№8.2024. Абузяр Шарипов. Военные годы в глубоком тылу

«Вставай, страна огромная…»

В мае 1941 года до деревни Кармалки провели радиолинию из радиоузла, находившегося при Верхне-Троицком сельском клубе, которая представляла собой пару неизолированных железных проводов диаметром два миллиметра, подвешенных на деревянных столбах через фарфоровые изоляторы. Протянули линии так же по всей улице и ввели в несколько домов по желанию их хозяев. Но большинство семей отказалось приобрести репродукторы и подключаться к сети, так как, во-первых, крестьянам, занятым работой и в колхозе, и на своем подворье с рассвета до заката дня, почти не оставалось времени для пребывания около репродуктора; во-вторых, почти все население села не владело русским языком, на котором велись тогда радиопередачи. Кроме того, около магазина повесили тарелкообразный громкоговоритель, и кто хотел слушать, собирались около магазина. Однако это радио радости селу не принесло – недели через три, 22 июня Совинформбюро сообщило через громкоговоритель о вероломном нападении гитлеровской армии на нашу страну.

Вскоре после начала войны в нашу деревню приехал представитель Туймазинского районного военного комиссариата с повестками о мобилизации в Рабоче-крестьянскую Красную армию допризывников, которых набралось около десяти человек восемнадцатилетних парней. Уполномоченный военкомата проводил с ними краткий курс подготовительных занятий в течение недели по вечерам после работы в колхозе: допризывники маршировали по улице с палками в руках вместо винтовок и имитировали рукопашный бой. Затем их проводили всей деревней, но не с песнями и прибаутками, как бывало в прошлые годы, а с тревогой в душе и со слезами в глазах.

Через месяц-другой после начала войны начали поступать в адреса родителей, чьи сыновья были призваны в армию в прошлые годы, извещения о героической гибели сыновей на поле боя против немецких захватчиков. И мы получили извещение о гибели моего самого старшего брата Хоснеля-абыя. Он был призван в армию еще в 1938 году и служил в Туркестанской гвардейской конной дивизии, откуда в последний раз присылал письмо со своей фотографией, где он снят верхом на коне, и посылку с отрезами бязи различных расцветок и знаменитым туркменским платком для мамы. Получили письмо также от моего второго брата Мосавира-абыя, который после участия в финской войне учился в Шадринском военном училище и отправился на фронт против немецких фашистов.

Люди работали в прежнем темпе: взрослые – в колхозе, дети – в собственных подворьях. Мужчины и юноши готовились к сенокосу: приводили в порядок косы, грабли, вилы и ремонтировали колхозные фурманы, телеги и сбруи. Женщины и девушки пололи свекольное поле. Мы, дети, искали ягодные места на Каменном лугу, где земляника и клубника созревают в первую очередь, и собирали ягоды. Затем все – на заготовку сена. Но коллективные работы проходили не так весело, как в прошлые годы. Все были встревожены войной и нерадостными вестями. Каждый вечер люди собирались около громкоговорителя, где после передачи последних известий кто-нибудь, понимающий русский язык, пересказывал новости о событиях на фронте.

В конце июля, когда все люди села были заняты заготовкой сена для собственной скотины, в грозу шаровая молния, попав в радиолинию, поразила двенадцатилетнего мальчика, оказавшегося в этот момент около репродуктора (вытаскивал вилку от розетки, чтобы молния не поразила репродуктор во время грозы, согласно инструкции), и всю систему местного радиовещания. Этот случай был не только трагичным – особенно для семьи мальчика, но и угнетающим – для многих, кто ждал вестей с фронта, так как источниками информации остались только газета «Ленин юлы», выходящая из печати один раз в неделю, доставляемая до нашей деревни попутным гужевым транспортом и доходившая до читателей через два-три дня после выхода. И треугольные фронтовые письма односельчан, доходившие до адресатов не ранее десяти дней после их отправки.

