Ришат Ситдиков. На «тихом часе»

Так уж выходит, что самое исповедальное я слышу в больнице. Вот и в последнем пребывании в больнице моим соседом по палате оказался благообразный сухощавый старик – из тех деревенских мужиков, которые, как волы, впрягались в ярмо и тащили с надрывом колхоз и свое нехитрое подворье. Потому и не обзавелись они лишним жирком, скелеты их сплошь обтянуты мослами, жесткой, упругой мускулатурой. Коренник, словом, основная тягловая сила на селе.

Дед оказался не шибко цветист в речах, цедил каждое слово обдуманно. Смекнув, что во мне он нашел не очень назойливого и приставучего, но, тем не менее, искренне любопытствующего слушателя, мой безбородый аксакал на одном из «тихих часов» неторопливо начал разматывать клубок своей долгой жизни…

– Ты, браток, наверное, видишь, что я в том возрасте, по которому прошлась война. Пришлось и мне понюхать пороху. В тот злосчастный сорок первый я поехал к сестре в Среднюю Азию, как говорится, за счастьем. Только добрался до родичей – ни с того ни с сего ноги стали опухать. Климат, что ли, не подошел, не знаю. Пришлось возвратиться. В Дюртюлях меня сразу же положили в больницу.

Однажды слышу, знакомый вроде голос, кажется, то был райкомовский конюх, зычно прокричал на весь больничный коридор, что Гитлер попер на нас войной. Тут уж все заволновались, засуетились. Заведующая больницей Булатова-апа меня быстренько подлечила, и в сентябре того же года я стал красноармейцем.

После учебки меня зачислили в авиационный полк специального назначения аэродромным техником. Обслуживали мы тяжелые бомбардировщики, летавшие на дальние расстояния, бомбившие цели в глубоком вражеском тылу. В экипаже каждого из них насчитывалось девять человек. Загружался он пятью тоннами бомб, а без начинки весил тридцать две тонны. Мы должны были готовить эти летающие крепости к полету. Служил я на совесть, замечаний не имел. Оказывается, это и спасло моего отца от тюрьмы.

Дело вот как обстояло. Однажды, возвращаясь с работы, отец засыпал горсть зерна в карман фуфайки, чтобы принести домой. Голодное же было время. А есть хочется. Но, на беду, его выследили, засадили в каталажку. Когда я узнал об этом, взмолился замполиту, чтобы сделал что-нибудь. Хорошо, что он душевным оказался. Не отмахнулся, отписал куда следует, что сын такого-то образцово несет службу в авиационных частях, просим, дескать, на первый раз простить прегрешения отца доблестного воина-фронтовика. И, удивительно, это помогло. Его вскоре выпустили.

Да только жаль, так и не удалось нам свидеться. Помер он, оказывается, аккурат девятого мая сорок пятого года. Вот уж, действительно, для моих это был праздник со слезами на глазах. Но я об этом именно в тот день ничегошеньки не знал. Письма ведь долго до нас, до действующей армии, доходили.

Была у меня в деревне девушка по имени Зульхиза. Ее я заприметил еще в школе. Уж такая пригожая, черноокая, с длинной косой. В общем, глянулась она мне очень – и все тут. Но вида не подаю, рукам воли не даю. И все же дал понять перед самой отправкой на фронт, что люба она мне. Всю войну мы с ней переписывались. Письмами ее, можно сказать, я и жил, с ними тяготы суровой армейской жизни легче переносились.

Но вот настал долгожданный май сорок пятого. Накануне мой самолет удачно отбомбился и благополучно вернулся на базу. Поэтому я хожу довольный. С легким сердцем лег спать. Ночью забарабанили в дверь, послышались выкрики: «Ура-а-а! Войне конец!» Что тут началось! Мы выбежали из землянок, ринулись к самолетам, схватили пистолеты, ракетницы и давай пулять в воздух. Обнимаемся, целуемся. У многих на глазах от счастья слезы, и у меня в том числе. Ведь жив остался, более того – ни единой царапинки у меня. Ну, думаем, скоро в родные края разъедемся. Но не отпускают нас.

Служим дальше, обустраиваем аэродромный быт. Возвели четырнадцатиквартирный дом для офицеров. Надо им печи выложить. Бросили клич, кто, мол, кумекает в этом деле. Ну, я и вызвался. Покойный батя мой был на все руки мастер: и плотничал, и столярничал, и печи сооружал. Я у него ходил в подмастерьях, многому научился. Сложил, значит, я печи. Ладные они получились. Жильцы квартир остались довольны. В знак поощрения дали мне краткосрочный отпуск на родину. Побыл у своих. Встретился и с Зульхизой. Веришь ли, мы с ней первый раз тогда украдкой обнялись, поцеловались, слова ласковые наговорили друг другу. Ничего такого прежде себе не позволяли.

