Суфиян Поварисов. Из записок фронтовика

Почти шестьдесят лет прошло с того дня, как кончилась Великая Отечественная война. О героических подвигах советского солдата написано много. Созданы и создаются книги об отдельных полках, дивизиях, армиях, фронтах. Написаны и эти воспоминания о 469-м полке, сформированном в Башкирии и прошедшем славный боевой путь от огненной Курской дуги до Праги.

В этих воспоминаниях я более подробно пишу о тех, кто был в составе нашего минометного расчета. Впрочем, наверное, точно так же поступил бы и другой на моем месте, потому что людей, с которыми дрался бок о бок, знаешь лучше других. Меня интересовали истоки мужества разведчиков, связистов, шоферов, ездовых. Невозможно было не написать о таких замечательных воинах, как Фарухша Зиганшин, Абузар Ахметханов, Шарип Ахметов, Михаил Феопентов, Тагир Зайнуллин, Даниил Тарасов, Галиаскар Муллаянов.

Но боюсь, что рассказал о них недостаточно. Потому что воспоминания гаснут в дымке прошедших лет, уходят, как вода в песок.

 

ПЕРВЫЕ БОИ, ПЕРВЫЕ ПОТЕРИ

В Илишевском районе есть аул Тупеево. Средней величины. Правда, природа тут замечательная. Горы Учлытау, Кэсэйтау, речки Ямек и Маткай, Зирекле Каран — они придавали местности особую притягательность. Аул располагался в низине, на границе с соседним Бакалинским районом.

Здешний народ не воздвигал внушительных, удивляющих взор домов. Скорее всего это было связано с соображениями экономического порядка. Земля тут к тому же не из очень плодородных. Аул издавна числился в ряду бедноватых.

Но вот в 1924 году в этой деревне родилось сразу тридцать мальчишек. Такого еще не было в истории Тупеево. Росли они в объятиях природы, сызмальства привыкали к труду. И в августе 1942 года все отправились на призывную комиссию в районный центр Верхне-Яркеево. Среди них был и я. До сих пор помню: когда мы построились перед тем, как пройти комиссию, многие смотрели на нас с гордостью, как же было не любоваться такими орлами, как мои односельчане Хатмулла, Ахметсултан, Магданур. В жаркой работе, в певческих состязаниях, в куряше— национальной борьбе, в плясках — везде тупеевские джигиты удостаивались похвал.

Накануне отъезда мы до рассвета бродили по аулу, распевая песни. А ночь была на редкость тиха и величава, в небе стояла серебряная луна.

Сейчас, по прошествии стольких лет, думаешь: чему мы радовались? Ведь не на прогулку — на фронт ехали, где смерть ходит. А тогда... тогда думали, наверное: вот мы какие, сам черт нам не брат!

Еще одно в памяти: никто из нас не взял в рот ни капли водки. Да и не привычны были мы к такому. Я даже не помню, чтобы кто-то из нас курил. Или это влияние наших деревенских аксакалов? Сейчас бы такое влияние...

Из района мы разъезжались отдельными группами. Когда 25 августа прибыли на станцию, нас оставалось уже тридцать. Потом трое — Раис, Мисбах и я. Новое расставание. И вот я остался один... А война из тридцати здоровых и сильных парней вернула только пятерых: меня, Раиса (ныне бригадир в колхозе), Малиха (работал в школе), Мирзанура (работает в колхозе), Мидхата (рабочий).

Все остальные погибли в боях. Когда пишу эти строки, сжимается сердце: останься они в живых, стали бы гордостью родной земли.

Мои фронтовые дороги начались с Курской дуги. Я был тогда наводчиком 120-миллиметрового полкового миномета.

Только мы расположились в перелеске, как тут же сверху на нас посыпались бомбы с немецких самолетов. Многие машины сгорели, минометы разбило, и ночью мы на руках перетаскивали на боевые позиции остатки за четыре-пять километров.

Утром немцы перешли в наступление. Пехота впереди нас дрогнула, стала отходить и вплотную приблизилась к нашим огневым позициям. А как отступать нам, да еще с минометами? Не оставлять же их врагу. Мы располагались у подножия горы. Немецкие танки перевалили ее и пошли прямо на нас. Отбились противотанковыми ружьями и гранатами. Схватка была жестокой. Полк в тот день понес ощутимые потери. Но живые сражались самоотверженно. Например, командир нашего взвода лейтенант Тарасов лично подбил из ПТР два танка.

Последние годы мы разыскиваем все новых и новых однополчан и встречаемся с ними. Сам я тоже встретился со многими, в воспоминаниях пролетали дни и ночи. Стоило спросить: «А помнишь?», как события далеких лет живо воскресали в памяти. В Уфе я разыскал Александра Агафонцева. С Александром мы от Курской дуги дошли до Дрездена, участвовали в боях за освобождение Румынии, Польши, Германии, Чехословакии. Многое можно бы вспомнить. Но первым его вопросом при встрече был: «Ты помнишь, как погиб Тарасов?». Оказывается, на протяжении десятков лет не стерся в памяти его образ нашего лейтенанта.

И вспомнилось затишье между боями. День выдался жарким. Мы сварили полный котелок картошки. Уселись в кружок и уплетаем ее. И вот неподалеку от нас на тропинке появилась девушка. Лейтенант окликнул ее и побежал за ней. Можно было подумать, что они давние знакомые. Девушка явно спешила куда-то. Разговор их был не долгим. Вернувшись, лейтенант предстал перед нами совсем другим человеком: лицо сияло, глаза искрились. Посмеиваясь, он пошутил: «Ну, за первую любовь...» — и ... проглотил картошку. Это был решительный, озорной, внешне красивый человек. Мы немного знали о нем: рос без родителей, много пришлось испытать в жизни, еще не встретил суженой. А сейчас заявил, что влюбился в ту девушку, с которой говорил только что, с первого взгляда.

— Так она ж с вами и говорить-то не стала, повернулась и ушла, — подначивали бойцы.

— Никаких слов не надо, все сказали наши взгляды. Она в штаб спешит с каким-то важным делом, на обратном пути сюда завернет, — отвечал лейтенант.

Он ждал ее целый день, но девушка так и не пришла. Не показалась и на следующий день, и на третий. Лейтенант помрачнел, ходил задумчивый. Она появилась на четвертый день. Девушка была красива, улыбка не сходила с ее лица. Тонкая талия перепоясана солдатским ремнем. Сегодня она тоже, видимо, спешила.

Тарасов пошел ее провожать. Они поговорили немного на тропинке. «А ведь пара что надо», — заметил кто-то из солдат. И мы мысленно пожелали лейтенанту счастья.

Но наши пожелания не сбылись. Неожиданно начался артобстрел. Снаряды рвались поблизости. Мы разбежались по окопам. Взрыв накрыл лейтенанта и девушку. Они упали на землю. Потом наступила тишина. Лейтенант, взяв девушку за руку, вскочил, и они рванулись к ближайшему окопу. Снова разрывы... Когда мы подбежали к ним, лейтенант мучительно умирал. Оказалось, он прикрыл девушку своим телом. Вскоре он затих. Девушка уцелела.

По-разному рассуждали об этой смерти. Но кто бы что ни говорил, лейтенант отдал свою жизнь за короткую, как вспышка молнии, любовь. Так и осталась она для него вечной, непреходящей. Если еще жива та девушка, уверен, что до сих пор у нее скорбит душа, не проходит боль.

Так же, как у фронтовых товарищей лейтенанта Тарасова.

 

О ДРУЗЬЯХ-ТОВАРИЩАХ

Война позади. Пришел приказ о демобилизации. Бездельничаем. Еще острее чувствуется тоска по дому. Щемит сердце. Казалось, птицей полетел бы на родную землю, в милые, близкие сердцу с детства края.

В Вене я встретил Малиха — оставшегося в живых из тех тридцати. До самых Туймазов мы ехали вместе.

От станции добрых сто километров до дома пришлось топать пешком по весенней распутице. Грязь. Не ходят ни машины, ни гужевой транспорт. Идем вдвоем. На спине небольшой солдатский вещмешок — сидор. В нем — немудреная еда и тетрадь с записанными адресами. Их много. На фронте мы обещались писать письма друг другу после войны. И долго держали свое слово. Но... как-то со временем стали нарушать его. Причины объяснить нетрудно. Что ни говори, а жизнь есть жизнь, она берет свое. Одни разъехались по необъятной стране, другим не повезло в жизни. Бывало и так: напишешь по знакомому адресу, а отвечает тебе совсем чужой человек. Но и по нынешний день мы, живые, храним друг к другу самые теплые чувства. Правильно говорят: «Фронтовой друг дороже родни». Впервые я услышал это от Минлегали Султанова, живущего в Туймазах. Мы и поныне встречаемся, ездим в гости друг к другу.

На этот раз я поехал в Туймазы по делам. Устроился в гостинице и, выбрав свободный часок, поспешил к Минлегали. Обнялись. Его жена, улыбчивая, приветливая Магира, собирает на стол. А мы, то и дело повторяя «а помнишь?», пустились в воспоминания. И набрели на случай, когда в нашей первой батарее взорвался миномет и унес жизни почти всего расчета.

Да, бывало и такое. Даже в мирной жизни разгильдяйство одного человека может привести к трагедии.

... Мы стояли на опушке леса. Девятнадцатое ноября. Дан приказ располагаться на ночь. Ночь темная, хоть глаз выколи. В нашей батарее — шесть минометов. Расположены они в глубоких окопах на расстоянии десять метров один от другого — так требуют боевые порядки. Внезапно звучит команда открыть огонь нашему миномету. Скорее всего от неправильной установки — но после выстрела минометная плита сдвинулась с места. А это означает, что мина не накроет цель. Вот-вот прозвучит приказ на открытие огня другому миномету. Я помчался к нему. Едва добежал до окопа, слышу команду лейтенанта Мезенцева: «Второй миномет, огонь!». Командир расчета рванул шнур, и в этот момент миномет с грохотом разлетелся на куски. Я замер от неожиданности и крикнул Мезенцеву — он находился поодаль: «Миномет взорвался!» Позже выяснилось, что в стволе лежала невыстреленная мина, а заряжающий вложил еще одну. В живых из расчета остался один, да и тот тяжелораненый. Его отправили в госпиталь, остальных предали земле. До сих пор ума не приложу, как меня, находившегося рядом, не задело ни одним осколком.