Неграмотные женщины, у которых в семье некому было прочитать присланные с фронта письма, приходили ко мне. Когда я читал эти пронизанные тревогой за родину, за свою судьбу и любовью к адресатам письма, они плакали. И у меня капали слезы, а моя мама, пытаясь успокоить солдаток, угощала их чаем и утешала. Особенно часто приходила к нам самая беспечная в быту, веселая в общении и в мирное время чувствовавшая себя самой счастливой женщиной в селе, хохотушка Фатыйма, проживающая с тремя детьми, старшему из которых не было еще и восьми лет. Она получала письма от мужа, проработавшего в колхозе конюхом, построившего для своей семьи замечательный дом с подворьем и ушедшего на войну в составе легендарной конной дивизии генерала Минигали Шаймуратова. И письма его бывали тоже замечательные – полные любви к родине, к жене и к детям. А также гордости, что он воюет в составе такой дивизии, и уверенности в победе. Фатыйма каждый раз просила меня повторно прочитать его письма и опять плакала. После третьего чтения моя мама приглашала ее, как обычно, к чаю, за которым Фатыйма рассказывала, что, когда она заходит в свой хлев, запах коровяка напоминает запах ее мужа, и она подолгу не может покинуть хлев в надежде, что муж появится перед ней и обнимет ее. К сожалению, одно из писем от ее мужа стало последним. Он пропал без вести. Только несколько лет спустя после окончания войны стало известно, что его часть дивизии Шаймуратова, совершая глубокий рейд во вражеский тыл с целью ошеломить наступающих фашистов, попала в засаду и полностью погибла.

Когда известия о начале войны и отступлении нашей армии дошли до узников исправительно-трудового лагеря, расположенного в лесном массиве рядом с Кармалкой, арестанты среагировали по-разному: арестованные без вины патриоты изъявили желание участвовать в войне против фашизма, а бандиты и воры почуяли возможность убежать из заключения. Добровольцев уйти на фронт направляли в военкомат без конвоя. Воспользовавшись этим, выходили из лагеря и настоящие преступники под видом «добровольцев» и разбегались кто куда, добывая себе питание воровством и грабежом, а документы – разбоем, то есть путем убийства подходящих людей и присваивания их паспортов или других свидетельств о личности.

Чтобы отвлечься от тяжелых дум, мы, жители села, работали не покладая рук, от зари до заката дня, и на сон оставалось очень мало времени в короткие летние ночи, следовательно, крепко спали за оставшиеся три-четыре часа, а в это время бывшие арестанты очищали наши амбары и погреба. Возможно, светлое время суток они проводили в лесах где-то поблизости, но оставшиеся еще в селе от первой мобилизации мужчины не стали их преследовать, так как в пору сенокоса и уборки урожая каждый час дорог на вес золота, поэтому не стоило отвлекаться. Тем более каждый здоровый мужчина ждал с тревогой в душе повестку о призыве в армию.

В это время в нашей деревне, как и в других селах, проживали эвакуированные из Ленинграда женщины-еврейки, которых приютили сельчане, имеющие такую возможность. Их снабжали продуктами питания в централизованном порядке: каждую неделю из Нижне-Троицка подвозили и раздавали им по большому караваю белого хлеба, по кускам сыра и масла, по пачкам сахара-рафинада и чая, а также другие деликатесы.

В наш дом тоже поселили одну старую еврейку, которая потребляла полученный ею паек только сама, а мы, дети, с завистью наблюдали, как она отрезала кусок от каравая, намазывала на хлеб масло, сверху накладывала ломтик сыра и, заварив чай в своей красивой фарфоровой кружке, медленно совершала индивидуальную трапезу.