Раньше ведь насчет милований, особенно в деревнях, строго было. Мы, конечно, любили, но не домогались девичьих прелестей, знали: до свадьбы – ни-ни. Молодежь тогда собиралась на посиделки (по-нашему это называлось «аулак ой») в той избе, где взрослые отлучались до следующего дня. Весь вечер, всю ночь в этом доме молодые веселились, балагурили меж собой. И я там бывал, а как же. С девками до утра проговорим, пропляшем, а потом бежим на работу. Вот и клюем на другой день носом. Нас было три друга. Пока один за всех боронит, двое спят. И так по очереди. Заглядывала с подружками туда и Зульхиза. Веселилась со всеми. Но вела себя скромно. И этим меня к себе еще больше привязала.

…Отпуск быстро кончился, снова прибыл в часть, приступил к несению привычной для себя армейской службы. И вдруг получаю из деревни письмо, в котором мне сообщают, что, мол, твоя Зульхиза загуляла тут с одним лейтенантом и что вовсе она не недотрога. Да с такими подробностями и издевками надо мной – сразу же во мне все переворотилось по отношению к ней. Такая злость в сердце накипела, что света белого невзвидел. На всякий случай другану своему написал, правду ли бают про шашни Зульхизы с офицериком. А он в ответ так уклончиво, что можно было и так и этак понять. И тогда я дал себе зарок не отвечать на ее письма. А уж если я в чем зарекусь, на том стою твердо. Таков уж мой несносный характер, отступа не знающий. Она мне продолжала слать письма как ни в чем не бывало. И все с ласковыми словами, жду, мол, как соловей лета, и все такое. Мне же это – как соль на рану. Гнев во мне поднимается, словно тесто на печи. Она терялась в догадках насчет моего молчания. Может, думала, адрес мой поменялся и письма не доходят или раненый лежу в госпитале. Осторожно выспрашивала у моих, пишу ли я им. Когда узнала, что пишу справно и что в добром здравии я – и сама замолчала.

И только много лет спустя открылось, что то письмо было злым наветом  на нее и написал его по черной зависти к нам дружок мой бывший, который, оказывается, имел на нее нехорошие виды, все норовил подмять ее под себя. Но не на таковскую напал. Быстро она его отпихнула от себя, грозилась о его грязных намерениях отписать мне. Жаль, не стала этого делать. А то у нас ведь кто первый донесет, тому и верят.

А лейтенант тот и впрямь, оказывается, был, приезжал погостить к родне своей на пару дней. Вечером заглянул в клуб, протанцевал с Зульхизой, потом проводил ее до калитки и в знак благодарности, может и расчувствовавшись, привлек девушку к себе и на прощание чмокнул в щечку – и все! Мне же в том письме ревнивец-злопыхатель отписал черт-те что, всякую небылицу про нее насочинял.

Тем временем служба шла своим чередом. Год прошел, настал другой. Боль моя вроде притупилась. Мои мне в письме сообщили, что к Зульхизе зачастил солдат из соседнего села, что у них, кажись, уже и сговор был насчет помолвки. И вскоре после этого, в марте сорок седьмого, нам объявили демобилизацию.

И надо же совпасть так, что добрался я до деревни аккурат к тому моменту, когда к Зульхизе прибыл на разнаряженной кошевке жених, чтобы увезти ее к себе. У ворот собралась толпа провожающих. Сердце мое часто-часто забилось. Зульхиза уже собиралась занять место на санях, как вдруг, заметив меня, подбежала ко мне и остановилась в двух шагах, да так, что протяни я к ней руки, она бы бросилась в мои объятия. Но я стоял как вкопанный, обеими руками держась за ремешки заплечного вещмешка, потупив взор. Пробубнил глуховато, что любил ее очень, но она поступила со мной нечестно, видать, так было угодно судьбе, и что желаю ей счастья с другим. Глянул я на свою ненаглядную – а у нее слезы навернулись, дрожат на ресницах. «Эх ты!» – проронила она еле слышно, повернулась и нырнула в толпу...

Знать бы мне раньше, что в письме том было сплошное вранье про нее, может, все бы сложилось по-другому…

В мирной жизни я себя быстро нашел, точнее – меня нашли. Авиатехник-фронтовик, целехонький весь – это же клад настоящий. Не успел я толком пображничать, как, прослышав про мое возвращение, к нам заехал сам директор МТС в мешковато висевшей на его изможденных плечах офицерской шинели. «Хватит пьянствовать, товарищ гвардии рядовой. Пора засучить рукава. Завтра в 9.00 жду у себя в конторе. У нас механизаторов не хватает. Выручай», – сказал он. Мне ничего не оставалось делать, как по-военному сказать: «Есть!»

