Фарит Ахметов. Голос матери

* Перевод с башкирского В. Иванова.

Рассказ

“Эх, до чего же обидно вот так, без славы, возвращаться с войны... — думал девятнадцатилетний лейтенант Хабибрахман Янтурин. — Меньше двух недель довелось повоевать — и остался инвалидом. Кому я нужен без обеих ног, к тому же, легкое пробито осколком? Дому, семье требуется работник, а не лишняя обуза... Мать и так крутится одна и по дому, и в колхозе. А как я покажусь Айсылу? Ей-то зачем с молодых лет связывать себя с беспомощным инвалидом?”

Вопросы, вопросы, вопросы — а за ними главный: стоит ли жить такому убогому и несчастному, надо ли мучить окружающих заботой о себе? И как это унизительно...

Хабибрахман сидел у окна на своей койке, а мимо проносились родные края — Башкортостан, предуральские увалы, зеленые леса и луга, желтеющие хлеба. Стоял август сорок второго, и лейтенант Янтурин, вчистую демобилизованный из армии, возвращался домой в санитарном эшелоне.

С койки свисали его ноги: одна без стопы, другая обрывалась чуть ниже колена; рядом стояли два протеза — один короче, другой подлиннее; нехитрое имущество: вещмешок, костыль, клюшка, свернутая шинель без погон. Он сдал постельное белье, халат, тапочки, врачи снабдили его лекарствами, медсестры — бинтами.

Скоро уже его станция, там — два километра дорогой через поле до леска, через лесок у подножия горы — родная деревня. А пока он начал неторопливо прилаживать протезы, затягивать разные ремни и ремешки.

Мимо проходила санитарка:

— Помочь?

— Нет, спасибо. Уже сам научился управляться.

На прощанье лейтенант Янтурин поклонился боевым товарищам:

— Простите, если что не так... Простите и прощайте! Удачи вам!

В его вагоне лежали самые тяжелые — с ранениями в легкие, живот. Да и сам Хабибрахман попал сюда не из-за ампутации ног, а из-за раны в груди, которая требовала наблюдения. Он сейчас уйдет, а их ждало длительное лечение в сибирских госпиталях.

Вот и станция. Паровоз сбавил ход, окутался белым паром и встал.

Ходячие раненые потянулись на свежий летний воздух. Янтурин попрощался с врачами, сам спустился по ступенькам вагона, огляделся.

Вокруг маленького станционного здания собралось много народу. Одни раненые просто грелись на солнышке, других — тех, кто родом из этих мест, встречали родственники на телегах. Объятия, поцелуи, слезы... Кто-то ковыляет на костылях к местному базарчику, приценивается к нехитрой снеди: вареная картошка, квашеная капуста, свежие помидоры и огурцы, зеленый лук. А с другой стороны эшелона треснул жидкий залп из трех винтовок — хоронили умерших в пути...

Хабибрахман подошел к возчикам — их набралось десятка три: не пожалели председатели колхозов оторвать ради фронтовиков лошадей от жатвы. Его сразу окликнули:

— Тебе куда, сынок? Далеко ли?

Он назвал.

Пожилой возчик сказал:

— Садись ко мне! Мимо вашей деревни еду. А мне еще дальше. И телега пустая, сам видишь...

— Некого встречать?

— Некого. Да мне народ другую задачу ставил. Прослышали, что возвращаются раненые земляки, так велели разузнать о своих, из нашей деревни, может, встречали на фронте, так как там...

— Что-нибудь удалось узнать?

— Нет, сынок, весь эшелон обошел. Только вот тебя еще не спрашивал. Ты в каких местах воевал?

— На Харьковском направлении. Только мало довелось воевать. Полторы недели — и вчистую списали... Обеих ног нету.

— Да уж вижу... Тяжело тебе придется — да надо терпеть, надо жить. Ты ведь еще совсем ничего не видел.

— Что я видел? Школа, после седьмого класса — педучилище. А тут война. Пошел добровольцем — восемнадцати не исполнилось. Танковое училище в Челябинске, затем на фронт — командиром взвода легких танков. В мае этого года пошли в наступление на Харьков три наших фронта — Южный, Юго-Западный, помогал нам Брянский. Прорвали оборону немцев — и двинулись два наших танковых корпуса громить захватчиков. Поначалу все шло хорошо, бойко. Однако немцы подтянули силы и усилили сопротивление. В атаке мой танк наскочил на мину — разорвалась гусеница. Машина или крутится на месте, или может только стоять. И так и этак — танк превратился в неподвижную мишень для врага. Принял решение: ремонтировать под огнем. Выскочил первым — тут взрыв. Пришел в себя только в госпитале. Не знаю, как удалось ребятам из моего экипажа спасти мне жизнь, как удалось вывести людей и боевую технику, ибо там началось окружение наших войск...

— Слышал я, сынок, об этой трагедии. В газетах писали, да и по радио сообщали.

— Вот такие невеселые дела, отец...

— А земляков из Башкирии не встречал на фронте?