Мы жили тоже не голодно, но питались попроще, по-крестьянски: в основном супом-затирухой и катыком. Квартирантку всегда приглашали к трапезе с нами, и она не отказывалась. Но тем не менее она никогда не помогала нашей маме: ни при приготовлении пищи, ни при мытье посуды, ни при уборках в избе – смотрела на нас свысока, целыми днями читала книги и газеты на русском языке, которые подвозили ей и другим эвакуированным вместе с пайками. По зимним вечерам она беседовала с нашим отцом, который узнавал через нее новости с фронта и другие новости по стране и за рубежом и затем пересказывал нам в тех случаях, если о них не бывало информации в газете «Ленин юлы».

Зима на стыке 1941–1942 гг. началась без морозов. Сразу выпало много снега, и морозы уже не смогли заморозить почву. Поэтому весна была очень бурной: теплые лучи солнца быстро растопили сугробы, и в середине апреля земля освободилась от снега. Болото на юго-восточной окраине Каменного луга превратилось в большое «озеро» с талой водой, и перелетные птицы (гуси, журавли, утки и другие), полагая, что здесь – водный бассейн, остановились на этом «озере». Их было очень много. Старожилы Петровки, ближайшего села от этого болота, говорили, что такого случая никогда не бывало – по-видимому, война в Европе вынудила изменить обычный маршрут их перелета на северную часть Европы, и птицы заблудились. Мы, школьники, ходили туда посмотреть на этих птиц так близко – с берега «озера», ибо раньше бывало изредка по весне и по осени, когда они пролетали высоко в небе над нами в далекие страны, только по их очертаниям и по взмахам крыльев мы могли определять, кто есть кто. Мы любовались красотой их фигур и перьев, их движениями – они часто ныряли и что-то искали под водой. Однако ни мы, ни тем более они не догадывались, какая трагедия уготована для них.

Погода стояла ясная и необычно теплая. По утрам над полями и над «озером» расстилался туман – испарялась талая влага из почвы и вода из «озера», которое медленно сужалось, отдаляясь от засиживаемых самками гнезд водоплавающих птиц. В эту пору самцы водоплавающих птиц обычно далеко не улетают, а добывают пищу для себя и для самок в водоеме поблизости. Но рядом других водоемов не было, и пищи для них (рыбок и других подобных живностей) в этом обманувшем их «озере» тоже не оказалось. Более того, оно сужалось с каждым днем, и на поверхности воды начали показываться болотные кочки. Водоплавающие разных видов скучивались впритык друг к другу – им уже не хватало воды для плавания. Птицы растревожились, почуяв беду, – начали кричать, взывая на разные голоса: гуси – раздирающим, журавли – дребезжащим, утки – горловым, остальные – кто как мог, и так громко, что слышно было даже в нашей деревне, отстоящей в трех верстах. Мы, дети, увидевшие несколько дней тому назад их беспечную красоту и жизнерадостность, услышав их тревожные голоса, вздрогнули, плакали и умоляли родителей как-нибудь помочь попавшим в беду птицам. Но родители, слушая наши мольбы, лишь сочувственно вздыхали.

Мы, школьники-пионеры, обсуждали в перерывах между уроками и после уроков в эти дни только один вопрос: как помочь птицам? Предлагалось много вариантов помощи, но приемлемыми казались следующие: накормить зерном, оставшимся в частных закромах от прошлогоднего урожая, и напоить родниковой водой, вытекающей недалеко в ущелье на противоположной стороне поляны, граничащей с болотом. Но, пока мы принимали это решение и не успели согласовать его с родителями, в одно утро перестали доноситься до нас крики птиц. В этот же день, после уроков мы побежали посмотреть, что случилось. Взволнованные дети на ходу высказывали разные предположения: «Может, улетели?», «Не могут птицы оставить свои гнезда…» и т. п.

