Владимир Ульянов. Детдом

Первые впечатления

Лето. Август. Подмосковье. Бабушка Ульяна Павловна везёт меня на электричке в детский дом в посёлок Вишняки. Мы выходим на станции (тогда она называлась Салтыковка), идём не спеша. Бабушка держит меня за руку. Я спокоен, доволен, счастлив: с бабушкой мне всегда хорошо. Других родственников я плохо помню…

Погода солнечная, безветренная, тихая, как и сама бабушка. Удаляемся от станции. Проходим по примитивно сработанной плотине: слева пруд, справа под плотиной – водопад. Журчит ручей. Он протекает по глубокому узкому руслу, убегает в сторону, и из-за крутого берега его уже не видно. Пройдя по плотине, сворачиваем налево, идём по скату косогора, поросшему невысокой густой травой. После жизни в Москве в сыром подвальном помещении мне всё внове, всё нравится. Подходим к трём двухэтажным деревянным домам, окружённым решетчатым заборчиком. Вокруг сосновый лес, поляны, простор. Нас встречают женщины. Бабушка разговаривает с одной из них, похожей на Надежду Константиновну Крупскую. Бабушка уже не держит меня за руку, её спокойный голос внушает мне надежду, что всё уладится... Я, пятилетний ребёнок, мал ростом, худ, бледен, слабоват здоровьем, поэтому меня поначалу определяют в группу малышей. Это были дети репрессированных родителей.

***

Кормили нас всегда досыта, по четыре раза в день. На завтрак давали белый хлеб с маслом, манную или гречневую кашу, кисель. В обед кормили борщом или молочным супом, манной или гречневой кашей, компотом. Чёрный (ржаной) хлеб полагалось есть с супом, а белый (пшеничный) – со вторым блюдом и компотом. Аппетит у нас был хороший, но, конечно, не у всех. Иные дети капризничали, отказываясь от манной каши, другие не хотели есть подгорелые горбушки ржаного хлеба, некоторых не могли уговорить хлебать щи. Всех их упрашивали: «Кто скушает манную кашу, тот быстрее станет большим.… Кто ест подгорелые хлебные корки, тот не будет бояться волков. Ешь, ешь! Вот скоро мама и папа приедут и будут рады, какой ты молодец»…

Но большинство детдомовцев были непривередливы. В их числе и я, радующийся всему тому, чего был лишён до этого: и полноценному, разнообразному питанию, и чистой постели, и прогулкам в окрестностях посёлка, и всевозможным занятиям. Особенно нравилось нам, детям, когда в детдом приходили шефы – красноармейцы, которые выступали с концертами.

Обычно вскоре после прогулки и обеда устраивали тихий час. Спальная комната была просторная. Почему-то девочек было больше, чем мальчиков, иногда наши кровати располагались рядом. Я часто подолгу не мог заснуть, рассматривая лицо одной девочки. Это была крымская татарка. Она мне нравилась.

После сна – полдник. А потом, если погода хорошая, под присмотром воспитателей идем гулять к ручейку.

В тёплую погоду дети плескались в ручье, мастерили и запускали в небо бумажных змеев и самолёты, которые мы называли «ястребками». Некоторые умельцы, запустив на нитке высоко в небо змея, проделывали в бумаге дырку, потом отправляли по нитке вверх бумажку. Это называлось «послать письмо».

Мы без устали играли в догонялки. И кричали, кто как мог. Восторгам и радостям, казалось, не будет конца. Лето – благодатное время года: поют птицы, порхают бабочки, летают стрекозы. Я любил гоняться за стрекозами и бабочками, ловил их, долго рассматривал рисунок на их крыльях, затем отпускал, издалека наблюдая полёт. Счастье переполняло наши души. Со стороны казалось, что мы забыли о семейных трагедиях, о том, что нас разлучили с родителями. Мы с удовольствием плескались, учились плавать. А выйдя из воды, направлялись к ближнему сосняку, где лакомились ягодами. Радостно, с интересом смотрели на белок, пугая их криками. Однажды мы уговорили проходившего мимо красноармейца поймать белку. Он, добрая душа, улыбаясь, размахивая руками и покрикивая, загнал одного из зверьков на тоненькую сосёнку, обхватил обеими руками ствол дерева, сильно потряс его – и белка свалилась на землю. Красноармеец быстро нагнулся, схватил её обеими руками, выпрямился, довольный, он смотрел на нас, показывал нам трофей. В тот же миг белка укусила парня за руку, и от неожиданности он вскрикнул и выпустил зверька. Она мигом взлетела на вершину сосенки и, перепрыгивая с одного дерева на другое, скрылась в роще…

Мы почти позабыли о пережитом. Забегая по нужде в близлежащую рощу, нарвём, бывало, несколько веточек цветущей липы. С удовольствием жуём и нюхаем медвяный аромат. Замечаем, что и улитки, и пчёлы спешат полакомиться липовой сластью. Но тут уж нам, как говорится, надо было держать ухо востро. Иной раз некоторых зазевавшихся пчёлы безжалостно жалили.