Да, подобные случаи у минометчиков бывали. Однажды и мы из-за своей неосторожности чуть не попали в беду. Все решали секунды. В один из дней нашему миномету пришлось вести огонь непрерывно с утра до полудня. Ствол раскалился. Невозможно было установить угломер и прицел — таким жаром от него несло. Вот опустили мину в ствол, а команды на выстрел все нет и нет. Известно, как солдат использует свободную минуту. Одни смалят самокрутки, другие пишут письма, третьи приводят в порядок обмундирование, чистят личное оружие. Служил на батарее солдат по фамилии Груздев, чем-то похожий на Василия Теркина. Стоило ему начать треп, как внимание всех приковывалось к нему. Так случилось и тогда. Держась за животы от его рассказов, мы не замечали времени. Если бы не пришла полевая кухня, неизвестно, сколько бы еще Груздев веселил нас. Но тут мы подхватили котелки и помчались к ней. И в этот момент прозвучал приказ: «Батарея, огонь!» Мы побежали назад, к огневым позициям. И совсем вылетело из головы, что в стволе миномета уже находилась мина. Заряжающий Тагир Зайнуллин опустил новую мину в ствол — только тогда я спохватился. Я отчетливо услышал, как стукнулись друг о друга обе мины. И удержался от того, чтобы не дернуть шнур. Командир взвода кричит: «В чем дело? Почему не стреляете?» И он, конечно, тоже забыл о мине, притаившейся в стволе.

С Тагиром Зайнуллиным мы прослужили до конца войны. У него был на редкость красивый, задушевный голос. Когда наступало затишье между боями, он часто, лежа в окопе и устремив глаза в бездонное небо, самозабвенно пел. До сих пор в ушах звучит его гибкий голос.

После войны судьба бросала его в разные края. Вначале у нас шла оживленная переписка. Потом она оборвалась. И лишь через тридцать лет я разыскал его в Нефтекамске. И снова замелькало это слово: «А помнишь?».

Да, память бережно хранит все. Наш расчет держал первенство в полку по меткости и скорострельности. Или миномет оказался отличного качества, или мы попросту научились воевать. Наверно, и то, и другое. Но в тот памятный день...

Убедившись, что обе мины действительно сидят в стволе, командование решило взорвать миномет. Но уж очень жалко нам было уничтожать свое ставшее знаменитым оружие. Обратились с просьбой попытаться освободить миномет от опасной начинки. После долгих колебаний нам дали согласие. Батарейцы перебрались в окопы позади огневой позиции. Мы с Тагиром поставили один ящик из-под мин на другой. Осторожно отделили ствол от плиты и положили на ящики. Только ствол весил 125 килограммов, да внутри его — две мины по шестнадцать килограммов каждая. Тагир осторожно нагибает вниз ствол, я подставляю руки. Стоит неосторожно задеть взрыватель, и... То же самое произойдет, если первая мина скользнет за второй и заденет ее взрывателем. В такие мгновенья требуются терпеливость и осторожность, как у хирурга, делающего сложную операцию... Как бы там ни было, вытащили мы мины из ствола. Отошли на сотню метров от батареи, вырыли глубокую яму и захоронили их. И долго не могли понять, зачем поступили именно так. Ни в каком уставе это не предусматривалось. Наверное, в глубине души лежала мысль, обращенная к минам: вот, мол, вы хотели нас отправить в могилу, а сейчас сами покойтесь в ней. Так мы победили, переиграли смерть...

И вот сейчас мы с Минлегали вспоминаем этот случай. Разговорам нет конца, порой в легкой растерянности думаешь: не будь таких встреч и воспоминаний — так бы и остались они лежать в тайниках души, не выплеснулись бы на бумагу.

* * *

Минлегали Султанов служил и разведчиком, и связистом, повидал много смертей.

Мы, огневики, большую часть времени проводили в окопах, а разведчики, связисты — в постоянном движении на открытом простреливаемом пространстве. Им, конечно, приходилось труднее. Но и нам доставалось. Окопы мы рыли и для минометов, и для ящиков с боезапасом, и для себя. Минометный окоп роется глубоким и широким, а для себя — метр глубины, полметра ширины. В зимние холода, в осенние дожди сверху набрасывали ветки, валежник, солому и засыпали все землей. Для выхода наружу оставляли небольшой лаз. В дни затишья такая работа занимала несколько дней, а в боевой обстановке — в считанные часы — лопаты прямо-таки играли в солдатских руках.

Бывало, только начнешь копать — появляются вражеские самолеты и, словно горохом, сыплют мелкими бомбами. Они летят с визгом и воем, и тебе кажется, что все они нацелены именно на тебя. Задерешь голову и видишь отчетливо, как, увеличиваясь в размерах, приближается бомба. И ты, как суслик, ныряешь в свой едва начатый окоп. И если бомба не угодит прямо в окоп, что тоже случалось, то, считай, останешься живым.

Вообще говоря, немцы постоянно донимали своими бомбами артиллеристов и минометчиков. Поэтому позади огневых позиций всегда рылись запасные окопы. Если над головой повисали вражеские самолеты, мы перебирались в эти самые резервные окопы.

Иногда думаю, что если бы собрать в одно место все траншеи и окопы, щели и ячейки, что мы повырыли от Курской огненной дуги до Праги, то свободно бы уместился целый город.

Порой бывало и так: приказ — и мы уходим от только что оборудованных позиций, от заготовленных окопов, не успев отдохнуть в них ни минуты. В мгновение ока минометы и боезапас погружаются в машины и повозки. Марш, передислокация — и снова оборудование позиций, рытье окопов. Причин такого внезапного передвижения много. Выясняется, например, что противник отступил. Или из-за ошибки разведчиков позиция батареи была выбрана неправильно.

На новом месте начинается старое: хватаешься за лопату, чтобы поскорее зарыться в землю. Летом еще терпимо. А на Украине, к тому же, земля мягкая, податливая — чернозем. Но тяжко приходилось в осеннюю грязь и зимнюю стужу. На тебе — ни одной сухой нитки. Мокрый с головы до ног. И, стиснув зубы, ныряешь в окоп — свое убежище. Некоторое время, разгоряченный и вспотевший, не чувствуешь холода, но вскоре от озноба тебя начинает бить как в лихорадке.

В мирное время случись такое — быстро подхватишь ангину, а то и воспаление легких. Но на фронте, как правило, люди не болели, даже вовсе незакаленные сорока-пятидесятилетние мужики. Объясняется это просто предельным напряжением всех сил, всего организма.

Есть причины и психологического свойства. Человек на войне постоянно чувствует огромную ответственность перед своей родиной, народом. Медицина знает много примеров, когда сила духа побеждает тяжелое заболевание.

Минлегали Султанов был как раз из породы таких мужиков. Тогда ему шел четвертый десяток. Дома он оставил красавицу жену, старую мать, четверых детей. И до войны частенько страдал от разных хворей.

А на фронте?

Минлегали посмеивается:

— Наверное, болезни мои испугались бомбежек и покинули меня. А может, это беготня со связистской катушкой порастрясла их...

Однажды мы сменили две огневые позиции и прибыли на третью. Конец октября. Целый день лил дождь вперемежку со снегом. На земле нельзя отыскать сухого места. Дело было уже к вечеру. Обосновались в балке. Минлегали, взвалив на спину катушку с проводом, сразу же отправился на наблюдательный пункт командира батареи. А мы, огневики, взялись за привычное дело рыть окопы. Почва оказалась тут тяжелой. Земля налипала на лопаты. Однако надоедливый и холодный дождь со снегом, стремительно надвигающаяся темень заставляли нас торопиться.

Совсем стало темно, ничего не видно. Завернувшись в насквозь мокрые шинели, мы забрались в окопы и легли. Тишина. Я закрыл плащ-палаткой лаз в окоп, чтобы не текла вода. Вот только соломы не было — постелить на дно окопа. Известно заранее: пот скоро высохнет и тело до утра будет бить лихорадочная дрожь. То же самое испытывают и мои товарищи. Поэтому общая беда переносится легче. Две радости редко выпадают солдату на фронте: еда досыта и долгий сон. Сейчас лежу хоть и голодный, но в надежде поспать вдоволь.

Надежда оказалась напрасной. Едва я лег, натянув на голову ворот шинели, как послышались взрывы снарядов. Окоп заходил ходуном, будто началось землетрясение. И с чего это проклятый фриц задумал открыть огонь в такую погоду, когда хороший хозяин и собаку во двор не выпустит? Мы знали, что если немец выпьет, от него можно ждать неурочных гадостей. Да и разведка у них работает неплохо. Наверняка им стало известно о нашем прибытии.

Я сильно переживаю за Минлегали. Мы еще, ладно, успели попрятаться по окопам. А он этой непроглядной промозглой ночью тащит на себе связь от огневой к наблюдательным пунктам. Ползет под артобстрелом, и даже ямки под боком нет, куда можно было бы спрятаться. А вокруг снаряды трясут землю, она конвульсивно дергается.

Когда снаряды летят поодиночке, опытный солдат знает, где именно они, упав, будут рваться. По звуку определяем, что у этого — недолет, у того — перелет, а вот третий ляжет рядом. И тут уж ищешь малейшее укрытие. Знаешь, что мина взрывается при малейшем соприкосновении с землей, и ее осколки прямо траву сбривают вокруг. Фугасный снаряд углубляется в землю и только потом взрывается, потому его осколки выбрасываются вверх. Со мной бывали случаи, когда снаряд падал неподалеку, а я оставался цел и невредим. Конечно, это страшно. Воздушная волна далеко отбрасывает тебя. Заваливает комьями поднятой взрывом земли и камнями. Закладывает уши от грохота. И потом два-три дня ходишь как ошалелый.

Вот и сейчас я понял: снаряд летит в мою сторону. И угадал — с оглушающим грохотом он разорвался рядом. Тут же обрушилось перекрытие окопа, что-то тяжелое упало на меня, прижав к земле. Я не мог дышать. Но сознания не потерял. Первой мыслью было — завалило землей. Пытаюсь приподняться. Бесполезно. Словно тяжелая каменная плита лежит на мне. И когда обстрел утих, «камень» зашевелился, еще больше вдавливая меня в землю. Это оказался человек. Вначале он выбрался наружу сам, потом откопал и вытащил меня.

То был Минлегали Султанов. Когда он возвращался с наблюдательного пункта, немцы начали артподготовку. Султанов то бросался наземь, то продвигался короткими перебежками — спешил к нашим окопам. Услышав близкое завывание снаряда, рванулся вперед и прыгнул в мой окоп, прямо на меня. Его прыжок совпал с разрывом.

