Анатолий Алексеев. Сон старого солдата

Старому солдату приснился приятный, что называется, «домашний» сон. Те, кто побывал на фронте, рассказывали: многим солдатам часто снятся «домашние» сны, навевая непрошеную тоску по дому, по родным и близким, оставленным далеко отсюда.

Петр Спиридонов, механик-водитель САУ*, не раз видел во сне своих домашних: жену Аксинью, дочь Нину, старшего сына Гурия — тоже фронтовика, среднего Геннадия и младшего Анатолия. На этот раз приснилось ему, будто все они встречают его, пришедшего с войны. Радуются, расспрашивают обо всем. И младший сын все просит его о чем-то. А он, Петр Спиридонов, и во сне никак не может оторваться от забот своих сегодняшних, что были наяву. Все налаживает свою военную технику. Видно, засело у него в мозгу крепко: не сегодня-завтра — на новую позицию, в наступление.

Вот только что завершился нелегкий бой за овладение восточно-прусским городом Алленштайн. Места те же самые, в которых ему, Петру Спиридонову, довелось воевать еще в ту, первую мировую войну.

Он помнит, как его, с тяжелым ранением в голову и контузией, везли в полевой лазарет в повозке, где было еще трое тяжелораненых (один в пути скончался). Помнит, как одолевала его телесная слабость, а потом и сон. Но знал Спиридонов: засыпать ему никак нельзя, надо держаться. К спящему смерть ведь приходит быстрей, чем к бодрствующему. И приходит она обычно в полночь. Истина эта известна давно.

Движение всего живого в полночь приостанавливается. Кому доводилось бывать, к примеру, в это время в лесу, тот замечал: в полночь прекращаются голоса птиц, лесной живности, порождающей шум под пологом леса, прекращается рукоплескание осиновых листьев, густой шелест берез и шорох сосновых лапок. В ту пору и человека одолевает самый что ни на есть глубокий сон. Он как бы вползает в сознание, наступая мягко, нежно-прилипчиво. И вместе с ним вползает неведомо откуда взявшийся страх — особенно если человек оказывается один.

Тогда и приходит тихими неслышными шагами сама смерть.

— Ты мой, — говорит смерть, — Я долго шла рядом с тобой. Порой ты думал, что я далеко от тебя или меня нет вовсе. Но я — вот она. Пора в путь, — и уводит своего избранника в другой, чуждый всему живому мир холода и мрака.

После каждого боя навсегда остаются в земле — той, за которую воевали, — твои товарищи, однополчане, с которыми совсем недавно делил солдатскую нехитрую еду с походной кухни. Иной раз забудешь и обратишься по какой-либо надобности, позовешь: «Ваня!» или «Коля!» — и тут же спохватываешься: похоронили ведь его еще вчера. Часто, не дожидаясь похоронной команды, хоронят своих сами бойцы, прощаясь с погибшими, отдавая им скромные солдатские почести.

И долго живет память об ушедших товарищах. Они ведь так же, как и оставшиеся в живых, думали о будущем, мечтали вернуться домой к своим. Эта мысль-мечта не покидала их. Она жила в глубине солдатской души и согревала каждый день пребывания на чужбине, хотя бы и рядом со смертью.

————

*САУ — самоходная артиллерийская установка

Если уж суждено тебе погибнуть — хорошо бы упокоиться в своей, родной земле. И чтобы близкие могли прийти на место твоего упокоения и оплакать тебя. Только вчера Касымов Зуфар, молодой двадцатилетний земляк Спиридонова, поведал ему о своем сокровенном: представлял, как приедет к себе домой, на берег тихой немноговодной реки Усень, к своей Хумире, с которой совсем недавно сыграли свадьбу. И вот теперь он похоронен на чужой, далекой прусской земле, в неметчине. Похоронен в братской могиле, вместе с другими однополчанами. И скоро, быть может, и следов от той могилы не останется.

* * *

Сегодня приходил на батарею лейтенант Самохин, специалист по артиллерийской технике, с младшим политруком Авдеевым, совсем молодым еще, светловолосым, с нежными округлыми чертами лица. Младший политрук провел короткую политбеседу о том, что в прошлую мировую войну эти места были щедро окроплены кровью наших отцов и дедов. А лейтенант Самохин вручил почетные грамоты от имени Верховного главнокомандующего — и Петру Спиридонову, и Касымову, его земляку, посмертно, — за хорошую, слаженную боевую работу батареи.