Но вот лето окончилось. Наступила пора затяжных дождей, промозглых холодов. По утрам в спальню к нам входила медсестра, пожилая женщина, внешне похожая на Надежду Константиновну Крупскую. «Кто это тут из вас ночью кашлял?» – спрашивала она тихим колдовским голосом, останавливаясь возле кроватки с заболевшим ребёнком. «Кто сегодня не пойдёт гулять?..» Её спальня соседствовала со спальней детей, и медсестра через стенку всё хорошо слышала. Малышню удивляла и пугала эта её способность угадывать простудившихся. «Значит, сегодня на прогулку не пойдёшь»… И это было самым ужасным наказанием.                                                                                                                                            

Да, конечно, в непогоду не водили нас гулять. В ненастные дни мы занимались рисованием, лепкой, разучиванием стихов. Я любил из пластилина лепить. …

 …Выпал снег. И наступила настоящая зима. Студёный ветер. Сугробы. Мороз. Короткие дни. И нас стали одевать в тёплые рейтузы, брючки, шапки, валенки и рукавички на тесёмках, которые были просунуты в рукава пальто, чтобы не потерялись во время игр  …

Но однажды потеплело. И погожим зимним днём привели в детдом мальчишку, который никак не хотел расставаться с папой, с мамой. Он кричал, рыдал, бился в истерике, вырывался из рук воспитателей. Родители быстро ушли. В окна было видно, как они торопливо, не оглядываясь, пересекали заснеженную поляну перед детдомом. А мальчик с ещё большим остервенением пытался вырваться из рук воспитателей и отчаянно рыдал. С трудом, всё ещё рыдавшего и сопротивлявшегося, мальчика простынями привязали к постели. Постепенно успокаиваясь, он затих, видимо, выбившись из сил. И только тогда воспитатели ушли на веранду, решив, что он успокоился и уснул... И вдруг кто-то из них, глядя сквозь стёкла, заметил бегущего по снегу босоного ребенка. Взрослые все разом вскочили и бросились вдогонку за беглецом.

Мальчика звали Анатолий Байдуков. Вскоре к нему приклеилоь прозвище Зайчик. Потом у многих детдомовцев в разное время появлялись самые разнообразные и даже нелепые клички. Например, Борю Цаплина прозвали Бубу за то, что он, когда говорил, как-то странно бубнил. А Мишу Яковлева – Яколь, Колю Степанова – Сизый нос. За что? Уже и не вспомнить. Меня сначала прозвали Уля. Потом у меня были и другие клички – Ульдым, Старик, Ульяшка…

Жизнь продолжалась. И, конечно, у детей и зимой немало игр и занятий. Кидали друг в друга снежками. Катались на лыжах и санках. Интересно было наблюдать за красноармейцами-лыжниками, как они быстро скользили по лыжне, которая пролегала вдоль берега замёршего пруда. Иногда удавалось кого-нибудь из них уговорить прокатиться вместе, встав сзади на лыжи и, прочно ухватившись за бока красноармейца, мчаться вместе с ним.

Я, Яколь и Зайчик подружились. Однажды, бегая вокруг дома, так доигрались в догонялки, что все трое простудились. Нас уложили не в общую спальню, а в так называемую санитарную комнату, обложили газетами с горчицей, накрыли ватными одеялами. Стали поить лекарством со странным романтичным названием «Капли датского короля». Они были сладкими. И мы могли бы их пить больше, чем нам давали.

В комнате, где мы лежали, было душно, сумрачно и жарко и горела лишь свеча. Казалось, что наша болезнь длиться уже целую вечность. Наше вынужденное затворничество скрасил офицер Красной армии, который однажды навестил нас: на гимнастёрке – орден Красной звезды, на голове – фуражка!.. Это был родной дядя Толи Байдукова, известный всей стране – в том числе и нам – прославленный лётчик. Перед отъездом в Испанию он пришёл повидаться с племянником.

Но вот уже истаяла ещё одна зима. Журча ручьями, радуя нас солнечными днями, защебетала, зачирикала и закуковала весна. Мы чаще стали выходить на прогулки. И весенний месяц май незаметно, тихо перешёл в тёплое солнечное лето. Несколько раз нас возили на экскурсии в Москву. Мы побывали в кукольном театре, в планетарии и зоопарке. Всё это было интересно, увлекательно, отвлекало от душевных страданий, и, разумеется, мы, детдомовцы, не подозревали, что этой мирной жизни скоро придёт конец.

 ВОЙНА

И вот – война!.. Мы, дети, сразу и не осознали всей трагедии. Нас по-прежнему водили на прогулки. Строго соблюдался распорядок дня. Ночевали так же в спальне. И кормили нас по-прежнему хорошо.

А фронт приближался к Москве. По ночам начались бомбёжки. Нас это не очень-то и пугало. Взрослые оклеили стёкла крест-накрест бумагой. Это тоже было интересно. Мужчины в лесу, неподалёку от детдома, рыли широкую и глубокую траншею. А мы ночевали по-прежнему под крышей. Но однажды во время очередной ночной бомбёжки груз, сброшенный с немецкого самолёта, чуть не угодил в наш дом. Бомба упала в огороде, метрах в десяти от жилья. Она не разорвалась, потому что, как объяснили нам потом, это была зажигательная бомба. Утром любопытные мальчики столпились около мужчины, откапывавшего в огороде эту «зажигалку». Он ловко ухватил её клещами и быстро погрузил в стоящую рядом бочку с водой. Вода по-змеиному зашипела, забулькала. Мигом поднялся и улетучился, растворившись в воздухе, пар. А дяденька ещё долго держал в воде бомбу. Дети на всё это смотрели с интересом. Детдомовцы продолжали познавать окружающую их действительность, не до конца понимая всего того, что выпало на их долю. … А взрослые продолжали, как могли, заботиться о детях.

Теперь все стали укладываться спать в близлежащем густом сосняке. Прямо на земле расстилали матрасы. Укрывались одеялами, благо погода стояла тёплая, комаров почти не было. Свежий воздух пьянил, и мы быстро засыпали.