— Помедли я секунду — конец бы мне, — смеясь, сказал Минлегали. — Ладно еще окоп ты глубокий откопал. В один казан две бараньи головы не всунешь, а вот мы с тобой уместились.

Вскоре прервалась связь. Минлегали снова исчез в ночной темноте. Не скоро он нашел место обрыва, соединил провода и вернулся. Обрывы случались часто. И почти всегда посылали Султанова. И не было случая, чтобы он не обнаружил повреждения — не случайно его звали «овчаркой».

Позже он перешел в разведку. И там подтвердил свое прозвище. А для разведчика неоценимы такие качества: ведь он, как и сапер, ошибается только один раз.

Однажды мы расположились на опушке леса, вырыли окопы для себя и минометов. Впереди, метрах в трехстах-четырехстах, тянулась железная дорога. Садилось солнце. Тепло и тихо. Мы предвкушали долгожданный отдых. Но появился Султанов и доложил, что впереди нет нашей пехоты. Командиры подали команду: «К маршу!». И тут же из-за железной дороги гитлеровцы пошли в атаку. Показались их танки. Если не Султанов, мы не избежали бы окружения.

— Ты отец четверых детей, береги себя для них. Переходи из разведки в другую службу, — не раз говорили Султанову. Но он не соглашался.

В самые тяжелые минуты он не позволял себе впадать в уныние. Человек большого сердца, веселый, бесстрашный — таким он запомнился однополчанам.

После окончания войны солдаты старших возрастов, мобилизовавшись, поехали на родину. Но с ним случилось несчастье — попал в железнодорожную катастрофу. Многие погибли. Минлегали, которого защемили доски разрушенного вагона, обнаружили только через три дня. Он попал в госпиталь. Да и дома его ждало горе — жена нашла себе другого, четверо детей остались на руках старой матери. Минлегали женился на другой, у них родилось пятеро детей. И он воспитал всех сыновей и дочерей. Это, пожалуй, тоже можно считать подвигом Султанова, только мирным.

Размышляя о Минлегали Султанове, я понимаю, насколько сильно он повлиял на меня лучшими качествами своей души, лучшими чертами характера. Он учил меня не поддаваться унынию в неудачах, в любом случае оставаться человеком.

 

УЛЬМАСБАЙ

Однажды в Башкирском книжном издательстве мне передали письмо. Вскрыл, прочитал. Оказалось оно от моего фронтового друга Ахсана Калимуллина: «Прочитал я книгу «Ляйля апай с золотой звездой». Автор Суфиян Поварисов. Совпадает и имя, и фамилия. Мы с ним были на фронте до конца войны. Но у него было всего семь классов образования. Хотя за эти годы он мог выучиться и стать писателем. Если это он, передайте, пожалуйста, это письмо».

Действительно, когда я уходил на фронт, имел за плечами всего семь классов. После войны закончил десятилетку, поступил в Казанский пединститут. Позже закончил аспирантуру при казанском университете, защитил диссертацию. За писательский труд взялся довольно поздно.

Асхан Калимуллин был командиром расчета третьей батареи. Он старше меня всего на один год. В перерывах между боями мы всегда старались быть поближе друг к другу — находилось, о чем поговорить.

Асхан сам с берегов Нугуша. Прочитав его письмо, я тотчас написал ответ. А через несколько дней появился он сам. Не заметили, как пролетела неделя за разговорами, в которых то и дело слышалось: «А помнишь?» Потом я поехал в гости к нему — снова нет конца воспоминаниям.

«Помнишь, как ты оказался в окружении на Сандомирском плацдарме и оставался там в течение двух суток, Суфиян?» — спросил он.

Тогда я был командиром минометного расчета. Личный состав его обновился, можно сказать, полностью. Одни сложили головы, другие, раненые, оказались в госпиталях. А на их места прибывали новые. Трудно обучить новичков за короткое время меткой стрельбе. Верная установка угломера и прицела, выбор точки прицеливания, правильное размещение плиты на земле и самого миномета на ней, чтобы он был устойчив во время выстрела, — все это требовало большого опыта и мастерства. А люди быстро менялись.

И вот в расчет пришли «ульмасбаи» — молодежь. Все мы оказались «образца 1924 года», нам еще не исполнилось и двадцати лет. Александра Агафонцева поставили первым номером — наводчиком, Владимир Нестеров стал вторым номером — заряжающим, Сергей Майоров — третьим, подносчиком мин. Нас называли комсомольско-молодежным расчетом. Ребята быстро выучились точной стрельбе. Нас признали лучшими в полку.

А на Сандомирском плацдарме в трудных и опасных условиях расчет продемонстрировал высокую сплоченность и взаимовыручку.

Нам приказали перейти на передовые позиции. Свое решение выслать только один расчет майор Писанный объяснил тем, что немцы располагаются недалеко от моста. Мы должны перебраться по мосту ночью. Погрузили на машину миномет, ящики с минами.

Ночь выдалась непроглядной. Когда перебрались через мост, выяснилось, что шофер выбрал не ту дорогу. В один момент впереди в воздух взлетели ракеты. Заговорили немецкие пулеметы. Мы едва не угодили прямиком к врагу. Засвистели пули. Одна из них обожгла ногу. Хорошо еще, что земля была мерзлой. Шофер, тоже раненый, живо развернул машину.

Назначенную точку искали долго. Нашли только на рассвете. Мы сгрузили миномет и мины. Шофер уехал назад.

Ахсан в это время несколько раз ходил к майору Писанному с просьбой послать нам подмогу. Но мост уже перешел в руки немцев. Мы ждали: должны же появиться наши, хотя бы пехота.

Пока до рассвета выкопали окопы для себя и для миномета. От напряженной работы стало жарко, потом холодно. Колотило как в лихорадке. Захотелось есть, но даже завалящего сухаря не нашлось.

Через двое суток мост снова перешел в наши руки. Враг был оттеснен. Он закрепился на склонах недалеко от холма. Наши пробовали наступать, но пулемет с холма всякий раз останавливал их. Орудия снаряд за снарядом посылали в амбразуру. Но пулемет, помолчав, снова оживал, как только наши цепи поднимались в атаку. Дали приказ нашему расчету. Первая мина упала чуть правее цели. Вторая — левее. Наконец третья угодила точно в огневую точку. Пехота заняла высоту.

Теория говорит: чтобы точно поразить цель, надо выпустить не менее 120 мин. А то, что вражеская огневая точка была поражена всего третьим выстрелом, говорило о высокой выучке нашего расчета.

Этот эпизод мы с гордостью вспоминали с Ахсаном и через много лет после войны.

На земле Германии новое увлечение крепко сдружило нас с Ахсаном. Он оказался отличным гармонистом. В одном из домов мы нашли пианино. И каждую сводную минуту проводили возле него. Ахсан и меня научил на нем подбирать мелодии. Вскоре он раздобыл где-то аккордеон. В День Победы Ахсан заиграл «Апипу», а я радостно плясал под эту музыку. К нам присоединились солдаты...

 

ПОИСКИ, ПОИСКИ…

Годы, годы... Они как бурные потоки, как веющие ветры. Они пролетают быстро, какими бы ни выдались — счастливыми или тяжелыми.

Демобилизовавшись и вернувшись домой, упорно борясь с трудностями, мы начали строить новую жизнь. Оживленная переписка бывших фронтовиков продолжалась. Хотя со временем поток писем стал иссякать.

И все же дружба, скрепленная кровью, не забывается. Когда организовался совет ветеранов, мы с Гали Шайхутдиновичем Аминевым разослали более шестисот писем. Был когда-то среди нас узбекский парень. Мы его звали просто Ахметом. А вот фамилия... Решили все-таки написать в Узбекистан и Москву — в выходящие там газеты. И ведь нашелся этот боец — фамилия его оказалась Ахметов, имя Шарип. Я вспомнил, что старшина Казас из Крыма. Написали, откликнулся. Командир взвода в одном из разговоров проронил, что родом он из Алтая. Написали туда. Но, к сожалению, найти не могли... По-прежнему не разысканы Владимир Нестеренко из первого расчета и Сергей Майоров.

Таким образом, в течение двух-трех лет наши письма облетели многие-многие города страны. Как-то раз, рассылая письма, решил разыскать своего друга — радиста Фарухшу Зиганшина. Оказалось, что оба мы живем в Уфе на улице Гафури, в каких-то метрах друг от друга. Когда кончилась война, нам исполнилось по двадцать одному году. Были мы тогда невысокие, худощавые. А сейчас иней в волосах, сами располнели. При встрече вспомнили, что виделись в зале театра, но не узнали друг друга.

Шофер Феопентов живет, оказывается, через дом от меня. Михаил по-прежнему работает шофером. Ходит мимо дома, где я живу. Выходит, мы встречались не один десяток раз. Мало того, выяснилось, что однажды он даже помог донести мне картошку. Когда встретились после обмена письмами, долго стояли, оторопело глядя друг на друга. Конечно, не обошлось без хохота.

Первая встреча ветеранов полка состоялась в июне 1982 года в гостинице «Россия». Это было через тридцать семь лет после окончания войны. Вначале слово взял Иван Алексеевич Писанный, после него — Иван Анисимович Цурбанов и другие. Каждый поведал о том, как прожил эти годы, где работал, сколько воспитывает детей. Получились как бы отчеты. И что радостно — никому не пришлось краснеть за прошлые годы. В каждом сохранилось прекрасное фронтовое качество — чувство величайшей ответственности перед родиной и народом.

* * *

Все мы — фронтовые друзья. Но среди нас есть наиболее близкие мне — Абузар Ахметханов. Я родом из Илишевского района, он — из Дюртюлей. Мы дружили еще до войны. В сентябре сорок второго мы снова встретились в Алкинском лагере, где учились в полковой школе. Получили звание сержантов. А позднее встретились в Тавтиманово и уже до самого окончания войны не расставались.

И вот снова повстречались через тридцать семь лет. Вначале мы не узнали друг друга.

Во время встречи в гостинице «Россия» я подходил то к одному, то к другому, здороваясь, вот остановился возле худощавого человека.

— Погоди. Уж не Суфиян ли ты? — сказал он после паузы, внимательно оглядев меня.

— Так точно, Абузар,— тоже с трудом вспомнил я, и мы рассмеялись. Потом пошли нескончаемые воспоминания.

