Зинаида Шипанова. Зинкин орден, или Как поднимали в атаку…

Однажды в одной из уфимских школ на уроке мужества (были такие уроки в недавнем прошлом) кто-то из старшеклассников спросил меня: «Правда ли, что на войне солдат в атаку именем Сталина поднимали?»

Вопрос молодого человека был для меня неожиданным. Он вытащил из моей памяти событие, которое я пыталась забыть. Точного ответа я дать не смогла. Я лишь сказала, что на войне слухи об этом ходили. Может, такое и случалось на других участках фронта.

Встреча со школьниками происходила в канун праздника Победы, в большом актовом зале, и десятки молодых, ясных глаз устремились на меня, бывшую довоенную ученицу этой же самой школы. Мальчишки и девчонки ждали от меня героических рассказов о войне. И я рассказывала им о событиях последнего года войны.

Лишь об одном эпизоде я умолчала. О той атаке, в которой участвовала сама и к которой имел отношение заданный школьником вопрос. И сдерживало меня чувство стыда. Там, в школе, я опасалась, что не смогу объяснить свой поступок и ребята поймут его неправильно.

Однако то далекое событие, та атака сидела во мне, не давала покоя, и я наконец решаюсь о ней рассказать.

Случилось это в августе сорок четвертого. К тому времени наша Родина была уже очищена от фашистов, и советские солдаты изгоняли немцев из других оккупированных ими стран. Стрелковый батальон, в котором я в то время проходила воинскую службу, находился в Румынии. Командовал им мой земляк из Башкирии, уроженец города Бирска, капитан Виктор Георгиевич Каратаев — человек молодой, смелый и веселый. Ему было всего двадцать четыре года, и его грудь украшал орден боевого Красного Знамени.

В студенческие годы Виктор Георгиевич Каратаев жил и учился в Уфе, и, может быть, мы с ним когда-нибудь и встречались в уличной толпе. Но встреча на фронте, за тысячи километров от Уфы, оказалась для меня счастливой. Капитан Каратаев был как раз тем командиром, о котором я мечтала еще на военных курсах в Уфе.

«Вот приеду на фронт,— думала я,— встречу там командира, который поймет меня, поверит, что я смелая и ничего не боюсь. Он даст мне какое-нибудь ответственное задание. Ну, скажем, сходить в разведку, в тыл к немцам, или подорвать гранатой склад боеприпасов. Пусть я погибну при этом, зато сколько будет спасено жизней. А может, попрошусь санитаркой на передовую…»

Смотрю назад, в продымленные дали,

Нет, не заслугой в тот зловещий год,

А высшим счастьем школьники считали

Возможность умереть за свой народ…

Так сказала о нашем поколении военная медсестра Юлия Друнина.

Курсантом Уфимских военных курсов поваров я стала, так сказать, случайно, поневоле. Из-за неполных восемнадцати лет ни на какие другие военные курсы поступить не удалось. Пришлось согласиться на поварские курсы с тайной мечтой о подвигах на войне.

Поняв, что капитан Каратаев и есть тот самый командир, который может изменить мою судьбу, я решила обратиться к нему со своей просьбой.

К моей радости, капитан не стал отговаривать и пугать трудностями. Он просто отвел меня в санитарный взвод батальона и приказал командиру взвода лейтенанту Молокову выдать мне санитарную сумку и научить делать перевязки. Мне как-то довелось видеть, как быстро и ловко перевязывали раненых медсестры полковой санроты. Тогда показалось, что это совсем не трудное дело. Однако широкий бинт на руке ефрейтора Кривошеева, выполнявшего роль раненого, ложился неровно, падал из моих рук.

Но лейтенант Молоков подбадривал меня: «Ничего, ничего, научишься. Главное — раненого с поля боя вытащить и отправить его в санроту». На мой безмолвный вопрос: «Как же я его вытащу? Он же тяжелый», лейтенант отвечал: «Раненому человеку и самому хочется скорее добраться до санроты. Он будет тебе помогать, а ты только плечо ему подставляй. Вот недавно случай был. Оторвало солдату голову снарядом, а он сунул ее под мышку и бежит в санроту». Я не стала задавать лишних вопросов. Решила, что скоро все увижу сама.