Но война приблизилась к Москве. Участились бомбардировки, а также ночные воздушные бои. Во время них мы долго не засыпали, с любопытством смотрели на перекрещивающиеся в небе лучи прожекторов, в свете которых видны были самолёты, выписывавшие самые неожиданные, умопомрачительные виражи, вызывавшие восторг и восхищение. … Однажды в лес, недалеко от того места, где располагалась импровизированная детская спальня, рухнул подбитый самолёт.

Вскоре после этого ночного события нас стали укладывать спать ночью в недавно вырытую глубокую траншею. А днём по-прежнему выводили гулять. Мы стали находить металлические, с острыми, рваными краями осколки, должно быть, от самолётов, снарядов и бомб. И хотя воспитатели то и дело отбирали у нас эти опасные трофеи, интерес к ним не пропадал.

А война продолжалась. Перемены, происходившие вокруг, нас пока не пугали. Нам всё было интересно: и воздушные тревоги по ночам, и ночёвки в лесу, а потом и в траншее, и зажигалки, которые тушили взрослые.

ПРОЩАНИЕ С МОСКВОЙ

Доцветал московский август. Всё было готово к отъезду. И этот день наступил. Многих воспитанников переезд застал врасплох. Многих, но не всех. Зайчик (Толя Байдуков), Яколь (Миша Яковлев) и я решили не уезжать из Вишняков, ведь всё здесь было так увлекательно и интересно! Мы спрятались под верандой. Сквозь щели следили за всем происходящим. Только не знали, что взрослых не проведешь. И, когда завхоз дядя Вася, согнувшись пополам, проник в наше убежище, мы обомлели, сконфузились и очень огорчились, что нас так быстро обнаружили.

Взрослые спешили. Быстро пересчитав нас, построили парами и двинулись по направлению к железнодорожной станции.

 …Ах, прощайте, вольные забавы!.. Любимые поляны… тёплая и ласковая речка, остужавшая печали. Прощай, загадочный, таинственный тихий пруд!.. Прощайте, зимние детские радости. Прощайте, добрые Вишняки, приютившие сирот... Увидимся ли когда-нибудь ещё?..

Ехали в Москву на электричке. Столица, похожая на огромный растревоженный улей, взбудоражила. Высоко над головами величественно, бесшумно парили серебристые дирижабли, похожие на гигантских фантастических рыб. Окна домов крест-накрест оклеены полосками бумаги. По улицам двигались подразделения вооружённых винтовками красноармейцев… Тысячи взрослых мужчин и женщин, испуганные, нервные, обременённые поклажей, с детьми на руках, спешили на вокзалы, к составам, уходящим на восток. Поездов на всех не хватало. А куда было деваться сиротам?..

 Трое суток мы провели в метро. Затем нас привезли на речной вокзал в Химках. Долго томились на пристани, ожидая нужного парохода. И вот детвора уже на колёсном пароходе направляется по водохранилищу, а затем по Москва-реке. Погода стояла тёплая, ясная. Не хотелось уходить с палубы. Всё было интересно. Белопенные облака, похожие на сказочные корабли, плывущие по небу. Населённые пункты по берегам реки. Раскатистые гудки парохода. Шум паровой машины. Но однажды средь бела дня пароход был атакован. Наперерез самолётам фашистов с разных сторон летели наши «ястребки». Мы, как и все пассажиры, с интересом наблюдали воздушный бой. Взрослые с трудом увели нас с палубы в трюм парохода.

Долго шли на пароходе по Волге, а затем уже по Каме. И однажды ранним утром нас высадили у посёлка Красный Бор. Мы, сойдя на берег, ёжились под прохладным утренним ветерком и, осматривались по сторонам, спросонья ещё мало что понимая. Нас рассадили по лодкам и стали переправлять на другой, пологий берег Камы. Молчаливые мужчины умело, мерно гребли вёслами. Мы присмирели, настороженно наблюдая за переправой. Вода была рядом. Она казалась зелёной. От неё веяло прохладой. Течение было быстрое, мощное. И вот уже лодки причалили к берегу. Мы, детдомовцы, оказавшись на берегу, сразу оживились, повеселели, стали делиться впечатлениями.

Наконец расселись по запряженным телегам. И возницы повезли нас в город.

Ехали почти весь день. Где-то на середине пути перебрались через реку Ик. К вечеру уже въезжали в Мензелинск – городишко, каких много в нашей необъятной стране, ничем, пожалуй, не примечательный.

 ВСЕ ПЕРЕМЕНЫ – К ХУДШЕМУ

…Однажды воспитатели сообщили нам: второклассников-восьмилеток переводят в другой детский дом. Из привычного, уютного, тёплого гнёздышка нас перебрасывают в неизвестность.

Повели, построив парами. Прошли два квартала, дошли до ещё одного перекрёстка. Видим: глухие каменные стены по обе стороны улицы. Свернули налево. И через массивные деревянные ворота вошли в просторный двор. Метрах в тридцати от нас стояло трёхэтажное кирпичное здание невыразительного цвета. По крутой деревянной лестнице с высокими ступеньками воспитательница провела нас на второй этаж. В конце длинного коридора тусклое окно. Воспитательница оставила нас, мальчиков, в одной комнате и ушла, чтобы устроить девочек в другом месте.