Абузар Ахметханов был наводчиком второго дивизиона. Умный, подтянутый, человечный, любящий дело и умеющий доводить его до конца. Вообще, очень надежный человек. Носил звание лучшего наводчика. Имел много благодарностей, был награжден орденами и медалями. Словом, стал гордостью полка.

* * *

Шла встреча своим чередом. И сложившие свои головы на полях сражений словно незримо присутствовали среди нас. И мы чувствовали себя должниками перед ними. Среди погибших — наш друг Ахмет Абдуллин. Мы его звали просто Абдуллой.

...Вечер. Солнце пряталось за гору. Желто-красные лучи его вспыхнули напоследок и погасли. Мы с Абдуллой растянулись в окопе рядом с минометом на охапке только что сорванной зеленой травы. С грустью вспоминали мирную жизнь, свои семья, друзей. Я — командир расчета, Абдулла — наводчик. Мы вместе с ним вступили в комсомол в Алкинском военном лагере. Вспомнили и это.

Абдулла — человек, быстро поддающийся настроению. Вот и сейчас он расстегнул нагрудный карман, вынул оттуда фотографию и протянул мне. Я долго смотрел на портрет улыбающейся деревенской девушки с черной толстой косой до пояса.

— Зайтуной зовут. Слово дали друг другу... Если вернусь живым...

Абдулла замолчал и задумался. Я положил руку ему на плечо, пытаясь найти какие-то утешительные теплые слова. Но в эту минуту начался артобстрел. Прозвучала команда: «По местам!» Мы бросились к минометам. Батарея вела непрерывный огонь. Грохот заполнил, казалось, весь мир. Вскоре в пальбу пушек и минометов вплелся заунывный и грозный самолетный гул. Вот показались вражеские бомбардировщики. Их было много. Несмотря на огонь зениток, они сыпали на наши позиции бомбы. Мы рассыпались по окопам. Вжимаемся в землю, обнимаем ее. Осколки с визгом летят над нами, свистят возле головы, впиваются в стенки окопа.

Вражьи самолеты, усеяв долину глубокими воронками, ушли восвояси.

Никто из нашего расчета не пострадал. Но у меня сжалось сердце, когда на позиции соседнего расчета увидел разорванные на куски тела, стонущих раненых ребят.

Стрельба с обеих сторон приняла ожесточенный характер. Глотка миномета, принимая одну за другой пудовые мины, раскалилась — близко не подойдешь. Рукавами вытираем льющийся пот, размазываем по лицу пороховую гарь.

Немцы пошли в атаку. Танки движутся прямо на нас.

Мы, поднявшись на гору, быстро расположились на новой позиции. Но поздно — враг близко. Минометы не стреляют на дистанцию ближе четырехсот метров. Расчет схватился за личное оружие. Володя взял себе противотанковое ружье, Абдулла — ручной пулемет. Мы разобрали гранаты и залегли. А танки уже совсем близко. Рассыпавшись, с ревом мчатся на нас. За ними с дурным криком бегут солдаты в зеленых мундирах. Мы растерялись: где же наша пехота, где противотанковые пушки? И тут на правом фланге застучал по врагу пулемет. Мы облегченно вздохнули и тоже начали стрельбу. Слева наконец открыла ураганный огонь наша артиллерия. Танки нервно зарыскали из стороны в сторону, строй их рассыпался. Все больше железных коробок полыхало, окутавшись жирным черным дымом. Но один танк упорно полз прямо на нашу батарею, за ним бежали автоматчики. Мы получили приказ отойти на прежние позиции. Перебрались. Но где Абдулла? Остался в окопе?

Враг преследовал нас. Танк взобрался на холм, повел башней, разворачивая орудие, и выстрелил. Снаряд, пролетев над нашими головами, вонзился в землю, но почему-то не взорвался. Немецкие солдаты с бранью и криками надвигались на нас. И вдруг кто-то открыл по ним пулеметный огонь с тыла, в спину. Мы сразу же подумали, что это Абдулла. Так оно и оказалось. Он затем и остался там, чтобы в самый напряженный момент открыть огонь и посеять панику в рядах врага. Так и получилось. Наступающие в растерянности затоптались на месте, мы усилили свой огонь. Несколько врагов упало. А дело довершили наши пехотинцы, бросившиеся в атаку на левом фланге.

Танк, развернувшись, пополз обратно, в сторону Абдуллы. 50...40 метров... Приподнявшись, Абдулла швырнул гранату, но сам, схватившись за грудь, покачался на коленях и упал навзничь.

Танк вспыхнул, с него посыпались пехотинцы врага и бросились врассыпную.

Мы что было сил помчались в гору:

— Абдулла! Абдулла!

Но он молчал. Как живой, лежал на спине, устремив мертвые глаза в небо.

Мы похоронили его там же, на вершине горы. Я взял с могильного холмика горсть земли. Не знаю зачем. Может, чтобы утишить боль в сердце? Наверное.

Комсомольский билет Абдуллы был залит кровью, портрет Зайтуны — тоже в крови.

Зайтуна... Не может быть, чтобы она забыла Абдуллу. Мне кажется, до сих пор выходит она за ворота и долго глядит на дорогу...

 

ЧТО В ЧЕЛОВЕКЕ ГЛАВНОЕ?

Говорят, что человеческая душа — необъятное море. Чего только не хранит она в себе! Все в ней можно найти — и бриллиант, и жемчуг. Только не каждому дано разглядеть их в душе другого — для этого надо самому обладать благородными качествами.

Сказать откровенно, я с боязнью шагнул в войну. Нет, это не был страх смерти. Как ни странно, о ней я почему-то вовсе не думал, честное слово. Я стеснялся своего невысокого роста, худощавости, нерешительности. Мне давали на вид четырнадцать-пятнадцать лет. К тому же, перед самым вступлением в бой заболел малярией (я и в детстве не раз ею болел). Температура поднялась за отметку 39. Но я старался не подавать вида. Узнай санинструктор или врач — того и гляди отправят в другую часть. А от друзей никак не хотелось отрываться. Но состояние мое ухудшалось — сильно кружилась голова, дышать было трудно, то бросало в жар, то в холод, я ослабел. Первым приметил мою болезнь узбекский парень Шарип Ахметов. Он сказал об этом врачу. Тот измерил мне температуру — выше 39. Дал какие-то таблетки и добавил, что меня надо отправить в тыл.

Полк стоял в прифронтовой полосе, в небольшом перелеске. Вокруг замаскированные машины, шалаши, накрытые плащ-палатками. Шалаши ставили немцы, но спешно бежали от них. Они просторны, в каждом могут разместиться четыре-пять человек. В шести-семи метрах поодаль тянулись окопы, виднелись блиндажи.

Перед отправкой в госпиталь меня поместили в одном из таких шалашей. Пол устлан сеном и свежей травой. Снаружи нещадно палит солнце, а здесь — живительная прохлада, запах травы, свежесть. Но шум дальнего боя, который доносился сюда, внушал тревогу.

Скоро ко мне пришел Шарип Ахметов. Мы — башкирские, татарские джигиты — звали друг друга попросту — «малай». Привыкнув, стал нас так звать и узбек Шарип. Я не помню, например, чтобы он звал меня Суфияном. «Малай» — и все. И произносил он это слово как-то особенно душевно. Так же он обратился и сейчас. Положил ладонь мне на лоб и сказал:

— Ай-вай, малай, ты же прямо огнем горишь. Не возражай, поезжай лучше в госпиталь. Вылечишься — разыщешь нас. Еще повоюем, немцы, вроде, отступать не собираются.

Он приложил фляжку к моим пересохшим губам.

И снова начал успокаивать меня, мешая русские, узбекские и татарские слова. Было видно, что он от всего сердца сочувствует мне.

С Шарипом мы одногодки. Он, как и я, невысок, тонок и тоже смахивал больше на подростка. Но духом он был настоящий мужчина. Осень и зима сорок второго выдались очень холодными. В декабре стояли страшные морозы. Целыми днями мы занимались в поле. Тяжело было: бежать — нет сил от голода. Но постоишь на месте — и сразу мерзнут ноги. Многие парни из теплых краев тогда оказались в госпитале. И лишь Шарип стойко переносил стужу. Мало того, подбадривал других красноармейцев.

— Конечно, очень уж холодно. Вот кончится война, и я увезу тебя, малай, в Узбекистан, к солнцу, — говорил он. — Знаешь, какое у нас там солнце? Сам увидишь!

Примерно так же говорил мне он и сейчас. Время от времени подносил к моим губам флягу, успокаивающе гладил по плечу. А я слушал его и думал: вот заболей Шарип, вряд ли я смог бы так успокаивать его.

Скрывать нечего, бывали у нас и размолвки. У Шарипа строевая подготовка основательно хромала. Бывало, что бойцы отдыхали, а я, тогда командир отделения, заставлял его заниматься строевой: «Ать-два, ать-два!..» Когда я слишком увлекался, он резко прерывал меня:

— Ну, хватит уж, малай!

И после этого долго отмалчивался.

Кое-кто называл меня и Шарипа невеждами. Но Шарип оказался вовсе не таким. Его рассказы об истории русско-германских и других войн, происходивших в древние времена, скоро возвысили его в глазах окружающих.

Вот в моем шалаше я уже не один, на соседних койках появились еще два сержанта. Вдруг послышался противный воющий звук, и что-то с силой рвануло землю.

— Бомба, — сказал один из сержантов. Он оказался кадровым младшим командиром. Был тяжело ранен в боях под Москвой, долго пролежал в госпитале. Вылечившись, снова вернулся на фронт. Уж эти-то ребята могли отличить снаряд от бомбы. А мы с Шарипом впервые слышали душераздирающий вой падающей бомбы и грохот разрыва. Тогда нам показалось, что бомба падает прямо на нас. А тот сержант спокойно заметил:

— Она вдали от нас разорвется.

Но тем не менее, когда стихла бомбежка, он попросил перевести всех отсюда. Подальше, под широкие кривые ветлы. И вовремя — в небе снова закружились вражеские самолеты. Опять посыпались бомбы.

— Ходу отсюда! Живо! — крикнул сержант и выбежал. Я рванулся тоже, но закружилась голова, стало тошнить, я упал ничком. Шарип попытался выволочь меня, но я отмахнулся:

— Оставь меня, Шарип, спасайся сам. Мне сейчас все равно...

— Брось дурака валять!

