Пятьдесят шесть лет прошло со дня гибели одного из первых Героев Советского Союза, нашего земляка Григория Степановича Пулькина. Он погиб в январе 1945 года при освобождении Польши. А звание Героя ему присвоили еще в 1940 году, во время финской кампании 1939—1940 годов.

Григорий Пулькин родился в 1916 году в деревне Петропавловке Стерлитамакского района. Там же окончил четыре класса. Учиться больше не пришлось, и Гриша стал работать в колхозе. В 1937 году его призвали в армию, где он освоил профессию ковочного кузнеца. Приходилось изготавливать подковы, различные металлические детали для упряжки, подвод, а главное, подковывать всех лошадей, которые обслуживали их артиллерийский дивизион.

В 1939 году началась «непопулярная» война с Финляндией. В одном из трудных боев в декабре 1939 года отличился кузнец Григорий Пулькин. О его подвиге узнал служивший спецкорреспондентом военной газеты поэт Александр ТрифоновичТвардовский, который встретился и долго беседовал с ним. Результаты этой встречи отложились не только в памяти…

Из журналистского блокнота Александра Твардовского

Поездка в 28 КАП. Из этой поездки было написано длинное, подчиненное чисто газетной задаче написать «портрет в стихах» стихотворение «Григорий Пулькин».

Из Пулькина еще, может быть, у меня что-нибудь получится, поэтому нелишне будет восстановить все, что он мне рассказывал, по порядку.

Пулькин Григорий Степанович, 1916 года рождения. Из Башкирии. Кузнец из взвода управления 1 дивизиона. Третий год срочной службы.

В 12 часов 23/XII вышел он со своим товарищем Лаврентием Жудро проверить лошадей в дивизионе. Проверили и стали перековывать кобылицу Каплю на все четыре («кругом»). Пулькин, как и все, знал уже, что банды «просочились», бродят где-то. Поэтому на работу вышел с винтовкой и семьюдесятью пятью патронами при себе. Только принялся за вторую ногу Капли — выстрел.

Поднял голову, сколько мог поднять, согнувшись и не выпуская конской ноги, — белые холсты на опушке. Послышалась команда Маргулиса:

— Ложись! Огонь!

Финны уже успели обойти кругом батарею Маргулиса два с половиной раза.

— Огневикам открыть огонь прямой наводкой!

Огневики были сбиты финнами сразу же.

Пулькин с винтовкой расположился у первого орудия батареи Маргулиса. Потом переполз ко второму, где находился один Лаптев. Со станины орудия уложил офицера, пробравшегося меж березок к самой почти батарее. (Большая почтовая сумка-планшет этого офицера висела в штабе.)

У Лаптева между тем был перебит весь расчет. Один он — сутулый, рыжий, заросший бородой, управлялся, как медведь, у пушки.

— Давай буду помогать.

Помогать, не будучи обученным, трудно. Однако Лаптев предложил:

— Ладно! Будешь дергать за шнур, заряды подносить.

У них, как у всех оставшихся в живых на батарее, не было и не могло быть иного ощущения, как то, что окружены, отрезаны и минуты их сочтены. Ну, что ж, тут что не успеешь сделать, чем ни причинишь еще ущерб противнику — и то дело.

Но в это время из-за леса раздался громкий голос капитана Хоменко:

— Держись, Маргулис, я иду.

Маргулис, можно предполагать по всему, растерялся…

Но это дело прошлое. А факт тот, что ребята эти — Лаптев, Пулькин, там же еще Сацкий и другие спасли положение. Они били из тяжелых орудий по противнику, залегавшему в 180—500 шагах. Убивало не столько снарядом, сколько воздушной волной. Снаряды разрывались так близко, что собственными осколками был пробит щит у орудия.

Пулькин, помогая Лаптеву, в свободные промежутки бил из винтовки. Финская пуля попала в магазинную коробку. Подавался в канал ствола только один патрон. Пришлось бросить эту винтовку и взять другую, у ближайшего убитого. В момент переползания за винтовкой Пулькина ранило — оцарапало осколочным бедро возле кармана.

«Тут я, правда, рассерчал. Когда Хоменко стал поджимать финнов сбоку, они зашли за шалаши из хвои, под которыми стояли лошади. Тут шла битва «через лошадей». Капля была убита. Наркоз ранен в ногу».

Все это длилось часа два с половиной. Темнеет в это время там очень быстро. Уже еле видно было, когда финны стали отходить, оставив много трупов на месте.

Человек пять Пулькин убил,— видел кого — не считая офицера и не считая работы у орудия.

Царапина на бедре, растираемая штанами, беспокоила. Но это ему только придавало злости. А тут еще — стоны раненых товарищей, гибель Жудро (пал в первые минуты боя), с которыми два года вместе были, дружили, в землянке рядом спали.

По окончании боя младший лейтенант Козырев приказал не сходить с поста — не вернутся ли финны.

Потом в землянке ветфельдшер Пиняев жег спички, смотрел у Пулькина его рану. Чем-то прижег, чего-то поковырял,— до свадьбы заживет, говорит.

Был очень усталый — ведь в снегу покатался. Ночь опять пришлось стоять в усиленном карауле.

На другой день пошел туда, где с Жудро кобылицу подковывали, подобрал на снегу инструмент.

В заключении спрашиваю: как, мол, настроение?

— Да что же настроение — ребят наших тоже много убито. Вот. Можно идти, товарищ писатель?

Вскоре Александр Твардовский напишет стихотворение «Григорий Пулькин», где расскажет о подвиге нашего земляка. Сразу бросается в глаза, что написано оно в знаменитом «теркинском» стиле. Так и хочется вместо «Григорий Пулькин» вставить «Василий Теркин».