Сгущались сумерки, похожие на серую вату. Мы ещё не вполне понимали, что с нами произошло, молчаливой группой стояли среди этого безжизненного, серого, безмолвного пространства. Это была довольно просторная комната. Посреди неё с пола до потолка белой квадратной башней возвышалась печка. Сквозь окно просачивались жиденькие сумерки. Вдоль стен располагались железные кровати. Постели заправлены одеялами, на ощупь напоминающими солдатские шинели. Подушки были ватные. Мы озирались по сторонам, старались успокоиться… «Я лягу у окна», – тихо произнёс Зайчик. «А я – у печки», – отозвался я. Другие пока что осматривались. Переговаривались лишь короткими фразами. Вдруг словно из стен комнаты возникли люди, похожие на призраков. Они были выше нас ростом, говорили на не совсем понятном нам языке. «Призраки» быстро разделили мальчиков на группы. Оттеснили нас к стенам, приговаривая: «Ну-ка ты, сопля московская (мать-перемать!), снимай-ка пиджачок и шкары по-шустрому, так твою растак!».. И, не дожидаясь, когда жертва начнёт раздеваться сама, бесцеремонно стаскивали с малышей костюмчики.

Всё это они делали сноровисто. Со скороговоркой. Со странной какой-то весёлостью. Толя Байдуков, Миша Яковлев и я как могли сопротивлялись. Каждый из нас, обхватив себя крест-накрест руками и согнувшись, не давал возможности быстро снять с себя пиджачок и штанишки.

Увы! Я был слабее моих друзей. Здоровый верзила, матерно ругаясь, сильно толкнул меня в угол. Я гневно выпалил ему в лицо: «Ты чего пихаешься?!»… «Ха-ха-ха!» – загрохотали наши обидчики. Ржание их было наполнено каким-то непонятным смыслом. Обидным для нас. «Ха-ха-ха! Пихаешься!..» – они с пониманием намекали на что-то унизительное, плохое. Потом устроили нам «игру в пятый угол». И бесцеремонно, грубо стащили московские костюмчики. Вот так встретили нас старожилы этого детского дома. Хорошо, хоть не сняли кожу, оставили в живых. И на том спасибо… Наползала ночь. Начинались первые сутки нашей жизни на новом месте.

Прошла одна неделя. И однажды поздно ночью мы проснулись от ужасного шума. В соседних комнатах слышны были крики, стрельба, стоны. Как нам потом рассказали воспитательницы, это городские милиционеры вели самый настоящий бой с детдомовской шпаной. А попросту говоря – с бандитами. Одни из них были ранены. Двое или трое убиты. Главарь банды захвачен живьём. Он не успел выпрыгнуть со второго этажа, потому что в эту ночь общался с любовницей. А некоторые из них, отстреливаясь, ушли от погони.

Разумеется, в детдоме много было толков о произошедшем. Но едва они утихли, как ещё одно событие подогрело интерес к «подвигам» шпаны. Стало известно, что некоторых захваченных содержали под стражей в здании НКВД. И вот, пока шли допросы, оставшиеся на свободе, совершили ночью дерзкий налёт на узилище. Бесшумно устранили они охрану. Освободили своих подельников и скрылись в неизвестном направлении. Как говорится, ищи ветра в поле… Такая вот атмосфера была в ту пору в этом детдоме. Но не всех из той шпаны тогда переловили. Младшенькие остались, но об этом позже.

Заканчивался август. Мы вроде пообвыкли, успокоились. А вскоре начались занятия в новой школе, она располагалась вблизи детского дома. Это была обширная крестьянская изба-пятистенок, давно приспособленная под школу. Парты в классе были с откидными столешницами. Нам выдали чернильницы-непроливайки, деревянные ручки с металлическими перьями, тетради. Рассадили нас так: в одном ряду за каждой партой мальчик с мальчиком, в другом ряду – девочка с девочкой. Ни учебников, ни портфелей у нас не было. Продолжалась война. Вскоре закончились чистые новые тетради. Начали выдавать нам тетради отличников, которые когда-то учились в этой школе. На них между строк мы писали свои диктанты. Но и эти тетради быстро закончились. Тогда нам разрешили писать диктанты и изложения на газетных полосах.

Нам казалось, что хуже уже не будет. Но вскоре мы убедились, что бывают времена ещё дряннее и подлее. К прочим неудобствам добавились холод, голод и болезни. Кормили всё хуже и хуже. О горячем супе с мясом и котлетах нечего было и мечтать. В глиняных мисках на завтрак, обед и ужин давали баланду: муку, жиденько разведённую горячей водой. Одолевал и холод. Многие из нас отморозили конечности, основательно простудились. В том числе и я. В спальнях детдома печи нечем было топить. Не было ни мужчин, ни даже гужевого транспорта. Некому было съездить в лес, напилить дров. Воспитателями в детдоме были одни женщины, не имевшие педагогического образования. Когда мы мыли в спальнях полы, вода в тот же миг замерзала. Можно было кататься на коньках. Да мы так и делали: наденем коньки – и ну выписывать круги по комнате!.. Однако сил у нас было мало. Продукты-то заканчивались. Иногда по двое-трое суток – ни крошки во рту. За зиму покинули этот свет более десяти человек. Нас никто не гнал в школу. Но там было тепло, никто не ругал, да ещё бывали приятные сюрпризы. Помнится, после двухдневного голодания, грустные, унылые, придя в класс, мы удивились. Кто-то из учителей, подходя к каждому из нас, в торжественном ритуале клал нам в рот с ложечки по малюсенькому кусочку хлеба, в другой раз – ливерной колбасы. Где они всё это доставали? Бог весть. Хлеб был очень чёрный, очень горький, с крепким вкусом и запахом полыни. Ах, какое это было страстное, жгучее, неутолимое наслаждение! Но проходило мгновение – и наступало жуткое разочарование: «Как?! Только-то?! И больше ничего?»… «Оливер Твист просит добавки»!.. О, святая – детская – простота!