Но нам не удалось выбраться из шалаша. Бомбы посыпались еще гуще. Одна упала совсем рядом, и нас вместе с шалашом швырнуло воздушной волной. Потом мы куда-то бежали, задыхаясь. Вокруг свистели осколки, летели срезанные ими ветки, падали вывороченные взрывами деревья.

Только сейчас, под бомбежкой, я впервые ощутил жуткий страх. Некоторые машины разбиты прямыми попаданиями, полыхают огнем. От попавших осколков рвутся мины. Гибнет техника, еще не побывавшая в боях. А сколько полегло людей... тех сержантов не нашли вообще — угодили под прямое попадание.

В детстве, чтобы излечить от лихорадки, меня неожиданно пугали чем-нибудь: дескать, болезнь убежит от страха. И в самом деле, сколько помню — болезнь отступала.

То же произошло со мной после первой бомбежки — болезнь как рукой сняло.

Когда рассказал врачу, тот улыбнулся:

— Случается и такое. Ладно, отправлять не будем.

От самой Курской дуги до Кировограда я не писал домой ни одного письма. Просто считал, что не стоит, все равно убьют в этом аду. Когда рассказал об этом Шарипу, тот не согласился:

— Ты не прав, малай. И на войне жизнь идет.

Все больше раскрывались передо мной его душевные качества. В то время Шарип стал агитатором батареи. Он беседовал на различные темы, читал вслух газеты, рассказывал о международном положении, о событиях в стране. И неизменно подводил к делам на батарее — требовал, чтобы постоянно сохранялась боеготовность. А это значит: не сыреют заряды, ящики с минами хранятся в сухом месте, никто не курит у складированных боезапасов и т.д. Скоро он стал одним из лучших агитаторов полка.

И после войны он жил достойно. Вырастил пятерых детей. Ушел на пенсию в звании майора милиции.

На первую встречу он не смог приехать по болезни. Но незримо был с нами. Мы не раз вспоминали этого храброго солдата.

* * *

На встрече полковых ветеранов секретарь совета старший лейтенант Шайхутдинов сказал:

— Мы звали минометчиков расчета Поварисова снайперами. Пусть командир расскажет, как они достигли этого.

Я задумался. Вспомнилось настроение, с каким я попал на фронт. Повторяю: не страх смерти, а страх показаться в чем-то неполноценным, что ли, среди богатырского роста солдат и командиров. Поначалу упущений хватало. Но мы быстро овладели боевой техникой, и тогда родилась в нас гордость. Не зря же говорят в народе, что сила джигита и в руках, и в сердце.

«Секретов» становления минометчика-снайпера много. Вот мы заняли огневую позицию. Вырыли окопы, установили минометы. Сама плита весит сто двадцать килограммов. Да на ней тяжелый ствол. А почва какая? При мягкой — во время выстрела плита глубоко вдавливается, и после нескольких выстрелов ствол буквально уходит в землю. Приходится подкладывать под плиту или камни, или доски. Если твердый грунт — плита, наоборот, после выстрелов подпрыгивает, смещается в сторону. Малейший сдвиг — и мина отклоняется от цели. Точку наводки надо брать очень тщательно. Ртутный шарик угломера подвижен. Его надо поставить точно между двумя черточками. «Прицел такой-то», «угломер такой-то», «правее ноль двадцать», «левее ноль сорок» — такие команды одна за другой сыплются во время боя. А если звучит команда: «Стоп! Записать установку, репер номер такой-то», это значит, что цель тобой накрыта.

В ходе боя руки должны действовать автоматически. Для того чтобы поймать угломер, прицел, точку наводки, надо обладать орлиным глазом и соловьиным слухом.

Когда стояли в обороне, производились соревнования на быстроту наводки. Едва прозвучала команда, как уже от нашего миномета в ответ: «Готов!» Прибегают, смотрят. Все точно. А другие расчеты все еще возятся.

Работа минометчика — своего рода гармония. Надо точно выверить пороховой заряд, иначе перелет или недолет. Мы — наводчик Владимир Нестеров, заряжающие Александр Агафонцев, Тагир Зайнуллин, подносчики Шарип Ахметов, Галиаскар Муллаянов (конечно, состав расчета менялся) — хорошо освоили свою военную специальность, придирчиво относились к каждой мелочи.

Командир полка, дивизиона или батареи дает команду с наблюдательного пункта. Надо сказать, поступало много ошибочных команд, много мин расходовалось впустую. Случалось, били мы и по своим. Не зря ходила горькая шутка: «прицел пять, пять по своим опять». Порой разрывало минометы, калечило и убивало людей. На мой взгляд, все это происходило оттого, что командиры практически не владели боевой техникой, сами не стреляли.

Об этом я и говорил на встрече. В зале сидели и бывшие комиссар первого дивизиона майор Иосиф Миронович Шарыкин, начальник разведки капитан Николай Фролович Трапезников, старшина нашей первой батареи Владимир Георгиевич Казас, заряжающий нашего первого расчета Александр Кузьмич Агафонцев и другие. Все согласно кивали, они помнили соревнование, прошедшее в полку в конце сорок шестого в Венгрии. Наш расчет тогда занял первое место.

И только бывший старший лейтенант Аминов, на фронте он был помощником начальника продовольственно-фуражного снабжения полка, не согласился:

— Ответом товарища Поварисова я не совсем удовлетворен. Пусть он коротко и ясно сформулирует, как можно стать минометчиком-снайпером.

— Внимательность, ответственность, сосредоточенность, — ответил я.

Видимо, ответ понравился, потому что дружно захлопали.

Эти качества нужны в любой сфере деятельности. И в военное, и в мирное время. В этом секрет успеха и в бою, и на хлебной ниве.

 

ДЛЯ СОЛДАТА НЕТ НЕВОЗМОЖНОГО

Мы — Хурмат Амангильдин, Фарухша Зиганшин и я стоим у памятника Салавату Юлаеву.

На небе — ни облачка. Внизу — Агидель. На том берегу — леса, луга. Далеко-далеко смыкается небо с землей. Хочется часами наслаждаться этой неповторимой красотой. Охватывает чувство покоя, какая-то умиротворенность.

Мы, трое, одногодки. На фронте Фарухша Зиганшин был начальником полковой радиостанции. Хурмат Амангильдин — командир радиоотделения. Я — огневик.

У Хурматуллы — черемухово-черные глаза, иссиня-черные волосы. Говорит он улыбаясь, неторопливо, взвешивая каждое слово. У Фарухши манера говорить стремительная, сам подвижен, как ртуть, и чем-то напоминает птицу, готовую к полету.

— Ты что, Фарухша, уж не думаешь ли форсировать Агидель, как лихо в свое время преодолел Одер в Германии? — шутит Хурмат, снова возвращая нас памятью во фронтовое прошлое.

Приказ нашему полку форсировать Одер поступил 29 января сорок пятого года. А до этого мы уже преодолели Днепр, Буг, Синюху, Днестр, Вислок, Вислу, Ниду. Некоторые из этих рек преодолевали после длительной подготовки. Бои при форсировании, как правило, были ожесточенными. Немцы держали крепкую оборону у каждой реки.

Трудное дело — форсирование водной преграды, когда с того берега бьют пулеметы, пушки, сверху сыплется бомбовый град. А сколько гибло людей! Многие не столько от огня, сколько оттого, что просто не умели плавать. Вода краснела от крови.

Так было и на Одере. Наш полк понес тяжелые потери. Только в пятой батарее были полностью уничтожены два расчета, вся военная техника. Но мы неудержимо рвались вперед. За одну ночь все подразделения нашего полка переправились, остались только штаб и кое-какая военная техника.

Бои на плацдарме принимали ожесточенный характер. Пехота, часто вступая в рукопашные схватки, продвигалась вперед. За ней шли артиллеристы и минометчики.

Каждый командир батареи должен поддерживать тесную связь с другими подразделениями, со штабом полка, его командиром. Нет телефонной нитки — вступает рация. И вот на том берегу, когда переправились, оказалось, что рация не работает, — намокла в воде. Полк оказался в трудном положении. Ведь пехота ждет помощи огня. А батареи из-за потери связи молчат — не поступают целеуказания.

Майор Цурбанов подошел к начальнику радиостанции старшему сержанту Зиганшину и молча положил руку ему на плечо.

Иван Анисимович Цурбанов вначале командовал батареей, потом дивизионом, а с января сорок четвертого — заместитель командира полка. Среднего роста, с открытым приветливым лицом, худощавый, он пользовался большим уважением солдат и офицеров. Это был не тот командир, что безумно бросает в бой солдат. Приказы он сочетал с умением убеждать, доказывать, часто спрашивал подчиненных: «А ты как думаешь?», «Давайте посоветуемся». Или, как сейчас, без слов клал руку на плечо, глядел в глаза.

Ощутив крепкую руку майора, Фарухша понял, что все надежды возлагаются на него. Он сказал:

— На той стороне в штабе есть новая рация, товарищ майор. Через полчаса она будет у нас. Разрешите?

И исчез в сгущающейся темноте.

Правду говоря, майор не намеревался отправлять именно Зиганшина. Только вчера тот проявил геройство, вызволив полк из тяжелого положения. Тогда неожиданно нарушилась связь между первой батареей и штабом полка. Послали связного, но он не вернулся. Стрельба с немецкой стороны была непрерывной — сплошная канонада. Помощник начальника штаба полка по связи послал вдогонку Зиганшина. Майор Цурбанов сделал внушение капитану:

— Это не входит в его обязанности.

— Виноват, товарищ майор, другого не нашлось, — оправдывался тот.

Скрылся в ночи Зиганшин, как вот и сейчас. Ночь — черней дегтя. Беспрестанные разрывы, уханье пушек. Фарухша бежал, разматывая телефонную катушку. Нужно дотянуть кабель до первой батареи. Если где-то порыв, надо соединить. Он вспотел от бега, обессилел, то и дело падая под взрывами. Вот споткнулся обо что-то и упал. Стоп, похоже, что лежит человек. Может, это раненый телефонист? Он потрогал лежащего и понял, что никакой помощи тому уже не надо... Конец кабеля зажат в мертвой руке.

Сейчас требовалось найти другой конец кабеля, идущего от батареи. Фарухша под обстрелом исползал это место в радиусе сотни метров. Конец не находился. Что делать? Другого выхода, как бежать на батарею, нет, а до нее километра три. Он бежал опять, то и дело падая наземь под взрывами. Добрался, поставил в известность телефониста и, пропуская кабель сквозь кулак, побежал назад, к убитому связисту.