Довольная волшебным превращением из поваров в санинструкторы, я не расставалась со своей санитарной сумкой, чувствуя ее мягкую тяжесть на своем бедре. В моих ушах звенела любимая песня: «Мы в жаркое дело спокойно и смело пойдем, не боясь ничего. Если ранили друга, перевяжет подруга горячие раны его…»

И вот утром 20 августа загремела канонада. Началась артподготовка. Тысячи снарядов из дальнобойных орудий летели через реку Прут в расположение противника. В небе появились наши тяжелые бомбардировщики. Гул стоял такой, что не было слышно человеческого голоса.

Как только смолкла артподготовка, через реку по понтонным мостам и на лодках стали переправляться войска, устремляясь в прорыв.

Как потом оказалось, для немцев наше наступление было полной неожиданностью. Их полки и дивизии, расположенные на благодатной румынской земле, оказались в кольце советских войск. Для ликвидации окруженной Яссо-Кишиневской группировки противника были задействованы войска 254-й стрелковой дивизии и в их числе батальон капитана Каратаева.

С этого момента боевая обстановка на нашем участке фронта резко изменилась. Мы оказались в одном котле с окруженными немцами и порой натыкались на потерявших ориентировку немецкие подразделения. Завязывался скоротечный бой.

Обнаруживать немцев нам помогала воздушная разведка. Наши летчики, заметив на земле немцев, сообщали координаты в штаб полка, с которым комбат Каратаев поддерживал связь по рации.

Однажды батальону было приказано «оседлать» дорогу в кукурузном поле, по которой двигается на прорыв большая колонна немцев, завязать с ней бой. Для выполнения этой задачи капитан Каратаев назначил роту старшего лейтенанта Кузнецова, пошел с ней сам и приказал мне идти вместе с ними.

Жаркий день клонился к вечеру, когда рота вышла к большому зеленому холму, заросшему виноградом. Капитан Каратаев приказал занять оборону в винограднике, на холме, откуда хорошо просматривалась местность — кукурузное поле и в нем дорога, по которой должны были пройти немцы. Бойцы замаскировались в кустах. Стояла напряженная тишина. Но вот в дали, в солнечном мареве возникло какое-то движение и вскоре над высокими стеблями кукурузы показались, мерно покачиваясь в такт шагам, обнаженные головы. Немцы двигались с востока на запад. Солнце слепило им глаза, и о нашей засаде они не подозревали.

Комбат с биноклем на груди вышел из своего укрытия и скомандовал молодым фальцетом: «За мной, товарищи, ура!» Сделал несколько шагов вперед и оглянулся. За его спиной не было никого. Рота не поднялась, не подчинилась его приказу. Капитан в недоумении замер, голубые глаза его потемнели. «Кузнецов, Попов!» — гневно обратился он к командиру роты и парторгу батальона. Но те какими-то круглыми, испуганными глазами смотрели на капитана и не двигались с места.

У меня захватило дух: происходило что-то невероятное — стрелковая рота не поднималась в атаку. Не рассуждая, а лишь повинуясь чувству жалости к комбату, одиноко стоящему впереди всех, я сорвалась с места к нему на помощь, задевая голыми коленками чьи-то бока. Выбежала вперед, не зная что делать дальше. А немцы? Они уже недалеко. Они идут большой, плотной колонной, топая сапожищами по пыльной дороге.

Я оглянулась назад на притаившихся под виноградными лозами мужчин и увидела, как медленно, но упорно бойцы отползают в глубь кустарника. Ярость и гнев охватили меня. Что делать? Как их поднять? И внезапно с моих губ срывается: «Куда же вы?.. Вашу мать!»

А через мгновенье я в полной отрешенности бегу вниз по крутому зеленому склону к дороге. Нет, я не бежала, я летела, как птица, с запрокинутой головой, широко раскинув в стороны руки, и странным образом видела себя со стороны — военную девчонку в гимнастерке, в армейской юбочке, в парусиновых сапожках на босу ногу, с санитарной сумкой, которая колотила меня по бедру, и я вспомнила, что собиралась укоротить лямку, да вот не успела. И совершенно отчетливо сознавая, что это последние минуты моей жизни, я впервые увидела, как прекрасна земля. А как чист, душист воздух. Я жадно глотаю его широко открытым ртом, пью, как родниковую воду.