Но начинался урок чистописания. Мы, детдомовцы, в морозы носили чернильницы-непроливайки под рубашками, чтобы они не замерзали. Чернила – фиолетовые, вкусно пахли. Ручки были перьевые. Перья разных размеров и фасонов. Мы потом научились с ними играть.

Чудо как хорошо было в школе!.. Тихо. Тепло. Уютно. Отсюда не хотелось уходить.

Я учился на отлично по всем предметам. Но однажды получил двойку за диктант по чистописанию, хотя не допустил ни одной ошибки, правда, слов было не разобрать. Учительница была удивлена: «В чём дело?»… Я показал руки. Они у меня, как и пальцы ног, были отморожены: имели багровый цвет, пальцы скрючились, не разгибались и не сгибались. В итоге диктант был написан неразборчиво. Учительница только тихо, деликатно заметила: «Что же вы мне ничего не сказали?»... А о чём говорить-то? Дело обычное: у многих из нас ноги и руки давно были отморожены. У некоторых начиналась гангрена. Чем взрослые могли помочь? Ни медикаментов, ни опытных врачей. Да и мы-то, дети репрессированных родителей, никому в эту лихую пору не были нужны. Время было суровое: Отечественная война! Не до сантиментов. В общем, понять можно. И мы понимали.

ЗИМА

 Зима, война и голод, казалось, тянулись бесконечно. Многие в детдоме начали хворать. Все – по-разному. Кто чем. Некоторые названия болезней и их проявления мы знали: малярия, дизентерия, чесотка, пеллагра, лишаи, парша…Педикулёз был у всех: мы же не мылись. От жестокого коктейля холода, голода и болезней нас никто не спасал: дети стали умирать. Тихо. Без слёз.

Часто болел и я. Много раз – простудой, малярией и дизентерией. Чем-то ещё. Однажды я лежал в лечебнице с одним из детдомовских ребят. Мальчишку недавно привезли из Смоленска, города, только что отбитого у немецких войск. Мы тут же подружились. Увы, счастье, как и жизнь, непродолжительны… Оба метались в горячечном бреду. Что это была за напасть, не знаю. Очень хотелось воды. Но опытная нянечка воды не давала. Мы страдали. Мучились в жару: «Пить! Пить! Воды!».

Утром стало известно: мальчик скончался… Тотчас эта весть разлетелась по детдому. «Ульдым (умер)!» – кричали на детдомовском дворе мальчишки-татары. «Володька Ульянов ульдым!».. Я чуть-чуть понимал их язык. Они, я думаю, втайне дружили со мной, а я этого не знал. И вот теперь они страдали от потери кумира. Но вскоре выяснилось: умер смоленский мальчик. А кличка Ульдым надолго прилипла ко мне. Много лет друзья так и окликали меня.

***

Нет, что ни говорите, а хорошие воспитатели в детдоме были. Это, например, наш главный медик. Он нас лечил от всех болезней, а необходимых лекарств не было. Однако при нём в детдомовском лазарете дети не умирали. Наш доктор был просто волшебник, добрый гений. Как и чем он нас укреплял? В те далекие времена нам этого было не понять. Но теперь я знаю: чаще всего – добрым словом. Заботливым добродушием. Оптимистическим настроением.

Он был умелец по сохранению человеческих душ. Начинал он священнодействовать обычно с меня. «Нуте-с…нуте-с… зелёный кузнечик!.. Прошу Вас»… И совал мне в рот белый порошок, похожий на мел. Безвкусный. Трудно усвояемый. Нами нелюбимый. «Так… Очень хорошо! – радостно произносил он. – Следующий!»… И с таким же оптимизмом совал ложку этого «медикамента» очередному доходяге. И так – до полного нашего выздоровления.

И каков результат! Жизни сотен детей. Хороший был человек. Прекрасный! Таких я больше не встречал.

А пока что мы в детдомовской больничке. Лечимся. Живём. Мечтаем. Всё больше – о еде. Это главная наша забота. Нас, едва тёпленьких, помнится, дюжина душ, одна девочка. Все вместе сидим за обеденным столом. Принесли из детдомовской кухни какой-то суп, кажется, с мясом. Весь медицинский персонал на раздаче. Санитарка разливает горячий бульон по глиняным мискам. Деревянные ложки у нас наготове. Пахнет вкусно. Аппетит у нас зверский. Не переставая зорко, жадно следить за раздачей, дети быстро начинают хлебать свои порции. Последней, а это девочка, достаётся черпачок варева с большим куском мяса. Мальчики жадно, хищно, обиженно, зорко следят за всем происходящим. И едва только девочка своей деревянной ложкой черпанула из своей посуды этот кусок, ближайшие к ней мальчишки-зверёныши устремили свои руки к добыче, несправедливо доставшейся девчонке…

Чудовищный, страшный вопль раздался откуда-то сверху. Он исходил от доктора. Дети отпрянули от девчонки. Кусок мяса, с которого свешивался тонкий крысиный хвост, смачно шлёпнулся на стол, обдав детей, сидевших рядом, брызгами…

«Отставить!» – закричал врач. – «Прекратить раздачу!.. Вылить всё в ведро и на помойку!»