Фарухша добрался, вытащил другой конец из закоченевшей руки солдата.

— Дай-ка мне, друг, ты свое дело сделал, — проговорил он, соединяя кабель.

И вот теперь снова в темноте, под обстрелом.

Солдат порой делает невозможное, такое, что потом об этом слагаются легенды. Надо форсировать реку — один найдет бревно, другой сплетет из тальника что-то вроде плота, третий сделает из плащ-палатки надувной шар. И переправляются. Для хороших пловцов все проще. А Фарухша когда-то без передышки пять раз переплывал Агидель. Одер примерно такой же ширины, но теперь февраль: нет-нет да и попадутся льдины. А какие волны вздымаются после каждого взрыва снаряда и бомбы! Настоящий шторм. К тому же одежда сковывает движения.

Переправу эту Фарухша вспоминал как сон. После разрыва волна швыряла из стороны в сторону, свистели над головой осколки. Но он упорно плыл вперед.

Когда добрался до берега, пришел в штаб, ему долго не давали рацию: сооружается плот, подожди, не видишь, что ли, как бесится немец, смерти, что ли, захотел... Но Зиганшин настаивал: он понимал, как дорога сейчас каждая минута. Захватил рацию — и бегом к реке. Надо плыть на спине, держа рацию на груди, чтобы не искупать ее, не испортить. Артобстрел продолжался.

Какая-то чудесная сила словно хранила Фарухшу от смерти. И он добрался до штаба полка с рацией. Что мог сделать в благодарность майор Цурбанов — он обнял его крепко-крепко и расцеловал.

Вот что вспомнил я за шуткой Хурмата насчет намерения Фарухши переплыть Агидель.

Фарухша Мухаметшинович и после войны остался человеком высокого долга. Демобилизовавшись, он вернулся на родину, но скоро его снова призвали в армию. Нужны были офицеры для воспитания молодежи. Зиганшин дослужился до полковника. С женой Кадрией они вырастили четверых детей.

Уйдя в запас, Зиганшин девять лет работал заместителем председателя Башкирского республиканского комитета ДОСААФ, воспитывал будущих защитников Родины.

Можно многое рассказать и о Хурмате Мухтаровиче. У него не меньше боевых заслуг, чем у Зиганшина. И в мирное время показал себя как передовой труженик. Работал начальником Баймакской районной автоколонны, воспитал шестерых сыновей, а теперь у Хурмата Мухтаровича еще около тридцати внуков и внучек.

Достойно воевали, достойно жили после войны мои фронтовые товарищи.

 

ВЫПОЛНЕННАЯ КЛЯТВА

Летом 1983 года мы, однополчане, собрались в Иглинском районе, где формировался наш полк.

Торжественно, хлебом-солью встретили нас перед зданием райкома партии. Выступили первый секретарь райкома А. Ф. Фуфаев и бывший заместитель командира полка по строевой части И. А. Цурбанов. Жители подробно узнали о боевом пути полка, сформированного на этой земле.

Сорок лет назад именно на этом месте мы поклялись верно хранить солдатскую честь. И вот теперь дали как бы отчет о том, как выполнили ее.

Потом мы направились туда, где размещался наш полк, — в Тавтиманово и Покровку. В Покровке нас встречало много людей во главе с председателем колхоза имени Чапаева Г. А. Опшиным. Собрались в доме культуры. Зал был набит битком. Выступали и гости, и хозяева. Особенно взволнованным было выступление бывшего замполита, или, как называли мы на фронте, комиссара первого дивизиона майора Шарыкина — у многих женщин в глазах стояли слезы. В конце сорок второго — начале сорок третьего многим из нас было по восемнадцать. С местным населением находились в хороших отношениях. Молодость брала свое, кое-кто влюбился. Провожать нас на фронт пришло много молодых девушек. Они вручили нам вышитые платочки, кисеты, вязаные перчатки, носки, варежки. Но самым дорогим подарком был тогда для нас жар их сердец, искренность, их вера, что мы обязательно вернемся с победой. И вот теперь они сидят в зале. И те, восемнадцатилетние, превратились в пожилых женщин.

Почему же плачут эти женщины? Жалеют нас? Разве здесь им приходилось легче, чем нам на переднем крае? Такие тяготы вынесли они на своих плечах, что порой сами не верят, что это было. Провожая нас, они, возможно, сами себе давали слово в самых тяжелых условиях оставаться людьми. Выходит, клятва наша была общей. И мы, на фронте, и они, в тылу, выполнили ее. Так, может, эти слезы от гордости, что выстояли, победили всем народом...

И вдруг из зала поднимается женщина, подходит к сцене и отдает фронтовое письмо — маленький, пожелтевший, но такой дорогой треугольник! Оно было получено ею от одного из бойцов полка. Реликвия займет достойное место в школьном музее, для которого ребята активно собирают материалы.

Закончилась война, мы облегченно перевели дыхание. Радость вдвойне: остались живы и сдержали данное слово. Народ, провожая нас на битву, верил в нас. И вот сейчас мы можем смело глядеть людям в глаза.

* * *

Прощание в Покровке было таким же теплым, как и встреча. И уже когда трогались, кто-то сказал:

— Подождем немного. Муллаянова нет.

— Где его носит?

— Пошел коней посмотреть.

— Понятно, без этого не может...

...Как уже говорилось, многие из автомашин, приданных расчетам, вышли из строя с первых же боев на Курской дуге. Потом мы перешли на конную тягу. Это было совсем не предусмотрено уставом. И очень трудно. Где найти лошадей, сбрую, повозки? Пары лошадей для расчета недостаточно: сам миномет весит 350 килограммов, в каждом ящике две мины по шестнадцать килограммов. А ящиков — порядочно. Потом — патроны, противотанковые ружья, автоматы, карабины. Фураж для лошадей. Словом, груза много. Разве выдержит все это обыкновенная деревенская телега? Нужна прочная бричка. Да и лошади требуются выносливые и сильные.

Мы все оценили выгоды конной тяги. В весеннюю и осеннюю грязь машины напрочь застревали. А лошадь выберется и по пашне, и по болоту. Словом, из всякой хляби. Правда, частенько приходится солдату спешить ей на помощь: «Раз-два, взяли!». А если сил маловато — повозку разгрузишь снова.

Тогда в расчете появилась новая должность — ездовой, не предусмотренная уставом.

Галиаскар Муллаянов начинал службу подносчиком. Когда перешли на конную тягу, сам изъявил желание стать ездовым. Оказывается, он до войны работал конюхом в ауле Старо-Куюково Янаульского района. И хотя ему было уже за тридцать, по своему характеру, живости и открытости он мало чем отличался от нас, совсем юных. За живость и энергичность мы прозвали его Терекэмэш, что по-русски значит «живое серебро», ртуть. Чистит ли миномет, носит ли мины, вставляет ли взрыватель в мины — руки его словно играли. Заметит на мине ржавчину со спичечную головку — тут же снимет ее.

В свободные часы он непременно заводил разговор о лошадях, рассказывал, какой нрав у каждой, как подойти к ним, какие они умные... Ездовой он был первоклассный. Вот он взбирается на бричку, берет вожжи в руки и, горделиво приосанившись, оглядывается: мол, посмотрите, каков я. На лице — такая радость! Глаза блестят, на губах — улыбка. И кажется, что нет сейчас человека счастливее его. Мы ни разу не видели, чтобы он ударил лошадь. И животные у него были ухоженные, сытые. Для себя не выкопает окопа: в первую очередь — своим четвероногим друзьям. Стоило посмотреть, как он копает укрытие для коней — словно экскаватор. Понятно, при малейшей возможности мы ему помогали. Знали — даже когда он отроет укрытие, все равно забот не убавится: надо кормить животных, поить, чистить их скребком — и так до глубокой ночи. Во время бомбежек от них не отходил ни на шаг, держа под уздцы. Иначе с испуга те могли вырваться и побежать прямо под бомбы. Бывало, и не раз, что бомбы и снаряды ложились рядом. Невольно думалось, что от беды спасает Муллаянова и его коней взаимная любовь друг к другу.

Но война есть война. Бывало, что коней Муллаянова ранило и убивало. Раненых лошадей он никогда не бросал — отводил в ближайшую деревню и отдавал кому-нибудь. В такие минуты оторвать его от прощания было трудно. Если лошадь погибала, он рыл для нее глубокую могилу и долго сидел возле нее, потом как-то замыкался в себе, ни с кем не разговаривал и искал одиночества.

Однажды на Украине мы остановились в одной деревне. Осенняя грязь. Дождь вперемешку со снегом. Каждый расчет расположился на отдельном подворье. Вдруг Муллаянов услышал ржание в ближнем сарае. Оно показалось ездовому знакомым. Был до войны в башкирском колхозе черный конь с лоснящейся шкурой и белым пятном, похожим на звезду. Голос его был на редкость звонким и громким. Когда началась война, коня забрали для нужд армии. Как он попал сюда и неужели сейчас он узнал своего старого друга Галиаскара и подал голос?

Эти мысли молнией промелькнули в голове Муллаянова. Он вошел в сарай и в углу действительно увидел Звездочку. Конь влажными глазами смотрел на него, словно спрашивал: «Ты ли это, друг, который растил меня с любовью и лаской? Зачем позволил увезти меня в чужие края?» Глаза коня полны слез. Галиаскару доводилось слышать, что лошади порой плачут, но сам такое увидел впервые. Значит, верно... Вот он шагнул к коню. Тот широкой грудью повалил плетень, встал возле Галиаскара, положив голову ему на плечо.

Выяснилось, что во время отступления наших войск конь был ранен, его оставили хозяйке этой хаты. Она выходила его, сдружилась.

Муллаянов запрягал и трофейных немецких лошадей — они были широкогруды, упитаны и сильны. Он раздобыл пару таких битюгов одним из первых. Крепкая сбруя. Кожаный хомут. Кожаные вожжи. Крепкая вместительная бричка.

Когда его спрашивали, где он взял немецких коней, он отвечал уклончиво: «Без труда не вынешь и рыбку из пруда».

А история о том, как попали кони к Муллаянову, такова.

Однажды, возвращаясь из поиска, в одной из балок наши разведчики увидели сбившихся в кучу немецких лошадей. Муллаянов узнал об этом и попросил разведчиков привести к нам парочку коней. «С нами пойдешь?» — спросили разведчики. Галиаскар тут же согласился. Словом, утром у него были два трофейных коня.