А на следующий день подъехал на трофейном «опеле» сам полковник Савичев, командир отдельного дивизиона САУ. С ним Петр Спиридонович знаком был еще с 1915 года. И познакомились в тех же местах, где сейчас воевали.

К молодому тогда поручику, выпускнику Алексеевского военного училища Юрию Савичеву, перед самым Брусиловским наступлением войск Юго-Западного фронта приставили в качестве денщика тоже молодого, крепко сбитого солдата — крещеного чуваша Петра Спиридоновича Спиридонова, дисциплинированного, не курящего, не пьющего, сносно владеющего разговорным русским. Вскоре они подружились, сблизились почти по-родственному, что называется, душой прикипели друг к другу.

Юра Савичев был горяч, порывист. Стремился непременно быть в первых рядах, не трусил, не скрывался за спинами солдат и товарищей-офицеров. Был честолюбив, как почти все в его годы, но, в отличие от многих, скромен и великодушен, рукоприкладства по отношению к нижним чинам себе не позволял, считая это позорным для офицера.

Ему частенько присылали из дому посылки с продуктами. Юрий щедро угощал своего «дядьку» Спиридонова домашними сладостями, разговаривал с ним запросто. Родители Юрия о Спиридонове знали, посылали ему в письмах приветы.

В одном из боев случилось такое: лишь только поручик Савичев поднялся из окопа в атаку, как неприятель полоснул трассирующими пулями по рядам атакующих. Секундой раньше солдат Спиридонов в прыжке заслонил собой поручика, обхватив его и прижав к брустверу окопа. По ним прошлась пулеметная очередь.

Савичев остался цел и невредим. А его денщика увезли на подводе в полевой лазарет. Подобное нечасто бывает на фронте, и поступок Спиридонова был оценен по достоинству — как подвиг. Удостоен он был солдатского Георгиевского креста третьей степени. Но с поручиком своим Петру после тяжелого ранения пришлось расстаться — думал, что навсегда. Ничего другого думать и не оставалось: армия несла тогда большие потери, особенно в передовых частях.

Однако провидению было угодно, чтобы почти сорок лет спустя судьбы их вновь скрестились. Произошло это уже в Великую Отечественную, в 1944 году, во время осуществления в Белоруссии операции «Багратион».

Тогда для форсирования Пинских болот полевым разведчикам потребовались необычные легкие обутки — лапти. Умеющих плести таковые не нашлось, и дело, казалось, зашло в тупик. Тогда Спиридонов подал идею: собрать просто бывших крестьян, понимающих толк в материале для лаптей — лыке. Он взялся обучить их — и обучил, одновременно производя те самые немудреные обутки. Справились с этим делом за ночь.

Умельцем заинтересовался командир отдельного артиллерийского дивизиона дальнобойной гаубичной артиллерии и САУ, полковник Юрий Лаврович Савичев. Ему назвали имя, отчество и фамилию мастера — и он подумал, не бывший ли это его денщик, друг далеких военных лет. Тут же вызвал к себе Спиридонова — и понял, что не ошибся. Обнялись они тогда крепко и оба прослезились: бывает ведь, что и мужчины плачут, если тому есть серьезная причина.

* * *

Полковник Савичев вышел из «опеля», за ним вылез молодой штабист с планшеткой и полевой сумкой. Направились они к личному составу САУ, в числе которого был и механик-водитель Спиридонов. Савичев, завидев еще издали своего бывшего «дядьку», широко улыбнулся.

Спиридонов подтянулся, вытирая ветошью свои промасленные пальцы, приготовился отдать честь. Командир батареи лейтенант Ширяев шагнул навстречу полковнику, доложился. Полковник чуть козырнул ему, вплотную подошел к рядовому Спиридонову и заговорил с ним совсем по-домашнему:

— Ну вот, Петр Спиридонович, и снова ты отличился. Вчера только вручали тебе грамоту от имени Верховного Главнокомандующего, а сегодня вот, боевые награды…

Он сделал знак лейтенанту-штабисту: тот отстегнул ремешок от полевой сумки и, вытащив оттуда коробочку с наградой и корочки удостоверения, вложил их в руку полковника.

