Александр Кононенко. Летом 1945-го

ПЕТЕРБУРГ И ПЕТЕРБУРЖЦЫ В СУДЬБЕ УФИМЦА

Бывают встречи, мимолетные знакомства, способные изменить всю последующую жизнь.

Такую роль в моей жизни сыграли Петербург и петербуржцы. Пришло время их отблагодарить.

…Июль 1945 года. Отгремели победные залпы, по Красной площади прошагали победители. Страна возвращалась к мирной жизни.

Мне после 2,5 лет службы в действующей армии еще не исполнилось и 20. Служить да служить. Командиры дали возможность мне, старшине, продвигаться по служебной лестнице: направили учиться в Ленинградское артучилище — ЛОЛКАУ.

Я был не против: за плечами — неоконченная средняя школа да служба в армии. Надо было определяться в жизни.

Будущие курсанты ЛОЛКАУ только начали съезжаться. Времени свободного было достаточно, чтобы и с городом, и с людьми познакомиться.

Много больших и малых городов пришлось пройти с боями. От Курска, Гомеля остались только развалины и остовы выгоревших, взорванных зданий. Орел в руинах, варварски изуродован древний Киев.

Ленинград после 900-дневной осады, непрерывных бомбежек, массированных артобстрелов, к моему удивлению, пострадал меньше.

Ни в одном освобожденном нами городе мирные жители не испытали того, что выпало на долю ленинградцев, нигде не было столько погибших и до полусмерти измученных людей. Бывших блокадников и через 1,5 года можно было узнать в толпе: изможденные, высохшие, с еще не ожившими глазами, из которых, казалось, никогда не исчезнет скорбь. Конечно, пострадали не только люди, — и городу досталось. Много было пустырей в центре города и на окраинах. Очень пострадала пригородная зона. В Царском Селе, в г. Пушкине, знаменитый Екатерининский дворец был разграблен, разрушен. В парке беломраморные скульптуры стояли изуродованные, без рук, иные на одной ноге, иссеченные пулями, осколками. Все это угнетающе действовало на меня. Хотелось защититься от беды красотой, которая, несмотря ни на что, бросалась в глаза.

Золотом сиял на солнце шпиль Адмиралтейства, величественно возвышался массивный Исаакиевский собор с громадным куполом-шатром, роскошные Зимний дворец и Эрмитаж, грозная Петропавловская крепость, ажурная громадина — Биржа.

Перопавловскую крепость я всю облазил, из любопытства залез даже на высокую башню, заглянул внутрь — метра 3 глубина. На брючных ремнях спустился вниз, а там целая гора книг. Поднял одну, другую. Мудреные научные тома по биологии, сельскому хозяйству.

Не сразу и сообразил, что эти книги в блокаду здесь бережно хранили люди. Ни у кого не поднялась рука на них. Еще больше был поражен, когда забрел в зверинец. На некоторых клетках висели таблички: убит тогда-то при бомбежке или обстреле. Ленинградские селекционеры, умирая от голода, сберегли элитные семена злаковых. Такое же самоотверженное отношение ленинградцев ко многим другим материальным и духовным ценностям не могло оставить меня равнодушным.

Я весьма и весьма плохо знал историю русского, тем более зарубежного искусства. Только отрывочные сведения, полученные в школе, знакомство с произведениями живописи, скульптуры, архитектуры по репродукциям.

От Медного всадника я долго не мог оторвать глаз. Очень хотелось побывать в знаменитом Эрмитаже. Я несколько раз подходил к нему — напрасно: шли реставрационные работы.

Около Эрмитажа я встречал невысокого, аккуратного человека, очень худого, как все блокадники. То ли пенсне, то ли манера общаться говорили о его интеллигентности. Первый раз он только пристально взглянул на меня поверх пенсне, во вторую встречу улыбнулся как знакомому и сказал: «Закрыт, к сожалению, Эрмитаж и еще долго не откроется».

Но я пришел и в третий раз, надеясь встретиться и поговорить с интеллигентом. И надежды мои оправдались. Он рассказал об Эрмитаже, Зимнем дворце и еще о многом. Крепче всего мне запомнились такие его слова:

— Теперь, солдат, служить красоте надо. Воюют не только против зла, воюют и за добро… то бишь за кра-со-ту. Кто создает красоту, служит ей, у того руки и душа никогда не будут испачканы.

Однажды я набрел на филармонию, на здании увидел интригующую афишу: «П. И. Чайковский. Шестая симфония». «Как раз с главного российского композитора и начну приобщаться к серьезной музыке» — решил я. Однако это знакомство окончилось для меня весьма печально.

Музыка полностью овладела мною, казалось, звуки Чайковского передавали все то, что я испытал на передовой и здесь, в Ленинграде: красота и варварство, жестокость. По щекам моим поползли слезы.

Финал буквально громом обрушился на меня. Потрясенный, подавленный, я еле добрел до училища.