Втянулся в работу быстро. Из кучи утиля собрал трактор, выехал с ним на посевную. Потом восстановил прицепной комбайн, и меня направили в деревню Аргыяр на уборку хлебов. Остался там до белых мух, пока все снопы, подаваемые девчатами, не обмолотил. Одна из них, которую звали Джамилей, до того сноровиста, прилежна была и чем-то похожа на мою Зульхизу, что я невольно положил на нее глаз. Потихоньку вызнал у местных, что она живет с матерью да с двумя малолетними сестричками, отец их пропал без вести на фронте. Поэтому на Джамиле, как на старшей, все и держится.

Следующей весной я уже сам напросился в ту деревню, хотя в первый год не очень-то был доволен тем, что отрывают от родных мест. И тем самым вызвал насмешки эмтээсовских острословов: уж не втюрился ли я в аргыярскую кралю, не выискивает ли, мол, авиация себе аэродрома в той деревне? На подтрунивания своих товарищей я, конечно, огрызался, но как-то чересчур слабо. Потому что, сказать по правде, они ведь в точку попали. Из искорки, занесенной в сердце, занялось любовное пламя. И оно нестерпимо прожгло меня всего от желания поскорей увидеть ее.

Тем летом все между нами и склеилось. Сначала мы с Джамилей объяснялись взглядами, потом перекидывались словцом. Дальше – больше. Чую, девушке я тоже пришелся по сердцу. Я уже подумывал заслать к ней сватов. Но надо было прежде получить родительское благословение. Без этого в тогдашние времена ничего судьбоносного в жизни не предпринималось. Улучив момент, заскочил в отчий дом, поведал матери о Джамиле. Она мне: «Устрой нам встречу». И тут же выложила свой план. Пусть, мол, прибудет в следующее воскресенье на Дюртюлинский базар к полудню и чтобы была подле первого от входа ларька. Я о том рассказал Джамиле, и она согласилась. В назначенный день привез маманю на базар. Вижу, на условленном месте стоит Джамиля спиной к нам. Но когда она повернулась, я обомлел: пол-лица ее скрыто под платком. Оказывается, надо же такому случиться, буквально за пару часов до этого ее укусила пчела, отчего под левым глазом моментально образовалась отечность. Вот и пришлось девушке прийти на свои смотрины, укутавшись в платок.

С замиранием сердца жду, что же скажет матушка о моей избраннице. Ведь если она воспротивится, нам вместе не быть. Таков раньше был неписаный закон. Но матушка моя, к счастью, ничего неодобрительного о ней не сказала. Обрадовавшись, я через некоторое время прислал Джамиле сватов. Самым главным за меня просителем согласился стать бригадир с нижнего конца деревни – тоже, как и я, фронтовик. Раз в дом с миссией свата пожаловал сам хозяин деревни, мамаша ее долго отнекиваться не стала: договорились, что я увезу Джамилю к себе в декабре. И я спешно стал готовиться к свадьбе.

У меня сестра работала продавщицей в Стерлитамаке. Отправился к ней за подарками. А у нее в магазине хоть шаром покати. Сбегав туда-сюда, она сумела выклянчить для меня большой красный английский платок и семь кусков мыла – вот и все, чем удалось мне разжиться для подарков невестиной стороне.

Привез я ее к себе на кошевке, запряженной парой самых резвых в колхозной конюшне лошадей, под звон колокольчиков, под задорные наигрыши дружка-гармониста, – как сейчас помню, тринадцатого декабря сорок восьмого года. Хоть и называют это число чертовой дюжиной, но, слава богу, оно для нас несчастливым не оказалось. Мы по сей день живем с ней дружно. Когда я обдумываю прожитое, то говорю как на духу: мне с моей женушкой очень повезло. А ведь я сначала побаивался: вдруг да у нас с ней совместная жизнь не заладится? Потому мы года два жили не расписавшись. Если что, мол, отвезу ее обратно. Но, к счастью, этого не пришлось делать. И тогда мы отправились в соседнюю деревню, где располагался сельсовет, и зарегистрировались.

Между прочим, свидетельство о браке нам выдала… кто бы ты думал? Та самая Зульхиза, которая, как оказалось, устроилась туда секретарем. Мы оба сделали вид, что едва знакомы. Так что, наверное, Джамиля в тот момент ни о чем не догадалась.