Григорий Пулькин

Когда кузнец — кузнец хороший,

В искусстве ковочном горазд,

Любой крови любая лошадь

Ему с любовью ногу даст.

Когда рука его набита,

Он лишь прищурится слегка —

И посылает гвоздь в копыто

Одним ударом молотка.

И у него в дивизионе —

Проверь на самый острый глаз —

В порядке все — обуты кони

По мерке, точно, в самый раз.

И на крутом подъеме тяжком,

Когда орудье вниз рванет,

Артиллерийская упряжка

Не будет зубы бить об лед.

…Мороз. В лесу звенят сосульки,

Подкова рубит лед сухой,

Твоей она, Григорий Пулькин,

Умелой пригнана рукой.

Но сам он это в счет не ставил.

Случился день, когда в бою

И сверх того еще прославил

Кузнец фамилию свою.

Кругом земля стонала стоном,

И осыпь дымная с ветвей

Ложилась белою попоной

На спины потные коней.

Глотали люди снег с устатку,

Любой работал за троих,

Но приходилось по десятку

Врагов на каждого из них.

У ног живых в снегу лежали

Убитые. Редел народ.

Носилок раненые ждали,—

Не доходил до них черед.

В разгаре боя у опушки

Вдруг увидал кузнец в дыму,

Что остается возле пушки

Один наводчик. И к нему —

Помочь. Ну что ж, не гнать обратно.

— Гляди — шнурок. Вперед не лезь.

Как крикну — дергай.

— Есть. Понятно.

— Да сам пригнись.

— Понятно, есть.

И хоть впервые с пушкой рядом

Стоял кузнец, однако смог

Таскать наводчику снаряды,

По знаку дергать за шнурок.

Казалось так: покуда живы,

Решили разом тот и тот,

Уговорились молчаливо

Стоять вдвоем за весь расчет.

И знали оба, что, быть может,

Они уже окружены,

Что только жизни подороже

Свои они отдать должны.

А вражья цепь все ближе, ближе

Ползла, росла из-за кустов,

Штыки, халаты, каски, лыжи,

Дыханья пар из сотен ртов —

Уже вблизи. Но двое грудью

Атаку встретили.

— Огонь! —

Прямой наводкой из орудья

Внезапно дали раз, другой…

Угрюмо вниз глядело дуло...

Кого осколок не сразил,

Того волной воздушной сдуло —

С тех пор он хлеба не просил.

Столбами черными в пожаре

Взлетала черная земля,

Вдвоем атаку отражали

Они, как два богатыря.

И так в бою кузнец старался,

Так управлялся в свой черед,

Что мельком даже улыбался

Наводчик, утирая пот.

Когда ж от наших пулеметов

Пошла в лесу трещать кора

И понесла вперед пехота

Свое родимое «ура»,

Когда бойцы вздохнули вместе

И стихнул пуль последний свист,—

Он похвалил его по чести,

Толкнул в плечо:

— Артиллерист!..

Тот к пушке подошел устало.

Металл был тепел под рукой,

И пахло, точно в кузне старой,

Огнем, окалиной сухой.

Землей натоптанной. Работа

Была похожая вполне.

На сером ватнике от пота

Пробился иней на спине.

Ломила усталь в пояснице,

Дрожмя дрожали пальцы рук.

И снегу чистого — помыться —

Ни горсти не было вокруг…

Уже у всех кузнец в помине,

Уже с людьми какими в ряд!

Уже родители о сыне,

Наверно, речи говорят.

А он у дела, как обычно,

На службе срочной. И порой

Ему в героях непривычно,

Но как бы ни было — герой.

И у него в дивизионе —

Проверь на самый строгий глаз —

В порядке все — обуты кони

По мерке, точно, в самый раз.

1940 г.

Потом, гораздо позднее, когда Александр Трифонович Твардовский обобщит свою работу над «Теркиным», он скажет, что хотя первые главы этой поэмы были опубликованы в 1942 году, имя героя книги было известно по военной печати «значительно ранее», с финской кампании 1939—1940 годов. Образ Василия Теркина, как заметил автор, — это обобщенный образ советского солдата. Он вобрал в себя черты всех тех, с кем он в свое время встречался и познакомился еще на Карельском перешейке. Среди перечисленных имен Александр Трифонович вторым называет нашего земляка — кузнеца-артиллериста Григория Пулькина. Поэтому, «вынашивая свой замысел «Теркина»,— пишет Твардовский,— я продолжал думать о них, уяснять себе их сущность». И далее: «Я был восхищен их душевной красотой, скромностью, высокой политической сознательностью, готовностью прибегать к юмору, когда речь заходит о самых тяжких испытаниях, которые им самим приходилось встречать в боевой жизни. И то, что я написал о них в стихах и в прозе,— все это, я чувствовал, как бы и то, да не то... за фразеологическими оборотами газетных очерков оставались где-то втуне, существовали только для меня и своеобразная живая манера речи кузнеца Пулькина или летчика Трусова, и шутки, и повадки, и ухватки других героев в натуре».

После финской кампании Григорий Степанович был направлен в военное артиллерийское училище, которое окончил в июне 1941 года, а затем, в 1943 году,— Высшую ордена Ленина Краснознаменную офицерскую артиллерийскую школу.

От рядового солдата до гвардии майора — командира артиллерийского дивизиона, — таков славный путь нашего земляка.

В краеведческом музее города Стерлитамака хранятся темно-вишневая орденская книжка, пробитая осколком вражеского снаряда, и его гвардейский значок.

И, наконец, последнее. Наш земляк явился одним из прообразов главного литературного героя поэмы «Василий Теркин» замечательного советского поэта Александра Трифоновича Твардовского.

Из архива: июнь 2002 г.