Одна санитарка бегом направилась на детдомовскую кухню, а две другие быстро вылили из посуды всё в бачок и вынесли из изолятора на помойку. А сам фельдшер трусцой направился на кухню. Оказалось, что этот суп уже успели отведать дети первой смены, считай, человек сто двадцать…

Вернувшись в изолятор, врач стал раздавать какие-то таблетки. Настаивал, чтобы дети запивали их кипячёной водой. Странно, но после этого происшествия никто в детдоме не заболел. Однако наш любимый доктор, бывший лагерник, из детдома исчез… Почему? Куда? Мы не знали. Взрослые нам ничего не объясняли. Как известно, детское горе непродолжительно. И всё произошедшее вскоре забылось. Нам и своих забот хватало.

Но в ту зиму в детской брошенной общине мы не досчитались человек пятнадцать. …Голод и болезни беспощадно уносили детей. В большинстве своем это были девочки. Мальчишки спасались от голода воровством. Иной раз удавалось стащить буханку хлеба при разгрузке его из машины в магазин. Добычей обычно делились с друзьями. А от охранников спасались бегством. Если операция не удавалось, «наградой» были тумаки и ругань. В другой раз (картошку, лепёшку, свёклу, что-нибудь ещё) могли украсть на рынке. А то и незаметно схватить пайку со стола во время рассаживания детдомовцев за трапезу. Громко сказано. Называлось это – «закосить пайку». Однажды сделал это и я. И чувствовал себя подлецом. Больше никогда не пытался «закосить пайку».

Но в последнее время кормили редко. И мальчики стали чаще приворовывать… Однако девочки этого не делали. Сказывалась, по-видимому, естественная деликатность. И многие из воспитанниц заметно пухли от голода. А вскоре и умирали. Поначалу всё это нас удивляло. Потом мы к этому привыкли. Как и ко многому другому – страшному, отвратительному, преступному, чего не должно быть в детстве…

Тихо покидали этот свет и мальчики. Так однажды, когда мы учились в третьем классе, проснувшись поутру и собираясь вместе со всеми идти в школу, я стал будить соседа: «Вставай, Витёк, скорее!.. давай-давай!» Потормошил его. А он не отзывается. Пригляделся. Мальчик был белее мела. Прислушался: не дышит. И всё стало ясно: без стонов, никоим образом не выражая страданий, он покинул этот свет. Воспитателей обычно в это время с нами не было. Как хоронили умерших, мы не знали.

В четвёртом классе я дружил с сыном школьной сторожихи. Был он компанейским парнем, этот рыжий татарчонок. Иногда мне удавалось продавать ему тетради за варёную картошку. Но однажды, когда я ему предложил чистую тетрадку, он сконфузился. Что такое? Оказалось, он и сам уже второй день ничего не ел. Дождавшись перемены, я весьма убедительно сказал ему: «Айда со мной! Сейчас наедимся досыта!»…

И мы двинулись на рынок. По дороге я толково объяснил ему план: он с невинным видом постоит у входных ворот на рынке, а когда увидит, что за мной гонятся, как бы невзначай, подставит моим преследователям подножку. Вот я прошёлся вдоль торговых рядов, внимательно рассматривая, у кого можно схватить каравай, а у кого фунт масла. Невзрачный, серый, плюгавенький, никому неприметный. Одна лишь моя голова была видна над прилавками. И на обратном пути ближе к выходу с рынка, схватил у одного хлеб, у другого сливочное масло – и дал дёру … Но за мной никто не гнался. Оставить свой товар без присмотра и бежать за воришкой никто не осмелился. А я, выбегая мимо ворот, буркнул напарнику: «Быстро за мной!» И мы скрылись за углом первого же здания. Огляделись. Никто нас не преследовал. И мы успокоились. Тут же вспомнилась народная мудрость: «Сам погибай, а товарища выручай». И я, разломив каравай, отдал большую половину ему. А круглый шар студёного сливочного маслам ели по очереди, откусывая, сколько могли. Настроение у нас было превосходное. И мы пошли, всё дальше удаляясь от рынка: он – к семье, а я – в детдом.

…Жизнь продолжалась, несмотря на передряги. И питанья не хватало. И учёба не давалась так, как надо. А верней сказать, замучили всякого рода лишения, страдания. В том числе и антисанитария.

Туалет для всех был один, на втором этаже слева в конце коридора. Как раз перед лестницей, ведущей наверх, в нашу спальню и класс, где мы обычно готовили домашние задания. Как-то уж несуразно была обустроена эта уборная. Она была даже не похожа не те временные «удобства», которые обычно сооружают в деревенских огородах. Она была намного хуже!.. Просто отвратительна. Вход в этот туалет – на втором этаже. Никакого разделения и оповещения на «М» и «Ж» нет и в помине. Это бы ещё ничего. Хуже и омерзительнее другое. Летом, осенью и в начале зимы справить свою нужду можно без всяких затруднений. Всё сверху проваливается в тартарары. Но когда наступают морозы, экскременты замерзают, постепенно накапливаются. Горка становится всё выше и выше. Пирамида вырастает до второго этажа. Конусообразная, она проникает сквозь «очко» – и всё: пробка затыкает проход вниз. Конец нормальному туалету. Дети начинают обживать пространство пола. В конце концов в эту комнату, не обмаравшись, не пройти. И только тогда взрослые решают до весны забить дверь туалета. Омерзительная ситуация, что и говорить. И бесподобная беспомощность взрослых. Вот что значит – война!..