Когда мы добежали до места, перед нами открылась ужасная картина, которую мы не могли и предполагать: на месте «озера» – сырая земля, покрытая птичьим пухом и перьями, окровавленной прошлогодней травой и кое-где блестящими под лучами солнца мелкими лужками оставшейся от «озера» водицы. И ни одной птицы. Оказалось, что на громкие крики птиц сбежались со всех сторон из леса всякие звери (лисицы, барсуки, волки и другие), которые в эту пору выводили свое потомство и рыскали повсюду в поисках пищи. Они и передушили и растащили всех птиц, обессиленных голодом и не успевших взлететь ночью в темноте и подняться в воздух. От птиц остались на поверхности болота пух и перья, кровь и гнезда с рассыпанной вокруг них яичной скорлупой. Над болотом в воздухе кружились вороны, и на вершинах деревьев каркали сороки. Мы, подавленные происшедшим, долго и безмолвно постояли тут, укоряя себя, что вовремя не смогли помочь перелетным птицам и предотвратить эту трагедию, вернулись в деревню и уныло разошлись по домам.

Тем временем с фронта войны поступали еще более трагичные сообщения: немецкая армия наступала, а наша армия оставляла на разорение города и села, обрекая их население, не успевшее вовремя эвакуироваться, на произвол судьбы. Фашисты зверствовали на захваченных ими территориях так же, как и дикие звери над беззащитными птицами.

Ушли на фронт все здоровые мужчины возрастом до сорока лет. Были мобилизованы мужчины и до пятидесяти лет, в том числе мой отец, которому к этому моменту исполнилось сорок девять.

Папу призвали в армию в июне 1942 года. После медицинской комиссии при Туймазинском военкомате он был направлен по наряду в Белебеевский военкомат, а оттуда – в распоряжение Тоцкой воинской части в Чкаловской области (ныне Оренбургской области), где готовили кавалеристов и коней для отправки на фронт. Папа по пути туда заехал домой только на один день.

Забрали также лучших лошадей для отправки на фронт. Ладно еще, что успели до этого вспахать поля и посеять осенью рожь, а весной 1943-го – яровые, которые, благодаря подходящей погоде, дружно взошли и поднялись ровно, как бы соревнуясь с озимыми и подавляя собой сорняки, в связи с чем нам не пришлось их полоть. Но детям, у которых отцы и старшие братья ушли на войну, пришлось включаться в работу всерьез, а не в развлечение, как бывало в прежние годы во время сенокоса и уборки урожая_; и в колхозе, и в приусадебных хозяйствах.

Пока взрослые убирали рожь, нас, пионеров, мобилизовали на уборку гороха, так хорошо уродившегося на Каменном лугу и равномерно созревшего всеми стручками чистых горошин, на радость.

С поля горох убрали мы за один день, прерываясь только на обед там же, где приготовили для нас очень вкусную разваристую гороховую кашу с бараниной в большом казане. На другой же день завершили работы по обмолоту, а на третий день весь урожай гороха раздали колхозникам.

С 1 сентября почти все дети из нашего класса пошли в пятый класс Верхне-Троицкой семилетней школы, ближайшей от нашего села, где можно было продолжать учебу без отрыва от семьи, ежедневно добираясь пешком через леса и горы на расстояние шесть километров. Надо было ежедневно вставать в пять часов утра, чтобы приготовиться (позавтракать и одеться) и успеть прийти к восьми часам в школу.

Отцы многих детей ушли на фронт, откуда поступали печальные вести. Помимо трудностей, связанных с расстоянием и незнанием русского языка, возникли перед детьми проблемы в учебе и обязанности, которые решались и выполнялись до войны их отцами. Поэтому после месяца учебы все кармалкинские дети, посещавшие Верхне-Троицкую школу, кроме меня, бросили учиться, чтобы помогать матерям.

Урожай, чрезвычайно обильный в этом году, не успели полностью убрать: рано выпал снег, и пшеница, выращенная на целине Каменного луга, осталась под снегом. Из-за дождливого без прояснений октября и картофель не удалось выкопать своевременно. Выкапывали картофель из-под снега лопатой и собирали голыми руками вместе с сырой землей и снегом. Урожай оказался таким большим, что не хватило мест для его просушки перед закладкой на хранение. Пришлось частично просушивать в избах и банях, но большую часть засыпать в погреба во влажном виде, да еще впритык до люков, что привело к замерзанию при дальнейшем хранении в суровую зиму.

