перегон осуществлялся в три дня, так что за лето и три сделанных рейда мы сделались богатыми людьми. На эти деньги я осуществил свою давнюю мечту: купил чёрные шерстяные брюки, которые хорошо держали наглаженные стрелки, и чёрную брезентовую полевую сумку с ремнём через плечо.

К сожалению, этими вещами мне так и не пришлось воспользоваться: осенью я поступил в ремесленное училище № 13 города Благовещенска и стал «чугунком», как нас называли городские. В училище мне выдали шерстяной костюм и тёмно-синего цвета суконное пальто с «РУ-13» в петлицах (да ещё три раза бесплатно кормили на целых 62 копейки в день). Ходить в другой одежде нам запрещали, так что чёрные шерстяные брюки и сумку пришлось подарить братишке.

Целых два года я осваивал новую для себя профессию – «слесарь по ремонту промышленного оборудования», мне присвоили престижный 3-й разряд. Такая судьба была у большинства ребят нашего послевоенного поколения: ремесленные и строительные училища были трамплином для многих квалифицированных мастеров своего дела. Многие потом оканчивали техникумы и институты. Кстати, один из тех, с кем я начинал трудиться на Салаватском заводе технического стекла, стал сначала его директором, а потом – вице-премьером нашей Республики.

Вспоминая и прокручивая в памяти детские годы, хочу выразить свою искреннюю благодарность всем моим сверстникам и друзьям, с кем сводила меня непростая послевоенная жизненная тропа, особенно близким соседским ребятишкам, с которыми делили радости и переживания. Они все со мною рядом: и живые, и те, которых уже нет среди нас. Особо признателен моему брату Рашиту и сестре Альфие, которую во время наших похождений приходилось таскать на шее. И безграничная благодарность моим одноклассникам, с которыми до сих пор не выпускаем из рук ту ниточку нашей судьбы, что когда-то нас соединила. А ещё тем, кого уже нет.

***

Должен констатировать, что революции, Гражданская война, всякие восстания наделали такую перетасовку народов, что получилось почти по словам: «Весь мир насилья мы разрушим до основания, а затем...» – разруха. Разрушить-то разрушили, а построить не сразу получилось. Это повлекло за собой разрыв демографических цепочек, родственных связей. Наши родители как могли выживали, и заниматься своей родословной, своими предками не было у них ни желания, ни возможностей, и потому и мы владеем весьма скудной информацией о них.

Зато сейчас у нас, серьёзно поседевших, такие желания стали появляться: несмотря на то, что детство бывает «долгое-долгое», но взрослеть вынуждены всё равно. Сейчас и мода восстанавливать свое шежере пошла, но сделать это не так-то просто. Мне в этом плане, можно сказать, немножко повезло: встречи с родными старшего поколения дали возможность хоть что-то сохранить.

…Когда в середине позапрошлого века в России ликвидировали крепостное право, народ, забыв про династии, в том числе и про род свой, ринулся осваивать новые земли. Нуриманово – не исключение. Если посмотреть на названия селений района, можно обнаружить интересные вещи. Я уже говорил о том, что наш райцентр состоял из двух деревень – Красной Горки и Чабаклов. Первых в народе называли «миңзәләләр» («мензелинцы»), только потом я узнал, почему их так прозвали. Про Чабаклы, правда, версий не слышал. Немножко повзрослев, я начал интересоваться названиями окрестных деревень. Название села Байгильдино произошло от «бай килде» («бай пришёл»), а находящееся в центре деревни большое озеро называлось Казанбай. Только став жителем этой деревни, я выяснил подробности: оказывается, после реформы 1861 года туда переехал человек из Казани по имени Багман (Баһман) со своими многочисленными сыновьями (очень деловые ребята). В начале 70-х годов ХХ века встречал людей, которых народ называл «Бахман породасы» («Бахмановская порода»), что означало значимость сей персоны.

Потом начали всплывать другие интересные названия: например, Укарле – название этой деревни означало, что владельцем земель здесь был немец по имени Карл, и когда у человека спрашивали: «Где живёшь и работаешь?», он отвечал: «У Карла». Название следующей деревни ещё интереснее – Нимислярово. Местные жители приходили смотреть, как живут в этой деревне татары. Видя их хозяйства, они, сомневаясь, говорили: «Нет, татары так жить не могут, так могут жить только немцы!» И слово «нимесләр» («немцы») автоматически стало названием деревни.

Я не берусь, конечно, все это доказывать, аргументировать историческими фактами, пишу о том, что слышал в те времена от своих современников.

В конце XIX века в связи со строительством железных дорог изменения усилились. Так, на Дальнем Востоке появились целые территории, заселённые украинцами. А что было у нас? Вокруг Улу-Теляка образовались большие деревни: населённая белоруссами – Витебск, украинцами – Харьковка, латышами – Балтика и Цветаевский хутор, русскими – Подольск и Суражинск. Названия деревень сразу указывают, откуда прибыли её жители.