Что же делать? И куда теперь ходить нам по естественной нужде? …Постепенно пологая поверхность рядом со зданием до весны окрашивается в жёлтый цвет…

…Мылись мы в ту пору в бане дважды в год. По расписанию. То есть в праздники: в Новый год ну и, конечно, 8 марта. Помнится, весной однажды нас приводят в одну из небольших городских бань. От детдома это далековато. А весна!.. Всё течёт, всё изменяется. Пока мы мылись, снег на улице подтаял, превратился в жиденькую кашицу. Мы, тёпленькие, выходим из бани в валенках. Шлёпаем до детдома по лужам. И не удивительно, что многие из нас заболевают…

Но детдом наш пополнялся. Полагая, что тут всё же кормят, отощавшие старухи приводили своих внуков. У кого-то из детей на войне уже погибли родители. Семьи впали в нищету. Постепенно с детьми репрессированных родителей появлялись и другие сироты. Русские, татары, прибалты, евреи, белорусы и другие – все жили в одинаковых чудовищных условиях нищеты, бесправия и антисанитарии. И почти что все болели…Некому было выпячиваться: вот, мол, мы лучше, чище, не такие, как вы… Не знаю, поцеловал ли боженька кого-нибудь из нас, но, несомненно, мы жили наперекор судьбе …

ВОСПИТАТЕЛИ, ГОРЕ НАШЕ…

Речь, конечно, не о всех идёт, а о некоторых жестоких, не любивших нас. Да и мы тогда отвечали тем же самым. Известно же: как аукнется, так и откликнется… У этих воспитателей не было своих детей, не было и педагогического образования. Не удивительно, что они не знали ни детской психологии, ни способов воспитания детдомовцев. А дети-то были с непростой судьбой. Уже потом, когда мы стали повзрослее, учились в старших классах, мы поняли, что они ничего не понимают ни в алгебре и геометрии, ни в немецком языке и физике. Они нас ничему не учили, а требовали и по-прежнему продолжали командовать.

…В нашей старшей группе их было двое, тут назовём их так: Анна Григорьевна и Анастасия Петровна. Но по имени-отчеству мы их не называли, не помнили. А обзывали так: Нюра – злая дура и Каланча.

Анна Григорьевна была вся какая-то серая. Одежда – пепельная. Такие же волосы. А лицо оловянного, тусклого оттенка. Похожая на монашенку, молчаливая, но злая. И если приходилось ей разговаривать с нами, то делала она это в приказном порядке: «Встань! Иди сюда! Как стоишь?! Почему опять двойка?!»… Видимо, система того времени… Напористо, агрессивно она попирала права ребёнка. И вся её педагогика основывалась на приказах. Всегда, в любой ситуации. Это нас пугало. Ломало нашу волю, не развивало интеллект.

Все дети её боялись. Однажды голодной зимою, я на рынке крал у каждого торговца по картошке. И набралось килограммов пять. «От многого взять немножко, это не кража, а делёжка» – вычитал я тогда у Максима Горького. К вечеру я возвращался в хорошем настроении: будет чем обрадовать и угостить друзей!.. Уставший, голодный, я только появился в спальне. Вошёл победителем. И не успел ещё и рта раскрыть, чтобы сообщить друзьям радостную весть, как вдруг, словно из стены, возникла передо мной воспитательница: «Где был?!» – громко вопрошала она. «Что это?! – Она залезла руками в подол моего пальто. – Картофель?!.. Где взял?! С кем воровал?!»…

Стою уставший, растерянный, испуганный, бессильный. А она продолжает в том же духе пытать меня вопросами и бьёт меня по лицу, по щекам. «Говори, кто ещё с тобой был?!» Я не умею врать. Отвечаю: «Я был один». «Не ври», – орёт она. И опять изо всех сил, наотмашь, бьёт меня по щекам. Хлещет с силой: я уже реву. Впервые мне не поверили. Слёзы текут ручьём по горячим щекам: «Я был оди-и-и-н... Ни с ке-е-ем…». А она не отстаёт, Сняла с меня пальто. И уже лупит меня изо всех сил по груди. А я весь зашёлся, упал и потерял сознание…

Как мне потом рассказывали друзья, я три дня и три ночи был в горячечном бреду. Ребята пошли в райисполком. Там, перебивая друг друга, горячо, подробно и честно рассказали о происшествии.

И вот в детдом явилась комиссия. Я всё ещё был в горячечном бреду. Меня осмотрели. Что-то записали в свои блокноты. И ушли. Ребята говорили – к директору детдома. Больше мы их не видели. И никаких мер, никаких последствий. Возможно, для них это было «ничего особенного». Действительно: шла жесточайшая битва за нашу страну, люди погибали за нас, за родину. А тут такие пустяки… А не воруй. Даже когда не кормят. Я же, несмотря ни на что, ожил. Стал со всеми ходить в школу. Продолжал дружить. Читать. Участвовал в играх. Как шутил один мой знакомый: жить можно, терпеть нельзя… Но нам всё-таки приходилось многое терпеть.

Говорят, детское горе непродолжительное. Не знаю. Не уверен. Только после её экзекуции я всегда обмирал, немел, весь закостеневал при виде этой «воспитательницы». Вот эпизод в подтверждении этого.

Ночь. Мороз. Мы – у печки в нашей спальне. Но никто не спит. Ребятня печёт картошку. В нашей печке её много, и на всех, конечно, хватит. У нас прекрасное настроение. Утолившие первый голод, пацаны на полублатном языке рассказывают всякую похабщину, выдавая себя за знатоков жизни. У вас, как говорится, уши завяли бы. От стыда. Но тут всем весело, интересно.

Я вышел из комнаты по нужде. Возвращаюсь. В коридоре темно, и неожиданно, словно из стены, возникает серая тень. Я открываю дверь в спальню, и при свете, вижу: это – она, Нюра-дура!.. Тихой сапой входит она за мной. Ребята, те, что у печки её не видят и продолжают восторженно, вдохновенно нести блатную матерщину. Мне первому необходимо крикнуть «Шухер!», а я – безъязыкий! Но и ребята рядом со мной промолчали. А во мне всё закостенело, застыло, затвердело. Хочу крикнуть – и не получается. Я онемел!..