С начала второй четверти учебного года я ходил из Кармалки в школу один, а количество учеников в школе увеличивалось за счет детей, прибывающих в Верхне-Троицкий детский дом из зон военных действий. Для детдомовских детей организовали отдельные от деревенских детей классы. Они учились в первую смену, а деревенских детей перевели на вторую смену. Занятия начинались в два часа дня и заканчивались в шесть или семь часов вечера. Зимой приходилось добираться домой через леса и горы по бездорожью в темноте. Однажды, когда возвращался домой, при подъеме на гору, в соседнем ущелье завыли волки, я пробежал до вершины хребта и сильно вспотел. А там начался сильный буран. Я прошел оставшиеся еще три километра до дома, преодолевая сквозной шквал холодного встречного ветра со снегом и ощупывая ногами в кромешной темноте твердь дороги под сугробами, наметаемыми бураном. Снег, налипающий на лицо, превращался в лед. Холодный ветер пронизывал мое тело через холстяные штаны и фуфайку, а лапти на ногах промерзли и превратились в ледяные колодки. Но все-таки я добрался до дома поздно вечером как снежный комок, покрытый с ног до головы снегом и ледяной маской на лице, на радость мамы, которая встретила меня со слезами в глазах, встревоженная, что я мог заблудиться в такую погоду и закоченеть. Она согрела меня теплым супом и горячим чаем и положила спать на печку, накрыв папиной шубой. Но утром я уже не смог встать с постели: лихорадило, не было сил, чтобы слезть с печи.

От папы почти каждую неделю мы получали письма, в которых он немного писал о своей службе, а больше беспокоился о нас: в каждом письме десятки вопросов, на которые я подробно писал ответы, а также описывал, как мы живем и что нас беспокоит, как я заболел воспалением легких и как лечит меня мама. Папа, получив мое письмо, сразу ответил, чтобы после выздоровления мы обратились в Верхне-Троицке к Варваре, вдове знакомого ему лесника, о возможности моего проживания у нее.

Варвара работала медсестрой в больнице, и зимовали мы с ней вдвоем в одной избе: она спала на печи, а я – на большом сундуке, расположенном в углу у противоположной от печи стены со входной дверью. С утра она уходила на работу. В избе оставался я один и спокойно готовился к урокам по русским учебникам с помощью русско-татарского словаря: по каждому предмету переводил домашние задания на татарский язык, запоминал их содержание, но пересказывать их на русском языке еще не мог.

А как я достал эти учебники в военное время? Однажды подошли ко мне два детдомовских мальчика, братья-близнецы, сказали, что они тоже Шариповы. Они предложили помочь мне с учебниками, но просили за это хлеб. К следующему понедельнику моя мать испекла и завернула мне два больших каравая пшеничного хлеба и сказала, чтобы один каравай я передал тем ребятам. В обмен на хлеб они дали мне учебники по всем предметам, но с условием, чтобы я их не носил в школу.

Казалось, я начал делать успехи в учебе. Но в конце второй четверти учебного года меня вызвали в кабинет директора и обвинили в том, что я украл детдомовские учебники. Меня собирались исключить из школы. Я не смог объяснить, что я их не украл.

В это время председателем Верхне-Троицкого сельсовета работал наш односельчанин Сабирьян Батыров, потерявший на войне одну ногу. Я пошел к нему со своим горем. Он внимательно выслушал меня, взял свои костыли и пошел со мной в школу, которая находилась от сельсовета на расстоянии километра, по сугробам, утопая в снегу. Кое-как дошли до школы. Он долго беседовал с директором школы и, выйдя от него, сообщил мне, что я могу продолжить учебу. Однако на этом дело не закончилось. Когда дети и родители собрались в сельском клубе встречать Новый год, объявили, что, прежде чем начинать праздник, будет товарищеский суд. Вызвали на сцену меня и одного детдомовского мальчика Сашу Шарикова, за кем числились приобретенные мной учебники. В наказание нас приговорили распилить дрова на дворе сельсовета.