Слышу топот ног за моей спиной, стрелковая рота поднялась в атаку. Обгоняя меня, солдаты с автоматами в руках врезались в кукурузное поле, и треск сухих стеблей смешался с автоматными очередями.

Я выбежала на дорогу и остановилась. Мои ноги словно приросли к земле. В кукурузном поле шел бой. Я же стремглав бросилась бежать в другую сторону, в расположение батальона. Юркнула в первый с краю оврага блиндаж с одной мыслью: никогда из него не выходить.

Я сидела, положив голову на колени, и предавалась горестным размышлениям. Как это случилось, что я так скверно выругалась? Я выросла в семье, где сквернословие считалось большим грехом. Неужели не было никаких других слов?

Мне казалось, что теперь рухнула та невидимая стена, которую до сих пор никто не смел разрушать. Ни один боец, ни молодой, ни старый, в моем присутствии не сквернословил, не матерился. Теперь все будет по-другому, никто стесняться не станет, раз я сама это позволила. Я была в отчаянии.

Вспомнила, как немолодой солдат после долгого марша на привале попросил: «Сестра, нога болит, я, кажется, мозоль натер». Снимает сапог, разматывает портянку, а нога ничего, чистая, и никаких мозолей. Но я все равно смазываю пятку вазелином, на всякий случай, и он доволен. Я понимала, что для этих одиноких, оторванных от дома мужчин я прежде всего женщина, и им хочется небольшого женского внимания.

Только мне и в голову не приходило, что когда-нибудь доведется поднимать в атаку этих сильных, почему-то растерявшихся мужчин.

…Меня разбудил топот ног над головой. Было уже темно. Наверху громко разговаривали. Слышался голос капитана: «Кто видел ее в последний раз?» Ага, это они ищут меня. Пока они там в поле разбирались с немцами, не заметили, как я убежала. Все равно не выйду из блиндажа. Пусть лучше меня мыши съедят. Вдруг яркий луч карманного фонарика осветил блиндаж. Это капитан. Он что-то говорит. Но я его не слышу, не хочу слышать. Мне обидно, что так случилось, обидно, что долго не приходили, а мне так плохо было одной. Я громко плачу, закрыв лицо локтем от яркого света фонарика.

А в общем-то все обошлось. Солдаты не изменили своего отношения ко мне. Только смотрели как-то по-другому, серьезней, что ли, меньше подшучивали над моей наивностью. И о той атаке не вспоминали. Лишь один раз на привале старый солдат Матвеев, качая головой, сказал: «Ну и вояка ты у нас, Зинка». Я с мольбой посмотрела на него и перевела разговор на другую тему. Мне казалось, что Матвеев восхищается, как я тогда здорово выругалась.

Однажды ко мне подошел капитан и сказал, что представил меня к ордену Отечественной войны II степени. «За что?» — изумилась я. Капитан ответил: «Ты была молодцом!» Орден это, конечно, не плохо. Вернусь после войны домой в Уфу и с орденом на груди появлюсь во дворе своего дома номер сто сорок восемь на улице Ленина и расскажу школьным друзьям, как я воевала.

Но через некоторое время капитан сообщает: «Ты знаешь, они на орден не согласны, говорят, хватит и медали «За отвагу». Это он говорил о командовании полка. «Ничего, я пойду выше»,— пообещал капитан.

Но ни медали, ни ордена я не получила. И махнула на этой рукой. Ни за ордена же мы здесь воюем.

И вот наступила непривычная тишина, без выстрелов и бомбежки. Румыния была освобождена от фашистов. Нашу дивизию перебрасывали на другой фронт. Личный состав уже погрузился в вагоны. Все ждали отправки и гадали: куда, на какой фронт отправляют.

Неожиданно на пустом перроне появился человек. Он шел неторопливой, уверенной походкой, и во всем его облике было торжество победителя. На груди человека, а это был парторг батальона Попов, сиял новенький, второй орден Красной Звезды. Когда он прошествовал мимо нашего вагона, старый солдат Матвеев произнес: «А орден-то Зинкин». И все молча, понимающе переглянулись. Только я одна была с ними не согласна. Моя вера в высшую справедливость была несокрушимой, как религия.

Из архива: май 2003 г.