Спиридонов отдал честь полковнику и встал по стойке смирно, готовый слушать его. Полковник положил ему руки на плечи:

— Дай я тебя обниму, дорогой Петр Спиридонович, и разреши вручить тебе награду за примерный ратный труд. Это за взятие Нарева — надеюсь, не последняя. Поздравляю! — и стал пристегивать орден к гимнастерке солдата Спиридонова.

— Служу Советскому Союзу, — ответил, как положено в таких случаях, солдат.

— Есть еще чем тебя порадовать, — сказал, улыбаясь, полковник. — Вот тебе письмо из дому. Специально прихватил, направляясь сюда, — и передал письмо солдату в руки.

Наградив еще троих из личного состава батареи, Савичев тепло попрощался и уехал.

На батарее царило радостное оживление. Петр Спиридонович, чуть отойдя в сторону, развернул письмо-треугольник. Вот что писал ему младший сын:

«Здравствуй, папа. Мы все живы и здоровы, того и тебе желаем. Посылают тебе приветы свои тетя Анна, дядя Константин, тетя Марина, тетя Анисья и другие. Вернулся с фронта Михайлов Андрей без одной руки и левого глаза, сейчас носит черную повязку. Вернулся Георгиев дядя Петр — контуженный. Когда ходит — подпрыгивает. Вернулся дядя Виталий Быков, ранен в ногу, дядя Тихон Кузьмин, тоже сильно ранен в ногу и левую руку. Дядя Макар Тимофеев совсем без одной ноги, а также дядя Константин Петров тоже без одной ноги и Денисов Василий тоже без ноги.

Сейчас у нас новый председатель. У него ранена кисть левой руки еще в начале войны. О нем говорят, что самострельщик из района. Он сильно злой, дерется, матерится при всех. Все его боятся.

У нас отелилась Пеструшка. Теленок живет пока с нами вместе и еще три ягненка.

Папа, ты напиши, сколько ты убил фашистов? Только ты маленьких детей ихних не убивай. Учительница Полина Михайловна сказала нам, что маленькие немцы такие же дети, как и мы. Они не виноваты, их так обучили. После войны они это поймут и так же, как и мы, станут пионерами. Ты их не убивай. С них надо снять штаны и побить их за это. Как побила меня мама за то, что я прозевал гусененка коршуну. Я нисколько не обиделся, зато стал лучше караулить гусенят.

Мы через день ходим собирать колосья. Работа очень тяжелая, но нужная для фронта. У нас в клубе открыли лазарет. Туда с других деревень собирают людей от голода. Каждый день умирает из них два или три человека. Но обратно домой их не увозят, там хоронить их некому. На твоем тракторе работал Латыпов, помнишь того высокого парня? Он ушел добровольцем на фронт. Сейчас некому работать на этом тракторе, стоит он сломанный.

Я учусь на «хор» и «отл». В школе дают каждый день по четыре картошки, но без соли. Все равно очень вкусно.

Моему другу Лукьяну не дают, потому что у него много «поср». Я делюсь с ним. У него недавно умер братишка Леша. Говорили, от голода. Сильно опух, изо рта шла кровь. У них дома поесть ничего нет.

Илью Денисова забрали в ФЗО за то, что он совсем перестал учиться. Он особо не горевал. Говорил, там хоть оденут и поесть дадут. Еще говорил: научусь работать на заводе. Другие тоже хотят в ФЗО, но их не берут.

А я в ФЗО не хочу. Дома некому помогать. И на фронт бы я поехал к тебе. Помогал бы тебе бить фашистов. Забыл: на дядю Васю пришла «похоронка», они сейчас приходят многим. Папа, напиши нам, когда ты окончишь войну, когда вернешься домой?

До свидания, папа. Мама за тебя молится каждый день, говорит, чтобы тебя хранил господь бог.

Брат Гурий пишет редко. Наверное, некогда.

На этом я кончаю наше письмо.

Если дойдешь до Берлина, сразу напиши нам, а сам сильно не задерживайся там, мы тебя очень ждем.