А сейчас, встретив Звездочку, он оставил хозяйке взамен одного битюга.

Муллаянову пришлось возить много боеприпасов. Его лошади выбирались из любой хляби. В очень сложных ситуациях выручал огневиков ездовой.

Демобилизовавшись, он снова работал конюхом. Воспитывал девятерых детей. И при встречах его неизменно спрашивали о судьбе удивительного коня:

— Где Звездочка?

— Через два года после окончания войны он сам вернулся в аул, — отвечал Муллаянов.

Иные махали руками — сказка, мол. Другие говорили:

— А что, может быть. Животное умное!

... Вот и сейчас, спустя много лет после войны, Галиаскар оправдывается за опоздание:

— Красавцы-кони в этом колхозе. Слышал много, вот и решил посмотреть на них.

Так и пронес он через всю жизнь верную любовь к животным.

 

СВЯЩЕННАЯ ПАМЯТЬ

Зазвонил телефон. В трубке раздался приятный голос:

— Я директор Кировоградского музыкально-драматического театра Чхеидзе Владимир Иванович. Надо бы нам встретиться.

— Встретиться?

— А вы не удивляйтесь. От всего сердца приглашаю как одного из советских воинов, участвовавших в освобождении Кировограда...

Кировоград мы освободили 8 января 1944 года. Бои были очень тяжелые.

Об этом я и рассказал при встрече директору театра. Владимир Иванович приветлив, с мягкой манерой речи. Слушал внимательно, с искренним интересом.

Торжественно открылись гастроли театра. Присутствовали представители общественности из Кировограда и Уфы.

— Гостеприимный народ Башкортостана нас тепло встречает уже в четвертый раз, — сказал заведующий отделом культуры Кировоградского горсовета Юрий Иванович Компаниец. — В Уфе у нас много друзей. Поэтому мы так хорошо себя здесь чувствуем. Как вы знаете, нити нашей дружбы завязались давно. В годы войны в составе войск, освобождавших Кировоград, было много воинов из Башкирии. Память о тех днях хранят улицы Уфимская и Башкирская. В Уфе также есть улица Кировоградская — как символ нашей дружбы.

В 1984 году побывали в Кировограде ветераны нашего полка. Горожане встретили их торжественно, с искренней радостью, улыбками, хлебом-солью. Ветераны побывали в школах и других учебных заведениях, на заводах и фабриках. Встреча оставила незабываемые впечатления.

Вот и сейчас кировоградцы привезли горсть земли с тех мест, где наш полк вел тяжелый бой, — из полузасыпанных, поросших травой окопов у деревни Грузское. Землю поместили в гильзу пушечного снаряда, на ней надпись: «Башкирам-воинам, дорогим братьям, освободившим Кировоградщину от фашистских захватчиков. От благодарных кировоградцев. Июль 1986 г.».

Трудно передать чувства, которые охватили нас, когда мы ощутили холодок латунной гильзы. И снова воображение унесло нас на поле боя. Учащенно забились сердца...

* * *

Нужны ли на фронте человечность, сострадание, милосердие?

Шоферу Михаилу Евдокимовичу Феопентову было приказано возить боеприпасы на огневые позиции. Возвращаясь в автопарк, он увидел на дорожной обочине в снегу раненого человека, остановился, подбежал к нему. Это оказался старик, и состояние его было тяжелым.

У Михаила с собой не было индивидуального пакета. У солдата обычно всегда чего-то недостает из имущества — противогаза, каски или, как сейчас, индивидуального пакета. Или взять разведчиков: они должны обязательно брать с собой бечевку — связать пленного. Но они предпочитали не брать, у них существовало суеверие: возьмешь бечевку — вернешься весь измотанный и без языка, а то и потеряешь кого-нибудь из группы во время огневого контакта с немцами.

И вот сейчас перевязать бы надо человека, истечет кровью, а пакета — увы... Не нашлось ничего и у самого раненого. Тогда Михаил снял с себя бушлат, гимнастерку, порвал нательную рубашку. Воюя на огненной дуге, он впервые столкнулся с необходимостью перевязать раненого. Затем он открыл борт машины и кое-как втащил в кузов старика. Закрыл борт и только тогда почувствовал, что он голый по пояс на зимнем холоде. Выходит, забота о чужой судьбе заставляет забыть о собственной. Михаил натянул гимнастерку, надел бушлат, подпоясался.

Усевшись за руль, он понял, что попал в сложное положение. Главная задача его — возить мины. Одну машину он уже выгрузил. Но его торопили: давай, давай еще. Дорога вполне сносная, и пока нет бурана, надо сделать как можно больше рейсов. Да еще командир отделения паркового взвода старшина Лемешко сказал:

— Сержант Феопентов, на тебя вся надежда. Давай, друг, в путь с боеприпасами.

Что же делать сейчас? Повернешь направо — попадешь в артиллерийский парк. Там боеприпасы. Влево — дорога приведет в санчасть.

Вот и темнеть уже начинает. Поднялся ветер. Похоже, запуржит.

И все же сержант выбрал санчасть — в его руках человеческая жизнь.

Но не все получается так, как ты задумал. Ветер окреп, и скоро поднялась настоящая метель. Ехать все трудней. Внезапно машина угодила в какую-то яму и встала, накренившись.

Пешком пойти в санчасть? Найдешь ли? Вот тебе и выполнил боевое задание! А буран продолжает беситься. Может, выстрелить из карабина? Услышат — придут на помощь.

Карабин, как ему показалось, выстрелил оглушительно. Подождал —  ответа не было. Постой! Как там старик?

Феопентов взобрался в кузов, пощупал запястье раненого, показалось, что тот умер.

— Эх, старик! Что же делать? Похоронить тебя прямо здесь, в поле?

Он спрыгнул на землю. Невеселая история — не выполнил боевое задание, возил мертвого. Вот тебе и прославленный шофер: недавно его наградили медалью «За боевые заслуги», приняли в партию, избрали парторгом паркового взвода.

Без всякой надежды снова выстрелил. Ага, ответный выстрел! Пальнул еще и еще. Гремели, приближаясь в ответ выстрелы. Стоп! А вдруг это немцы? В кабине у него припрятано несколько гранат, только вот патронов маловато.

К счастью, в схватку вступать не пришлось. Это оказались свои — шофер санчасти и медсестра. Рассказав коротко о случившемся, Михаил помог сестре подняться в кузов. И вдруг оттуда донесся ее голос:

— Он жив!

Теперь надо вытолкнуть машину из ямы. Михаил посмотрел внимательно на шофера: этот низкорослый солдат еще совсем молод.

— Садись за руль, — сказал Михаил. — Заводи, мы толкать будем.

Михаил обладал недюжинной силой. Он с раскачкой стал толкать полуторку, но та не спешила выбираться. Михаила охватило чувство злости: не можешь вытолкнуть какую-то полуторку! Эта злость, видимо, придала ему новые силы, и полуторка с воем выкарабкалась. Но неприятности, оказывается, на этом не кончились.

— Дальше обязательно снова засядете. Яма на яме. Вы не той дорогой поехали, — сказал шофер санчасти. — Поедем обратно, свернем на другую дорогу.

— А санчасть далеко? — спросил Михаил.

— Да нет, метров двести отсюда.

— Я лучше его на руках ...

— Да тяжело будет. Вдвоем ...

— Я сам, силенок хватит.

Шофер санчасти и медсестра пошли впереди, указывая путь. За ними, взвалив на плечо раненого, брел Михаил.

— Ну и сила же у тебя! Как у слона, — сказали ему в санчасти.

Конечно, эта история не прошла даром для Михаила. Пошло разбирательство. Грозили военным трибуналом. Однако заместитель командира полка по строевой части майор Цурбанов съездил в санчасть соседнего полка, во всем разобрался и, вернувшись, даже поблагодарил Феопентова:

— Молодец. Мы прибыли на фронт не только для того, чтобы убивать, но и драться за человеческую жизнь. Это долг нашего солдата. Советского, — подчеркнул он.

...Сорок пять лет прошло после того случая. Михаил Евдокимович забыл о нем, потому что на фронте каждый день случается разное. Но не пропало в забытье доброе дело. Один из артистов Кировоградского театра передал мне письмо от внука того самого старика. Когда в санчасти старик пришел в себя, ему назвали имя того, кто спас ему жизнь. Он позже рассказал об этом своему сыну. Но в памяти остались только имя и 469-й полк. Когда наладились братские связи между Уфой и Кировоградом, начались поиски того, кто спас старика. Я тоже начал розыски и чисто случайно установил, что это Михаил Евдокимович Феопентов, живущий через дом от меня. Можете представить себе нашу общую радость!

Много было у нас долгих разговоров с Михаилом Евдокимовичем. Конечно же, о фронтовых делах.

Автопарковый взвод формировался вместе с полком. Он подчинялся заместителю командира полка по технической части майору Малашкевичу и помощнику командира полка по материальному обеспечению майору Шмиткову. В их обязанности входили ремонт транспортных средств, обеспечение продовольствием, боеприпасами, бензином, работа полевой почты. Командир автовзвода старший лейтенант Кузнецов, старшины Лемешко, Петров, старший сержант Феопентов, рядовые Давыдов, Кахно, Стасюк — все они честно выполняли свои обязанности. Даже во время затишья, когда бойцы отдыхали, хлопот у них, что называется, был полон рот. Скажем, сломалась машина. Нужен ремонт. А запчастей нет.

— Приходилось самим заливать подшипники шатунов, придумывать разные приспособления, — вспоминал Михаил Евдокимович. По несколько часов шабрили каждый подшипник, потому что расточных станков не было. Поршни подгоняли к цилиндрам вручную. Не было и сварочного аппарата, сверлили и клепали. Часто пользовались трофейными аккумуляторами батареями. Разбирали, паяли пластины и «сочиняли» аккумулятор.

Мы говорили о боях за освобождение Белгорода, Харькова, Полтавы, Кременчуга, Кировограда. Вспомнили, как яростно сопротивлялись немцы на Одере, при взятии городов Олау, Бриг.

— Михаил Евдокимович, расскажи, как воевал на Одере...

Феопентов улыбнулся в усы.

— Ты же сам знаешь ...

Да, знаю. После нашего форсирования Одера немцы вначале попятились. Но потом встали, и начались их яростные танковые контратаки. Разметав нашу пехоту, они окружили некоторые подразделения. Попал в окружение и автопарковый взвод. Бои были ожесточенными. Вооружались все и всем, чем могли. За спиной — вспененный взрывами Одер. Намерения немцев были ясны — утопить нас в реке. Против автопаркового взвода были брошены танки и пехота.