Супруга моя до того сноровистой была, успевала везде – и в колхозе, и по дому. И поля боронила, пропалывала, и кладовщиком в амбаре работала. Несколько лет, уже ближе к пенсии, молоко собирала по дворам. Я же всю жизнь проработал механизатором, сначала в МТС, а когда ее расформировали и технику передали в колхозы – в своем родном хозяйстве. В труде я себя не щадил, с начальством зря не цапался. За это меня ценили, орденом наградили.

Джамиля тоже характером была уживчивая, чем очень приглянулась матери. Если в доме женщины меж собой ладят, значит, и в семье тишь да гладь, божья благодать. Это закон семейной жизни.

Счастливы мы и своими детьми. Их у нас пятеро. Все обрели специальности, свили гнездышки. Между прочим, и у отца с матерью нас, детей, было пятеро. И тоже, как у нас, три сына да две дочери. Разница в возрасте тоже примерно одна и та же. Отец женился, как и я, в двадцать семь. Мать младше него, как и моя Джамиля меня, на пять лет. Такие вот удивительные совпадения…

…Дверь палаты отворилась. Вошла сестричка со шприцами и бодреньким голосом скомандовала:

– А ну-ка, дедули. Приготовьтесь, сделаю вам укольчики.

И мы послушно повернулись набок. Когда она, завершив процедуры, ушла, дед некоторое время лежал молча, прикрыв глаза, погрузившись в раздумья. Меня так и подмывало спросить о том, как же сложилась судьба Зульхизы. Но я решил дождаться, когда он сам заговорит. Наконец он продолжил свою исповедь:

– И у Зульхизы с мужем было пятеро детей. Двое померли: один во младенчестве, другой уже школьником утонул в реке. Они с Магфурзяном жили в деревне, что в двенадцати верстах от нас. Жили они, сказывали, плохо. Муж ее был ревнив очень. Ревновал к прошлому. Потому, видать, и запил. В пьяном угаре, говорили, даже руку на нее поднимал. И кончил плохо: возвращался домой, говорят, пьяненький осенним ненастным вечером, свалился в канаву, заснул и захлебнулся собственной блевотиной. Еще и шестидесяти ему не было.

Наши стежки-дорожки с Зульхизой за все эти годы никогда не перекрещивались. А зачем? У нее своя семья, у меня – своя. А вот Джамиля, наверное, с ней встречалась. Они ведь обе одно время работали молокосборщицами в своих деревнях и приезжали на подводах на маслозавод, чтобы сдать молоко. Может, приглядывались друг к другу, словами перекидывались. Это я по тому сужу, что, когда по нашей деревне прокатилась весть о бесславной смерти ее мужа, Джамиля посочувствовала Зульхизе:

– Хорошая она, душевная. Только вот судьба ее злым роком оказалась.

Джамиле я сразу же, когда еще не поженились, о своей первой любви рассказал. Ведь она, рано или поздно, все равно бы об этом узнала. В деревне никакого секрета не утаишь. Лучше уж самому признаться, чтобы все по-честному было. А то длинные языки могут такое наплести, что вовек не отмоешься.

Сейчас Зульхиза живет с младшей дочерью да зятем. Она разменяла девятый десяток. Но еще, говорят, довольно шустрая. Во внуках, правнуках души не чает, носочки да варежки из овечьей шерсти им вяжет…

…Дед снова умолк. Долго лежал, уставившись немигающими глазами в потолок. Мне показалось, что вот-вот из него вырвется то, ради чего он и затеял этот исповедальный разговор. И он наконец-то открылся:

– Я за свой долгий век старался жить правильно, по совести. Все, что задумывал, кажись, успел, все сделал. Лишь одно дело в этом мире у меня осталось – встретиться с Зульхизой, почаевничать, поговорить, излить друг другу душу. Нам же, как ни крути, пора собираться в путь-дорогу на тот свет. Не хочу, чтобы кто-то в этом мире таил на меня зло, обиду. Может, я в чем-то виноват перед ней. Потолковали бы спокойно, может, простила бы она меня. Я уж и Джамилю свою на встречу с ней подбиваю. Она сначала вроде была согласна. Но теперь: «Сходи лучше к ней сам» – говорит. Вот выпишусь из больницы, отметим с детьми Джамилин день рождения, пожалуй, и отправлюсь…

…Я выписался из больницы раньше деда. Мы тепло попрощались с ним. Хотел было напоследок подбодрить старика: не дрейфь, мол, перед последней своей высокой мечтой, иди в лобовую. Да в последний момент осекся.

И правильно. Не я ведь прожил его жизнь, не мне и советовать.

Из архива: июль 2009 г.