Ночью бросало меня то в жар, то в озноб, страшно ломило грудь, голову. Вызвали «скорую», и я оказался в госпитале № 992 с расстройством нервной системы.

Война кончилась, но из солдатских тел и душ долго еще, мучительно, болезненно выходила она. Фронтовики всю войну сдерживали эмоции. От нервного перенапряжения у одних начались припадки, головные боли, других стали мучить кошмары.

Медицинскими процедурами нас не обременяли. Днем все вели себя более или менее спокойно. Ночью же люди теряли контроль над собой. Один кричит: «Воздух! Ло-ожись!», другой выкрикивает что-нибудь нечленораздельное. Мы вскакивали, спросонья лезли под нары, прикрывали голову подушкой. Некоторые бились в припадке. Мы боялись этих криков, медики еще больше. На трех-четырехэтажную соленую солдатскую брань спящие не реагировали, даже, вроде, крепче спали.

Мне в госпитале не стало лучше. Ночью почти не спал. Прихватывал немного днем. Голова все время как чугунная. Однажды, когда в полудреме я лежал на своих нижних нарах, около меня остановилась врач, немолодая женщина с седыми волосами. Она оглядела, ощупала, выслушала меня, между делом задавая вопросы и давая советы: «Пересилить себя надо, днем не спать, занять себя чем-нибудь. Читать любишь?»

Я кивнул головой.

Она тут же принесла мне толстую книгу без обложки и первых страниц. Я вяло стал читать.

Чужая, незнакомая жизнь петербургской знати была мне не интересна. Единственное, что привлекало мое внимание — вероятность того, что возможно здесь, где сейчас располагался наш госпиталь, и происходили некоторые события романа.

Когда я наконец понял, что в руках у меня «Война и мир» Л. Толстого, читать стал быстрее: хотелось сравнить, как воевали наши предки и мы. В школе роман Толстого не довелось прочесть. Старшеклассники в войну не только учились, но и работали.

Главные герои романа вначале мне не понравились. Андрей Болконский — чопорный, высокомерный, Пьер Безухов — странный, непонятный какой-то. Потом, когда Болконского Л. Толстой показал в батальных сценах мужественным командиром, я зауважал его, а Пьера полюбил за одну только фразу автора о нем (это, когда Безухов один день пробыл на Бородинском поле): «Одно, чего ждал теперь Пьер всеми силами души, было то, чтобы выйти поскорее из этих страшных впечатлений, в которых он жил».

Моему выздоровлению чтение помогло. После полуторамесячного пребывания в госпиталях я был направлен на медкомиссию. Ее решение — освободить меня от службы. Я растерялся. Документы, билеты в руки — и прости-прощай и город, и служба. Спасибо даже своему врачу не сказал, с ленинградскими знакомыми не попрощался — скорей домой.

Долгая дорога, не в привычных теплушках, а в настоящем пассажирском вагоне располагала к тому, чтобы привести себя, свои «расхристанные» мысли, чувства в порядок, немного успокоиться. Через три месяца моей «командировки» в Ленинград я бежал из него: не выдержала психика моя и малой доли того, что вынесли защитники осажденного города за 900 дней. Я не стал себя судить, нашел смягчающие обстоятельства, надеясь каким-нибудь образом отработать за ту счастливую возможность познакомиться с культурными ценностями, которые сохранили для россиян ленинградцы.

Вспомнил я и вещие слова питерского интеллигента: «Теперь, солдат, служить красоте надо». Что значит служить красоте — я не знал, но хотел после Ленинграда послужить ей.

Я постепенно справился с нервным заболеванием, привел себя в порядок.

Приютила меня больше чем на полвека Башкирия. Судьбу мою и профессию решили Петербург и петербуржцы, среди них и женщина — врач, вовремя давшая книгу Л. Толстого, и случайный знакомый интеллигент, с которым я повстречался около Эрмитажа. В Уфе я закончил филфак пединститута. Много пришлось учиться, по крупицам собирать то, что горстями брал в Петербурге.

Работал преподавателем литературы, эстетики, научным редактором литературно-методического журнала, читал лекции по эстетике от общества «Знание». Не забывал уроков, полученных в Петербурге. Старался оплатить долг.

После 1945 года больше в Петербурге я не был, но жизнью его интересуюсь всегда. Переживал, когда в городе убрали прекрасно выполненную панораму «Героическая защита Ленинграда».

Видно, кому-то из вождей тогдашних не понравилась скрытая трагическая нота в ней.

Обрадовался, когда вернули городу прежнее имя его: жители города на Неве всегда называли себя питерцами.

Послушаешь, что о Питере сообщают СМИ, — страшно становится. Неужели в одном из самых культурных, самых цивилизованных городов России не могут избавиться от жуликов, грабителей, проходимцев разных, которым на славу и честь города наплевать? Я думаю, и эту осаду Петербург и петербуржцы выдержат.

Из архива: апрель 2005 г.