А она взбесилась, дура. Как она тогда рычала! Била мальчишек руками, била сапогами. С силой отшвыривала их в стороны, прорываясь к главным рассказчикам, не переставая нечленораздельно орать!..

А я в страхе убежал. Скрылся в первой попавшейся комнате. Кажется, у татар. И весь дрожал. Они меня о чём-то спрашивали. А я ничего не понимал и ничего не отвечал…

На следующую ночь ребята устроили мне «тёмную». Как и в прошлую ночь, мы грелись у печки. Неожиданно ребята накинули мне на голову тонкое одеяло. Били ногами и досками: по телу, по рукам, по ногам, по голове... Я упал. Боли я не чувствовал. Когда наутро проснулся, я мало что помнил. Но я не держал на ребят обиды. Эта традиция была наша, своя, родная, понятная.

Никогда никому не мстил. Что пользы? И никого не упрекал. Лучше не станет. Я воспринял «тёмную» как должное. Традиция – дело святое. А вскоре совсем об этом забыл. Что там «Республика ШКИД»!.. В той книге – всё романтично, приукрашено.

А о Нюре – злой дуре мы редко говорили. Да и что вспоминать? Её нелюбовь к детям?

Сочувствовать ей потому, что, может быть, на войне погиб её муж? Мы этого не знали. Нам оставалось только её пожалеть. И взаимно не любить!.. Ведь это же были не воспитатели, а надзиратели, нередко – мучители, истязатели. Не помню уж за что, но нас с Гансом Лоо решили наказать. Новый, недавно поступивший на работу в детдом, мужчина лет тридцати, привёл нас в учебную комнату на третьем этаже. Он намеревался раздеть нас догола. Зачем? Непонятно. Мы ему не поддались. Тогда он запер нас в этой комнате и пошёл за помощью. Интересно: неужели за Каланчой и Нюрой – злой дурой?.. Мы быстро договорились о том, как нам удрать. И вот сначала я, а затем и Ганс вылезли через окно на карниз дома, по водосточной трубе спустились с третьего этажа. Правда, кожа на животе была вся ободрана. Саднила. Но детское горе непродолжительно. А наши надзиратели остались в дураках. Мужчина, новый воспитатель, вскоре исчез. То ли он сам понял, что с нами ему не сладить, то ли его Нюра – злая дура и Каланча выперли. В самом деле, зачем им такой, который не может сладить со слабаками?..

Ни одна из наших воспитательниц не имела педагогического образования. В ту военную годину в городе оставались лишь люди среднего, а чаще всего преклонного возраста. А может быть, и те, кто по большому блату ускользнул от армии.

Девушки призывного возраста проходили краткосрочные курсы телефонисток, радисток, санитарок и снайперов в городском военном училище. А часть женщин среднего возраста горсовет распределил воспитателями в детдома, которых тогда насчитывалось в Мензелинске пять или шесть. В наш детдом, похоже, были направлены самые бездарные и злые. Детей у них не было. Мужья, наверное, были на фронте и, может быть, уже погибли. Вероятно, поэтому женщины были сумрачны, малоразговорчивы и жестоки. Имён и отчеств их мы не запоминали. Но прозвища они у нас получали почти все.

…Об одной из воспитательниц следует рассказать особо. Это была высокая, здоровая, сильная, громоподобная, без комплексов женщина. Гром-баба. Жестокость её ко всем без разбора сочеталась с какой-то естественной нахальной весёлостью. Её побаивались все: воспитатели, детдомовцы, завскладом, директор детдома и, похоже, любовники (это мы узнали уже потом, когда немного подросли). Бесподобно энергичная, похоже, она была счастлива. Огромная и громкая, она передвигалась большими шагами. За всё это она и получила от нас кличку Каланча.

Ей бы на фронт... А она, эта здоровенная бабища, воевала тут, в глубоком тылу, с нами, обделёнными судьбой детьми. И, судя по всему, была счастлива и довольна Она никогда ничем не болела. Была жизнерадостна, и напрочь лишена стыдливости.

Вспоминается вот такой вот эпизод. Позади учёба в школе. Мы отмаялись. А в мае – долгожданная теплынь. Дня через два-три отправимся в пионерлагерь. И воспитанники рады веселиться. Кто-то из девчат играет в «классики», кто-то – в догонялки. Мальчишки на спортивном бревне бьются, размахивая подушками, сбивают один другого наземь. А некоторые качаются на качелях, что устроены посреди нашего обширного двора. Они хорошо, надёжно сработаны, высокие. Желающих покататься много... Появляется Каланча. Вот она, согнав с качелей двух девчушек, начала с недюжинной силой раскачиваться. Погода – прелесть: солнце, тёплый ветерок, ничем не омрачаемая, бездонная голубизна неба. И в этом воздушном океане с мощной силой и высоко взлетая, раскачивается дитя необузданной природы – Каланча. Высоко взмывая в небо, она буквально парит. Когда она потом ниспадает с вышины, её цветастый сарафан не успевает прикрыть её голое до поясницы тело. И мы видим её обнажённую промежность. Каланча, похохатывая, постанывая и смеясь, раскачивается во всю мощь. Не знаем, как девочкам, а нам противно. Наша неокрепшая психика контужена. И что-то тихо, неприметно для других, отмирает в наших душах… Мы, стараясь забыть всё увиденное, уходим…

Из архива: январь 2016 г.