Феопентова, парторга, в шутку звали комиссаром паркового взвода. Поэтому сейчас все взоры были обращены к нему: что будем делать, комиссар? Отойти на машинах возможности нет, за спиной — Одер.

— Машины остановить, вооружиться автоматами, винтовками, гранатами! — приказал Феопентов.

Бойцы залегли, взялись за рытье окопов. И вот атака. Один танк шел прямо на окоп Феопентова. Как быть? Пропустить, чтобы потом забросать гранатами? Или встретить? Феопентов, приподнявшись, швырнул гранату, которая угодила в гусеницу и разорвала ее. В следующий миг в танк врезался наш снаряд. Танк вспыхнул, Феопентов начал из автомата ссаживать примостившуюся на броне пехоту. Остальные бойцы тоже вели частый огонь, бросали гранаты.

— Кажется, даже под Кировоградом не было так жарко? — спросил я.

Михаил Евдокимович снова улыбнулся.

— Обо всем не расскажешь, сколько всего было. Ладно, я спешу, оформляю пенсию.

После войны Феопентов тоже работал шофером. Сейчас ему 71 год. Высокого роста. Мощная грудь, густой голос. Надо ли говорить, какой жизненной силой и волей нужно обладать, чтобы не выпускать баранку до семидесяти лет!

 

СЕРДЦЕ СОВЕТСКОГО СОЛДАТА

Как-то я просматривал старые фотографии. Вот мы с Тагиром Зайнуллиным. У обоих в руках автоматы. Следующая фотография — мы с сержантом Абузаром Ахметхановым и Михаилом Бабием. Вот командир взвода лейтенант Мезенцев, старшина Казас и я. Еще: Александр Агафонцев, Тагир Зайнуллин, Александр Мяконький.

Александр Мяконький был видным солдатом. Рост под два метра. Быстрый в движениях. Теплый взгляд. Густые черные брови, темные глаза. По возрасту постарше нас. В армию призван был весной сорок первого, повоевал. К нам пришел уже на Украине. Вначале его назначили подносчиком, потом стал вторым номером — заряжающим, позже — первым, наводчиком. Быстро получил звание ефрейтора. И — командир расчета. У него были хорошие знания, развитая речь. Стоило нам взять город или село, первым делом он искал книги: тянулся к знаниям.

Взяв Полтаву, мы двинулись дальше и вскоре остановились в низине. Простояли мы тут около трех суток.

В эти дни Александр Мяконький был в особо приподнятом настроении: всего в трех километрах отсюда находилась его деревня, где оставались его жена, сестра, мать. Об этом знала вся батарея. Мы все разделяли с ним радость предстоящей встречи.

Кончался сентябрь, но дни стояли ясные, безоблачные. Солнце грело, как летом. Александр без устали рассказывал нам о своих родных и близких, о пышных яблоневых и вишневых садах в родной деревне.

Но вот война напомнила о себе. Прозвучал приказ: «Батарея, по местам! Зарядить!». Каждый заряжающий опустил мину в ствол. Но команды «огонь!» все не поступало.

Вот тогда-то мы увидели, как побледнел Александр: ведь придется стрелять по родной деревне. Об этом он сказал командиру взвода Мезенцеву, и тот разрешил ему уйти с огневой.

Стрельба продолжалась примерно полчаса. Били и «катюши», и артиллерия. После артподготовки некоторые подразделения левого фланга и батареи нашего полка двинулись вперед, но враг контратаковал с танковой поддержкой. Завязался ожесточенный бой.

Александр все это время молчал, мучаясь про себя. Мы прекрасно понимали, какая тяжесть у него на сердце. Утешительных слов ни у кого не находилось. Правда, лейтенант Мезенцев пытался его успокоить:

— Хватит тебе, Александр, возьми себя в руки. Ты же солдат. Не к лицу так распускать себя.

Александр молчал.

Наша батарея пошла в наступление к вечеру. Солнце уже садилось, когда мы приблизились к деревне Александра.

Но деревни как такой не существовало, она превратилась в уголь и пепел. Высились обгоревшие печные трубы. Обуглилась и сгорела листва на яблонях и вишнях.

Настанет когда-то час, когда замолкнут выстрелы и взрывы. Построят новые дома, вырастут новые яблони и вишни. Не оживить лишь погибших, сгоревших, расстрелянных.

Такое случилось и с матерью Александра и с другими жителями. Отец его ушел в партизаны. Семнадцатилетнюю сестру немцы угнали в Германию. А его мать перед тем, как уйти из деревни, немцы облили бензином и подожгли. Ее труп лежал во дворе. В живых осталась из всей деревни лишь одна восьмидесятилетняя старуха. Она и рассказала об этих страшных событиях.

До самой темноты мы ходили по деревне, глядя на следы жестокой трагедии.

С того дня Александр изменился — стал задумчив, замкнут. Поскольку пехота сильно поредела, нам выдали автоматы и гранаты. Александр дрался как лев. В одном из боев лично уничтожил двадцать фашистов. Трудно передать словами ту ненависть, которая кипела в нем. Не раз он повторял: «Ну, дайте добраться до их волчьего логова...»

И вот мы вступили на землю Германии. Перешли границу 20 января сорок пятого. Первая деревня. Если не изменяет память, называлась она Бухенталь. Ни души — словно вымерли. Оказалось, оставив дома, имущество, люди ушли.

Деревня была целехонька. Не взорвался тут ни один снаряд, не упала ни одна бомба. Вот это обстоятельство, видимо, особенно бесило Александра. Однажды вечером он натаскал соломы к одному из домов, сверху набросал сухих досок. Зажег спичку. Поднес к соломе. Но не поджег. Потом снова зажег спичку. И опять не ткнул ее в солому — стоял, пока спичка не обожгла ему пальцы. Тогда он далеко зашвырнул коробку и направился к нам.

Лейтенант Мезенцев обнял его. И не сказал ни слова. Да и нужны ли они были ему сейчас? Пересилил он в себе мстительное чувство, верх взяла истинная человечность...

Я еще раз гляжу на фотографию и снова вижу ту первую немецкую деревню. К вечеру подошел ко мне Александр.

— Давай пройдемся, — предложил он.

Мне хотелось успокоить его. И хоть он давеча опомнился и не стал поджигать солому, но мало ли что может заставить вскипеть кровь и пробудить злобу? Мы предупредили командира взвода, он велел нам держаться вместе.

Вот мы входим в одну из комнат на первом этаже двухэтажного дома. Зашли — не верим своим глазам. Две немки. Одна — старая, дышит с трудом. Вторая — лет семнадцати, среднего роста, тоненькая, волосы желтые, как лепестки подсолнуха. Мы переглянулись... обеих немок трясло как в лихорадке. У младшей на рыжих ресницах дрожали слезы, текли по лицу.

Мы говорим им: не бойтесь, не тронем, не дрожите! Но они не понимали нас. Эх, это незнание языка! А ведь три года изучал в школе. Заставляли зубрить какие-то правила, а вот слов вспомнить не могу. Знай мы, как звучат успокоительные слова по-немецки, не случилось бы трагедии. Мы старались добродушно улыбаться, но старуха с девушкой видели в этом, наверно, насмешку и издевательство. У нас с Александром на груди автоматы. Чтобы показать, что мы не имеем злых намерений, решили снять их и поставить в уголок. Немки же, похоже, подумали, что мы начнем стрелять, потому что молодая стремительно бросилась из комнаты и помчалась на второй этаж. Мы — за ней. Она через слуховое окно метнулась на крышу, мы не отстаем. И кричим два слова: не бойся, не тронем! Но она и слушать не хочет. Тут мы остановились. Потом вернулись к старой немке. И снова пытались объяснить ей движением рук, мимикой. Наконец она, кажется, начала соображать — тяжело, со всхлипом вздохнула и успокоилась. И произнесла: «Рус гут». Поняв, что она успокоилась окончательно, мы вышли на улицу. И тут увидели молодую — она, оказывается, спрыгнула с крыши и теперь, распластавшись, лежала на крыльце. Мы осторожно подняли ее, внесли в комнату, положили на кровать. Старуха рыдала.

— Ты побудь здесь, я за врачом, — сказал Александр и выбежал.

Я стоял в полной растерянности. Девушка лежала на спине, глаза ее были закрыты. Но она была жива, только дыхание прерывистое, тяжелое. Я налил из графина воды, влил ей в рот. Она медленно открыла глаза.

Скоро пришли Александр, санинструктор нашей батареи и незнакомый мне лейтенант, явно из другой части.

Санинструктор перевязал ушибы и царапины на теле девушки. Дал каких-то таблеток. Между тем лейтенант начал говорить о чем-то с немкой. Потом задал несколько вопросов молодой. Девушка, хоть и с трудом — говорить ей было тяжело, — ответила на вопросы лейтенанта. Потом он нам передал содержание разговора.

Оказывается, их тут усиленно обрабатывали: не оставайтесь никто, русские уничтожают всех. Старуха очень больна, а дочь не решилась оставить ее на произвол судьбы. Обе впервые видят русских солдат. Вот девушка, чтобы не подвергнуться насилию, и прыгнула с крыши.

Теперь обе успокоились. И когда мы уходили, снова я услышал: «Рус гут!».

Позже, в других деревнях, население уже безбоязненно встречало нас. И слова «рус гут» нам доводилось слышать все чаще и чаще.

Когда Берлин пал, на его улицах появились советские полевые кухни. И немцы, отходя от них с едой в руках, кланялись поварам. И снова те же слова...

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Что сказать в заключение? Когда вспоминаешь войну, картинам прошлого нет конца, они одна за другой встают перед глазами. И не знаешь, какие из них выбрать.

Каждый из наших фронтовых друзей — интересный человек, видная личность. И невозможно до конца раскрыть, показать во всем объеме душу каждого, рассказать о подвигах на поле боя, о мужестве, с которым они преодолевали все тяготы.

Как много хотелось сказать обо всем и обо всех! Но я, к сожалению, ограничен и местом, и временем. Пусть простят те, о ком я лишь упомянул. И пусть считают, что их фронтовые дела незримо присутствуют в этих воспоминаниях, потому что все они влились в одну на всех Великую Победу, которая и стала нам, фронтовикам, высочайшей наградой.

Из архива: май 2004 г.