Что касается непосредственно моей родословной, то начну, пожалуй, с деда со стороны отца. Несколько лет назад, встречаясь с двоюродной тётей (дочь сестры моего деда), узнал, что, оказывается, дед мой Галимьян Валеев являлся потомком переселенцев из Татарии ещё времён Ивана Грозного. Тогда, после взятия Казани, уважающие себя её жители кинулись в разные стороны страны, чтоб избежать насильственного крещения. И мои предки оказались в Нуримановском районе. Народная молва сохранила память о них (а их было 10 братьев) как о сильных, деловых людях... Все они были голубоглазые... И все были бунтарями.

Но документальных исторических данных у меня нет, так что остается тешить себя иллюзией, что так было на самом деле. Более серьёзная информация о моём деде со стороны отца – Галимьяне, мне известна от людей, хорошо его знавших. По словам бабушки и других родственников, он был очень культурным и грамотным человеком, аккуратно одевался, имел доступ к литературе, но главное – был крепким хозяином. По рассказам отца, у деда была самая породистая лошадь (Тимка), несколько породистых коров, он имел ухоженный огород, да и поле засевал сортовой пшеницей. Когда начался процесс коллективизации и раскулачивания, он быстро сориентировался и отдал коров и лошадь в колхоз, а сам, сколотив маленькую коммуну (14 семей), организовал за Уфимкой деревню Буляк (где я и родился). Организовав хозяйство, завёл небольшую пасеку и этим самым сохранил себя и своих близких. Когда он умер, пасека, конечно, расформировалась, но бабушка сохранила две или три пчелиные семьи, и, когда мне было пять лет, она брала меня смотреть пчёл: одевала соответственно, и я гордо дымил дымарём.

Но главное, что сохранилось в моей памяти из тех лет – это чулан, где стояло несколько сделанных из толстой липы чиляков (своего рода бочки). Они были с меня ростом, и бабушка по праздникам доставала из них мёд. И при этом информировала, какого года урожай. В конце концов, когда мне уже было под сорок, я серьёзно задумался о пчеловодстве и начал «стучаться в двери» этой профессии. Но тщетно, как оказалось, попасть туда сложно. Мне повезло: в Улу-Теляке, где я тогда жил и работал, у меня был друг – старший научный сотрудник опытной станции пчеловодства Рамиль Ильгамович Газизов. Он сказал мне: «Пасека – это холодная вода, нырнёшь, и если вынырнешь – ты пчеловод». И во мне проснулся дух предков-бунтарей...

Вот и второй дедушка, Мухутдин, уже со стороны матери, тоже оказался ещё тем бунтарем: во время Первой мировой войны за революционную деятельность был отправлен в ссылку в Приамурье. Когда началась Гражданская война, воевал в команде Сергея Лазо в партизанском отряде (Лазо, как мы знаем, белогвардейцы сожгли в паровозной топке). Но в начале 20-х годов решил вернуться на родину. Встретил здесь вдову с двумя мальчишками. И вот ради детей они сошлись. Дед активно участвовал в становлении Советской власти, за что недруги решили его убить: оглушили, а посчитав убитым, увезли на свалку. Но закопали не в землю, а в навоз (навоз «горел» и был тёплым). Его полностью раздели (одежда в то время ценилась), и когда он пришёл в себя и явился в деревню практически голым (а дело было в начале зимы), то произвёл переполох среди своих односельчан. Дед был богатырского телосложения и вдобавок во время своей «Сибириады» обзавёлся вредной привычкой – иногда мог хорошенько выпить, поэтому надо представить, о чём в первую очередь подумали люди, увидев его в таком виде.

…Сыновья выросли, они отчима Мухутдина очень уважали. Оба поступили в военные училища и служили на Дальнем Востоке. Великую Отечественную войну встретили капитанами: Талип – на Дальнем Востоке, а Барый – на западной границе. На фронте он был командиром роты, и его рота освобождала Петрищево, где он снимал с виселицы Зою Космодемьянскую (об этом он мне говорил сам). Войну закончил в Белоруссии. А Талип Марданович участвовал в разгроме японской армии. Боевой дух их во многом шёл от отчима: даже когда ему было 70 с лишним лет, он неизменно принимал участие в борьбе на сабантуях. Но однажды попался ему серьёзный соперник, которого он не сумел перебросить, а тот упал ему на грудь и что-то повредил. Через два месяца дед умер.