Мама, сестра Нина, брат Геннадий и я».

Петр Спиридонович засунул письмо в карман гимнастерки, чтобы перечитать его потом, попозже. Да и другие члены экипажа всегда просили прочитывать им письма из дому — так уж было на войне заведено.

* * *

— Впереди на нашем пути прусские города Вормдит и Мельзак. Похоже, сильно укрепленные, — важно изрек всегда все знающий рядовой Иван Сурмило.

— А ты, Иван, откуда это вызнал? Сорока на хвосте принесла, али еще какие другие способы у тебя имеются? — съязвил боец Гриша Шорин. Они, Сурмило и Шорин, в разговоре всегда друг друга подкалывали.

— Ты, дурья твоя голова, коли нет у тебя своего соображения, спросил бы. Так нет же, лезешь поперек батьки и все туда же. Тебя не спросили, откуда все знаю.

— И все ж таки, откуда? — не унимался Шорин.

— Откуда, откуда, — передразнил его Сурмило. — Соображать надо, вот откуда. В ночь к нам подбросили дополнительно к тому запасу снаряды бронебойные. Особые, для сокрушения крепостных стен. Думать надо, Гриня, голова ведь она дадена не только шлем бугорчатый носить, — он небрежным движением надвинул Шорину шлем на глаза, затем рукавом потер новую медаль и удалился к своему месту башенного, к приборам наводки.

— А ведь правду Иван говорит, — вставил тут Петр Спиридонов. — В первую мировую еще те города были укреплены довольно сурьезно. И теперь, надо полагать, там не пустые ворота стоят. А впереди еще Кенигсберг, тот и вовсе город-крепость. Об этом известно давно, — заключил он и тоже занялся своим делом, от которого оторвал его приезд полковника.

* * *

А через несколько дней возникла неожиданная ситуация, которая чуть было не перевернула кверху дном всю жизнь Петра Спиридоновича — да еще под самый конец войны.

Продвигаясь вслед за передовыми частями наших войск в сторону города Вормдита, на юго-восточной стороне, в пригороде Цорндорфа, колонна САУ остановилась перед частоколом башенок — имитаций зубчатых стен средневековых замков. На каждом зубе стены выпуклой кладкой было выведено слово «Zoo» — зоопарк, значит. Впереди оставался коридор между забором и зданием, тоже выстроенным в средневековом стиле.

Только хотели втянуться в этот уличный коридор, как механик-водитель САУ Спиридонов заметил обгорелый остов нашей «тридцатьчетверки». Она стояла несколько в стороне: видимо, отбуксировали туда, чтобы не загораживала проезд.

— Стоп, — сказал механик-водитель, притормозив САУ.

— Что такое, Спиридонов? — спросил командир САУ старший сержант Урванцев.

— Тут опасность. Похоже, за забором фаустники…

— А ну, Шитиков, Сурмило, гляньте за стену, только аккуратно, что там?

Живо отбросив боковые дверки-люки, два бойца, спрыгнув на землю, заглянули в проем между зубцами стен — и тут же подали знак командиру САУ: знаками поманили к себе. Урванцев, спрыгнув с САУ, приблизился к ним. Подошел туда и Спиридонов. Увиденное его потрясло.

В трех проемах стены на сложенных пустых ящиках из-под патронов стояли, выставив перед собой фаустпатроны, три мальчика одиннадцати-двенадцати лет в формах фолькштурмовцев.

— Взять их живыми, — распорядился командир.

Увидев бегом обходящих их красноармейцев, юные солдаты, отбросив свои фаустпатроны, попытались сбежать. Когда их схватили, они не сопротивлялись. Другого оружия у них, похоже, не было.

Старший сержант, вытащив из кобуры свой пистолет, приблизился к ним. Увидев это, все трое дружно заревели, крича сквозь слезы: «Schieben Sie nicht! Schieben Sie nicht!»

— Что они верещат? — спросил командир.

Спиридонов перевел: «Не расстреливайте».

— Расстрелять их надо, гадов, — сказал Сурмило, — чуть в самую пасть к ним не угодили. Еще бы немного вперед — и поминай как звали.

Оба наших бойца стояли, направив на мальчишек стволы своих автоматов.