Когда папа получил мое письмо с описанием таких новостей, он выпросил у руководства гарнизона кратковременный отпуск. Его просьбу удовлетворили, и он приехал на побывку. Побыл он дома неделю, что совпало с моими весенними каникулами. Все эти дни я крутился около отца и старался использовать эту встречу с ним для получения ответов и разъяснений на многие вопросы, возникшие в моей голове при его отсутствии. Он рассказывал, как готовят коней и кавалеристов для отправки их на фронт: коней – дрессировали, чтобы они не шарахались от взрывов, а кавалеристов – тренировали к рукопашному бою и джигитовке.

Неделя отцовой побывки дома показалась нам одним мигом по сравнению с мучительно долгим временем военных лет. В этот раз проводили его мой третий брат Рашид-абый и я с кобылой Туры-Бикэ, запряженной в кошевку, до станции Аксаково, куда доехали только к вечеру. На станции отец предъявил увольнительное (справку от Тоцкой воинской части) начальнику станции, который сообщил нам, что поезд до станции Кинель будет ночью, а там надо будет делать пересадку на поезд, следовавший в сторону Тоцка.

Пока в зале железнодорожного вокзала Рашид-абый с отцом дожидались указанного начальником станции поезда, я наблюдал с перрона, как часто друг за другом с небольшими промежутками времени проходили без остановок поезда, груженные танками и пушками, в западном направлении, а заводским оборудованием и с крытыми вагонами-теплушками, в которых ехали специалисты эвакуированных заводов и беженцы, ‒ в восточном. Около середины ночи подошел и наш поезд. Мы нашли указанный вагон, попрощались с отцом.

Проверив, как чувствует себя Туры-бикэ, и напоив ее водой из привокзального стояка, мы зашли в вокзал, где дожидались рассвета, продремав, сидя на деревянном кресле. С рассветом двинулись в путь домой.

При подъезде к городу Белебею, слева от дороги находилась войсковая часть. Когда мы подъехали, там выстроилась рота солдат, полностью заняв дорогу, по которой мы ехали. Объехать не было возможности, так как с обеих сторон единственной дороги лежали сугробы, и мы остановились. Командир заметил нас или нет, но вскоре прозвучала его команда: «Р-р-равнясь! Напра-а-во! Шаго-о-ом-марш!» – и рота двинулась в сторону города. Мы следовали за ней.

Когда мы заехали в город, улицы были пусты – город еще спал. Можно было завернуть на другую улицу, чтобы объехать солдат, но раздался голос командира: «За-а-апевай!» И за ним, как гром, хор марширующих солдат: «Вставай, страна огромная! Идет война народная…» Мы встрепенулись и, обомлев от душераздирающего содержания слов и музыки этой песни, продолжили следовать за поющей ротой.

В начале войны часть Ленинградской консерватории, в том числе и композитор Шостакович со своими учениками, была эвакуирована в Белебей и прикреплена к воинской части, базировавшейся в западной окраине города. Здесь в порядке несения воинской службы на композитора и его учеников была возложена обязанность подготовить музыкантов для военных оркестров. Здесь и были созданы Шостаковичем наилучшие его произведения, в том числе и знаменитая Седьмая симфония[1].

(Окончание в следующем номере)

[1] Автор запомнил неверно. В Белебей была эвакуирована Военно-политическая академия имени В. И. Ленина вместе со всеми факультетами и службами, в т. ч. военный духовой оркестр, которым руководил дирижер И. Петров. По его инициативе была разучена написанная в Ленинграде Седьмая симфония Д. Шостаковича. И сам композитор, находящийся в тот момент в Куйбышеве, смог по приглашению дирижера приехать на белебеевскую премьеру симфонии. ‒ Прим. редактора.