— Нет, отец. За полторы недели даже в батальоне не с каждым словом перекинешься, не каждого спросишь, откуда он.

Перед ними волнами переливалось хлебное поле, вилась черная дорога, и вот уже показался знакомый лесок, за которым лежала родная деревня.

Дорога шла вниз, огибая гору с ее светлыми соснами и березами, внизу, вдоль горного ручья, густо темнел ельник.

— Останови, отец, — попросил Хабибрахман. — Хочу немного посидеть, полюбоваться сверху деревней, повспоминать...

Пожилой возчик натянул вожжи:

— Тпр-ру! Не нравится мне, сынок, что ты не спешишь домой... Ведь ждут же тебя дома!

— Я никого не извещал. Тебе, отец, спасибо.

Янтурин забросил вещмешок за спину, через плечо повесил шинель в скатке, тяжело оперся на костыль и клюшку. Через минуту он скрылся за кустами орешника.

Пройдя несколько шагов по тропинке, он опустился на мягкую траву. Внизу лежала родная деревня, он хорошо видел все дома, сады, огороды, сараи, загородки для скота. Самого его скрывал кустарник, из деревни его никто не мог увидеть.

Прежде всего он разглядел свой дом, двор. Матери не было видно. Уже успели покоситься ворота и забор, буйной лебедой зарос двор. Тяжело матери одной. Отец у них умер в начале тридцатых, и Хабибрахман почти не помнил его.

“Надо жить, надо жить”, — вспомнились ему слова возчика. А для чего жить? Он даже не в состоянии подправить ворота и забор. Не работник, а иждивенец. Какую помощь он сумеет оказать матери? Никакой...

Хабибрахман уже знал, что ему по первой группе инвалидности положена пенсия в девяносто два рубля, знал он, что на городских базарах буханка хлеба стоила четыреста рублей. Значит, будет он висеть на шее матери тяжелой обузой.

Вот и дом Айсылу. Там тоже никого не видно. Вероятно, все работают в поле — страдная пора. И в поле безногий не работник. А Айсылу — зачем он ей нужен? Чувствовать с ее стороны не любовь, а только жалость, унижающую человека...

Янтурин из госпиталя никому не писал писем — тяжело переживал свое увечье; он твердо решил расстаться с жизнью, чтобы никого не обременять. Потом, когда его прямо из госпиталя посадили в санитарный эшелон, мечтал в последний раз посмотреть на родные места, издали увидеть мать, любимую девушку, а там свести счеты с неудачной жизнью...

Долго он сидел на взгорке, вспоминая детство, юность, заботливую любовь матери, годы учебы, робкие встречи с Айсылу. Все складывалось хорошо. И эта проклятая война...

Нет, пусть уж он останется для всех родных и знакомых на той войне! Возвращаться без славы, побитому — позор для мужчины.

Хабибрахман раскрыл вещмешок и достал оттуда трофейный “вальтер”, повертел его в руках. Хорошая машинка! Подарили его ребята из экипажа, добыв пистолет в подбитом немецком танке.

Хабибрахман снял пистолет с предохранителя, взвел курок, отвел затвор и дослал патрон в ствол. Все готово, осталось только нажать на спуск — и все.

Конечно, стреляться он станет не здесь, на виду деревни, — нет, как-нибудь доберется вверх, до глухого урочища, куда люди и не заглядывают.

Он снова поставил “вальтер” на предохранитель, забросил за плечи вещмешок, взял костыль, клюшку и стал тяжело подниматься.

И тут ему показалось, что он слышит голос матери. Занятый своими мыслями, он не заметил, как улицы и переулки заполнились женщинами, стариками, бегающими детьми. Видно, все вернулись с работы, да и пора — солнышко уже заходило за горизонт.

Жадно смотрел Хабибрахман на жизнь родной деревни: мычали коровы, блеяли овцы, женщины с коромыслами толпились возле колодца, из летних кухонь подымался дымок. Он смотрел на свой дом, двор — но там по-прежнему было пусто.

И снова ему почудился голос матери. Неужели взаправду она? Как бы ему хотелось взять в ладони ее ласковые руки!

В эту минуту он увидел мать совсем рядом. Она стояла за околицей деревни и говорила, простирая руки к дороге, по которой приехал сегодня ее сын.

— Хабибрахман, сыночек! Я жду тебя. Вернись ко мне...

Она, видно, каждый день так стояла у дороги, повторяя свои слова как заклинание, чтобы уберечь сына от беды.

Желание жить вернулось к Хабибрахману, подумал: все образуется, найду посильную работу и крикнул: “Мама, мамочка! Я здесь! Я вернулся к тебе!”

Мать сразу же услышала голос сына и бросилась вверх по склону.

Хабибрахман пытался встать ей навстречу, но не мог. В голове его тяжело билась одна мысль: ради этого надо жить... надо жить! Ради матери — самого родного человека, ради родной деревни, ради красоты родных мест...

Из архива: май 2000 г.