— Подождите, — сказал бойцам Спиридонов и обратился к одному из фаустников:

— Wie alt bist du? (Сколько тебе лет?)

— Jch bin elf Jahre alt, — ответил тот. (Мне одиннадцать лет).

— Und wie alt bist du? (А тебе?) — спросил он у другого.

— Jch bin auch elf Jahre alt. (Мне тоже одиннадцать).

— Jch bin zwolf Jahre alt (Мне двенадцать лет), — ответил третий.

— Этим двум по одиннадцать, — сказал, указывая на них, Спиридонов, — а этому — двенадцать.

— Спроси-ка, Спиридонов, — это они подбили наш танк?

Спиридонов спросил.

— Nein. Das war var uns. (Нет, это было до нас), — ответил старший.

— Нет, не они, — перевел Спиридонов, — это было до них.

(Спиридонов немного владел разговорным немецким: когда-то, еще до войны, работал на уральских нефтепромыслах вместе с напарником из немцев Поволжья).

— Ну, что с ними делать? — обратился к механику-водителю командир, вроде как за советом.

— Расстрелять их к чертовой матери, что с ними цацкаться, — опять вмешался в разговор заряжающий Сурмило.

— Высечь их как следует, вот что надо сделать, — сказал Спиридонов, вспомнив сегодняшнее письмо сына. — Это будут граждане свободной Германии. Всех убьем, а кто будет жить в новой Германии? Они же еще дети. Только одурманены фашистским суесловием.

Все с этим согласились. Затем сняли с мальчишек штаны, уложили их, трясущихся и ревущих во все горло, рядком и высекли, срезав для этого несколько прутьев желтой акации. Когда их начали бить, они, несмотря на боль, перестали реветь: поняли, наверное, что спасены, что расстреливать их не будут, и успокоились. Когда солдаты, исполнив обряд наказания, двинулись обратно к своей боевой технике, гитлерюгенды повставали на ноги и, застегиваясь, стали махать вслед своим освободителям.

— Эти уже больше никогда воевать не будут, — сказал удовлетворенно Спиридонов.

Фаустпатроны и ложе к ним танкисты забрали с собой. Пригодится.

* * *

Едва разместилась и замаскировалась батарея САУ на новой позиции, как случилось неожиданное — подъехали из штаба полка два молодых сержанта на штабном «виллисе» и увезли с собой Спиридонова. Он не успел еще пришить погоны к свежевыстиранной гимнастерке. Все подумали (и он сам), что хочет его видеть полковник Савичев.

«Виллис» подъехал к красивому кирпичному домику с зеленым забором и кустами, подстриженными с чисто немецкой аккуратностью, с уже отцветающей, но красивой еще сиренью, с розами и вьющимся до крыши домика виноградом. У крыльца стояли два автоматчика в фуражках с синими околышами.

Спиридонов сразу понял: привезли не к полковнику. Тут явно разместились особисты. А у них суд скорый и расправа — тоже.

Один сержант остался со Спиридоновым в передней, другой зашел вовнутрь, закрыв за собой дверь. После недолгой паузы оттуда раздался громкий смех и послышалось:

— Введите.

Спиридонова ввели в помещение. Перейдя переднюю комнату, где за печатной машинкой сидела напомаженная и напудренная пухленькая девица-симпатюлька и лениво потягивала длинную с мундштуком сигарету, вышли в просторный зал.

Сбоку, с левой стороны, сидел молодой щеголеватый, причесанный и надушенный старший лейтенант. Напустив на себя нарочитую строгость, он стряхнул пепел с сигареты в огромную фарфоровую пепельницу с изображением на ней писающего мальчика и, прищурив глаза, спросил:

— Рядовой Спиридонов?

— Да, он самый, — ответил Спиридонов.

— Отвечайте по уставу, — возвысил голос старший лейтенант. — Это что за маскарад на вас? Почему не в форме? Почему без погон? В гражданских брюках, в трофейных сапогах? Это же черт знает что!

— Не успел переодеться, — попытался оправдаться Спиридонов, — торопили.

Старший лейтенант, еще раз пренебрежительно глянув на Спиридонова, повернулся к дверям на другой стороне зала и негромко позвал.

— Товарищ майор, выйдите, гляньте на самодеятельный спектакль. Привезли «саушника» — того самого, савичевского, защитника фаустников.