Как воевал мой отец, я уже рассказывал: взять «языка» сможет далеко не каждый солдат. Но и в жизни он был воином. Мне запомнился один случай: мы жили тогда на квартире у родственников, и, когда я, первоклассник, захотел полакомиться малиной в саду, на меня едва не набросилась огромная сторожевая овчарка. Отец не растерялся, помню, схватил в руки какой-то предмет и пошёл на собаку. Поджав хвост и трусливо повизгивая, овчарка убралась в конуру. А про лошадей и говорить не надо: он мог в два счёта укротить любую строптивую лошадь. Но самое сильное впечатление у меня сохранилось по такому случаю. В 60-е годы отец работал директором рыбзавода (существовала такая организация) и иногда по долгу службы ездил по районам. Однажды, когда он возвращался из командировки по Салаватскому району, на пароходе у него возник конфликт с грузчиками. Они хотели его как-то унизить, но он дал им отпор: завязалась драка – один против десяти. Грузчики в конце концов его скрутили и спрятали в трюме, в районе Салдыбаша вроде бы даже хотели утопить, но бухгалтер отца тихонько предупредил начальника пристани, и она заставила отца освободить. Больше недели он, весь избитый и в синячищах, приходил в себя.

Дяди по отцовой линии – тоже участники войны. Старший, Мугтабар, по мобилизации был отправлен в Таджикистан защищать его от остатков басмачей, там и остался жить. Второй дядя – Гайнислам, вернулся домой с войны весь израненный, но выжил и всю жизнь проработал на Ашинском металлургическом заводе.

Вновь отвлечёмся и взглянем на первые послевоенные годы немножко с другой точки. Когда солдатская одежда поизносилась, пришедшие немножко в себя фронтовики стали подумывать о новой, которую начали шить теперь уже под заказ. Основой «стиля» моды тех лет стал, конечно, не костюм, а шевиотовый китель и галифе с внушительными крыльями, сверкающие и скрипучие хромовые сапоги и, конечно, фуражка «а-ля Иосиф Сталин». Роскошь и богатство не являлись для бывших фронтовиков критерием успешности. Но если человек честно трудился и при этом что-то имел, это не являлось предметом зависти. Да и добрых людей было большинство – в такой вот среде проходило наше детство.

У людей, особенно у нас, послевоенных мальчишек, войны не заставших, иногда складывалось впечатление, что война – это игра, где есть «наши» и есть «не наши»: выкопали окопчик, постреляли немножко, потом с криком «ура» выскочили и пошли в атаку, и вот она победа! Только много позже мы поняли, что война – это каторжный труд, ежедневный, ежеминутный.

Войны как были, так и сейчас продолжаются, только меняются времена, как меняются масштабы и территории. Югославия, Приднестровье, Грузия, Чечня, Карабах, Сирия…

Например, мой племянник, Рустам Ахтямов, учился в нефтяном техникуме, когда настала призывная пора, решил не отставать от своих сверстников и добровольцем пошёл в армию. Попал в десантные войска, и их команду стали готовить в миротворцы в Абхазию. Прослужил год, но тут произошли непредвиденные изменения в службе: Шамиль Басаев со своей бандой вторгся в Дагестан, и молодых, зелёных ещё юнцов вынуждены были кинуть на защиту мирных жителей от этого зверья. Отправили всего на один месяц, но они провоевали целых полгода, при этом – ни единой весточки домой. Можете представить себе состояние их родителей? Рустам воевал на БТР, и им эту махину приходилось десятки раз закапывать вручную (в своего рода окоп), и поэтому у племянника руки были грубы, как и у Мухаматнур-бабая. В двухтысячном году их полк первым начали выводить из Чечни, провожать их приезжал Путин и лично пожимал руки каждому...

А вот мой старший сын Талгат попал в армию в тот момент, когда страна стояла на грани Гражданской войны: во время расстрела Белого дома танками он со своими сослуживцами – морскими пехотинцами, в составе роты при полном боевом снаряжении находился в Останкинской башне (на случай штурма). К счастью, всё обошлось.

Вспомнив бунтарей своего рода, я хотел сказать, что они являлись и являются выражением независимого духа нашего государства, благодаря чему наша страна сохраняла себя на протяжении многих веков. Сейчас живём в мирное время, каждый по-своему... У кого-то жизнь проходит в череде удовольствий, а в конце её он оказывается никому не нужным. Другой уходит в мир вечности, так и не протрезвев. Третий не знает, сколько этажей его дому нужно, чтобы на него не могли посмотреть свысока, или его беспокоит другая не менее «важная» проблема – сколько миллионов должна стоить его машина, чтобы сосед позеленел от зависти. Ну а кто-то с трудом умудряется на свою зарплату одеть и накормить детей. Нас же растили в обстановке, когда все знали, что жизнь «даётся один раз, и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Но боюсь, что многим нашим современникам имя Николая Островского ничего уже не говорит.