Спиридонов понял: о случае с гитлерюгендами в зоопарке и о нем самом уже донесли.

Дверь отворилась, и появился майор, лицом похожий на учителя, просто одетый, в роговых очках. Он оглядел Спиридонова с ног до головы и ровным голосом спросил:

— За что награда, боец Спиридонов?

— За форсирование реки Нарев.

— При каких обстоятельствах?

— Отбились от группы противника, попытавшихся захватить наш САУ, а затем и мост через Нарев. Мы сами перешли в атаку и рассеяли их. Стали держать переправу.

— Ну что же, молодцом, боец Спиридонов, — сказал майор и, обратившись к старшему лейтенанту, добавил: — Пока оставьте его. Займитесь вчерашним. Запросите данные по бойцу Спиридонову. Что при нем есть? Доложите полковнику.

— Я позвонил. Ответили, что он сам выехал к нам.

— Хорошо, — ответил майор и ушел к себе.

Старший лейтенант снова стал допрашивать Спиридонова. Потом позвал старшего сержанта, в нем Спиридонов узнал своего недавнего конвоира.

— Обыскать и подготовить его к отправке, — сказал с металлом в голосе старлей.

У Спиридонова нашли и отобрали карманные трофейные часы, орден, письмо сына, сняли с него ремень, сапоги и заключили в отдельную комнату.

Но просидел он там недолго. Вскоре его снова привели в зал. Вид у него был жалкий, арестантский: босой, без ремня, без часов. Однако держался он с достоинством. В комнате присутствовали: полковник Савичев, майор и старший лейтенант.

Допрос продолжили, причем вел его уже другой старший лейтенант. Дело начинало принимать крутой оборот.

— Боец Спиридонов, почему вы носите свободную форму, а не уставную?

— В бою я всегда по уставу — в комбинезоне.

— Вы знаете, что у вас на бляшке ремня выбито «Gott mit uns»? Вам известно, что это означает?

— Да. Малость владею немецким.

— Так почему же носите такое?

— Ношу, потому что удобно. Бляшки эти можно быстро застегивать и отстегивать. А ремень этот наш, кожаный. Немецкий, из искусственной кожи, я давно выбросил.

— А сапоги?

— Сапоги тоже удобны для носки. У меня болят ноги, а у этих сапог широкие голенища: можно не обувать, а просто в них запрыгивать.

— Почему вы запретили расстреливать фаустников?

— Так то же дети, как их можно расстреливать? Что они понимают?

— Но они стреляют фаустпатронами по нашим танкам — значит, понимают.

— Их обучили и убедили, что нас надо убивать, вот они и действуют. Но они не виноваты в этом. Известно ведь: за каждый подбитый танк им выдают солдатский железный крест и главное — продуктовый паек. И потом меня просил об этом младший сын. Вот только недавно письмо от него из дому получил. А еще во сне я его видел — тоже просил меня об этом.

— Что в письме из дома написано? Зачитайте нам, — попросил майор.

Спиридонову подали отобранное письмо, он начал вслух читать и тут же, строку за строкой — переводить (сын писал на чувашском языке). Собравшиеся слушали молча, внимательно, иногда улыбаясь. Когда Спиридонов дошел до того места, где сын просил не убивать детей, полковник прервал его и, обращаясь к майору-особисту, сказал:

— Вот вам урок политграмоты. Детям, оказывается, это видней, чем нам. Ведя смертельную войну, мы невольно очерствели. Письмо надо перевести на русский язык и отправить в политотдел с соответствующим сопровождением.

Спиридонова отпустили. Полковник Савичев забрал своего бывшего «дядьку» с собой. По пути, смеясь и качая головой, говорил:

— Мне позвонил лейтенант Ширяев, а ему старший сержант Урванцев. Там технику не могут завести. Решили они, что тебя увезли ко мне. А я понял, что попал ты в переплет. Хорошо, что дело не ушло выше. Трудно было бы тогда, мой дорогой, тебя оттуда выцарапать. Но тебе здорово повезло. И сын твой очень тебе помог. Молодец, спасибо ему.

Так вот и сбылся сон старого солдата.

Из архива: май 2006 г.