Николай Андреев. Идиот, или Один день из жизни редактора Синичкина

Нет-нет, я не такой, как Маргарита Станиславовна с дядей Гриней, – я нормальный. А встал ни свет ни заря, потому что идиот. Потому что только идиот будет в выходные дни редактировать чужую рукопись, вместо того чтоб еще на прошлой неделе вернуть её главному с небольшими правками и словами одобрения. Главному, знаю, это понравилось бы – ему нравится, когда мы, простые редакторы, нахваливаем тех, кому он не смог отказать. Впрочем, что сейчас об этом думать – сейчас надо скорей просыпаться, одеваться, браться за работу.

Итак, всё: встали, сели, загрузили компьютер...

– Расставшись с Вероникой, Ярослав понял, что уже никогда, никогда не будет счастлив в этой жизни...

Строка – дрянь. А вот прочитал я ее хорошо, с чувством – так, что даже автор, окажись он рядом, догадался бы, что не Ярославу – ему самому не будет с этой рукописью счастья.

– И еще он понял: любить так, как любил ее – свою единственную и неповторимую, – уже не сможет...

Услышав мой голос, Надька проснулась: зашевелилась, заворочалась, потом на секунду замерла и испуганно спросила:

– Ты что-то сказал?

Вернувшись к предыдущему предложению, я вымарал из текста одно из двух «никогда».

– Я сказал: он брел по ночным улицам города, и его измученная душа обливалась светлыми очищающими слезами... Ты чего проснулась? Спи, рано еще.

– Кто «он»?

– Он – это Ярослав, плейбой, которого только что покинула Вероника.

– Почему?

– Потому что между ней и приятелем Ярослава Альбертом внезапно возникла духовная связь и – как его? – редкое родство душ. Так по крайней мере уверяет автор. Хотя ты знаешь, мне кажется, настоящая причина заключается в том, что Ярослав – просто плейбой, а Альберт – плейбой-фабрикант.

– То есть, ты хочешь сказать, она ушла от одного к другому ради денег?

Нет, ну какая же Надька прямолинейная! Всё-то у нее просто и понятно. Это – хорошо, это – плохо, середины нет, как нет таких аргументов и фактов, которые заставили её хотя бы раз признать неправоту. Нет-нет, Вероника не такая, ее не деньги интересуют – мужчины, с которыми она могла бы не думать о деньгах.

– Как я ее понимаю, – вздохнула Надька.

Я их, Веронику с Надькой, тоже понимаю. Но помочь могу только одной – Веронике. Вот посмотрю, как там, в романе, будут развиваться события дальше, и дурь-то из нее выбью: всё, что надо, исправлю, всё, что требуется, перепишу ради вящей морали и душевного спокойствия, выражаясь языком главного редактора, наших дорогих читателей.

– Жалко Ярослава... Но на месте Вероники я бы тоже ушла.

Затемнив слово «очищающими», я с мстительным наслаждением щелкнул ногтем по клавише с надписью «delete»: вот тебе, автор, очищение с катарсисом – получай!

– И я бы ушел... Было бы к кому.

Пружины кровати жалобно пискнули – Надька привстала, опустила ноги на пол.

– Ну так в чем дело, Синичкин? Давай! Вперед и с песнями! Навстречу, так сказать, новому счастью. Ты только перед этим ковры, пожалуйста, не забудь выбить.

Выхватив глазами строчку из текста, я прочитал нарочито зловещим голосом:

– Ярослав понял: только труд, только тяжелый умственный труд способен отвлечь его от мысли об убийстве той, которую так бешено любил...

– Чего?

– Сесть за письменный стол, взять ручку, окунуться в океан фантазий – что может быть благотворней для человека, чье сердце день и ночь кровоточит от бесчисленных ран!

– Издеваешься?

Нет, все-таки зря я взялся за эту рукопись, ой, зря! Пропаду с ней, как пить дать пропаду... Да когда ж, наконец, она уберется к себе на кухню?

– Надь, угадай, чего мне сейчас хочется? Супа! Горячего такого, с мяском, с дымком. Чтоб дух от него витал по всей коммуналке, чтоб ложка блестела серебром на накрахмаленной салфетке, чтоб мерзавчик с беленькой, запотев от страха, стоял поодаль в ожидании минуты, когда я недрогнувшей рукой возьму его за горло!

Надька от такой наглости на секунду-другую опешила. Потом опомнилась, спросила: что это было – плач Ярослава по несостоявшемуся семейно-кулинарному счастью из романа о Веронике или робкие попытки редактора Синичкина в очередной раз увильнуть от исполнения супружеских обязанностей.

– Я не поняла!

Кто бы только знал, как с ней скучно, – ни поговорить по-человечески, ни выпить по-людски. Целыми днями только и слышишь язвительные замечания вперемешку с горестными причитаниями о пыльных коврах, домашних делах, высоких ценах и низкой зарплате – моей, естественно, поскольку другой зарплаты бог нашей семье пока что не дал.

– Дорогой! Не хочу показаться назойливой, просто напомню: в нашем обществе чего-то требовать может лишь тот, кто что-то дает.

«А так как я ничего не даю...»

– А поскольку ты за всю зиму не удосужился выбить ни единого коврика...

«То супу мне, по-видимому, сегодня не будет...»

– ...будешь есть то, что дадут. Без водки.

«Ладно. Согласен на макароны с пивом».

– Спасибо, любимая! Другая на твоем месте побираться бы отправила. А ты еще ничего, по-доброму со мной обошлась, по справедливости.

«А вот это я, кажется, зря ляпнул».

Приняв мои последние слова за намек на то, что, по справедливости, побираться должна она сама, поскольку, в отличие от нее самой, я хоть какие-то деньги в дом всё же приношу, Надька точно взбеленилась. С угрожающим видом – раздувающимися от гнева ноздрями – подошла вплотную и в красках передала то, что якобы слышала обо мне от неких хорошо знакомых нам людей. Что я глупый, ленивый, бездарный, что я ничего не знаю, не хочу, не умею и что ей – страстотерпице, посвятившей всею себя заботам о муже и семье, – по справедливости, давным-давно следовало бы выгнать меня взашей, а не кормить десять лет супом из поблескивающей серебром ложечки.

«Нет, не успею к понедельнику отредактировать роман, – вдруг подумалось мне, – ни за что не успею».

– Ну и каково мне всё это слышать, дорогой? Как ты думаешь?

Как я думаю?

«Я думаю: да пошли вы все на фиг! Нет, ну что это такое? Сегодня жена на меня орёт, послезавтра главный будет слюной в лицо брызгать за то, что я не успел к назначенному сроку отредактировать рукопись. И что мне теперь? Удавиться?»

– Не хочешь ковры выбивать? Ладно, не выбивай! Дай денег, я соседа Мишку найму – он выбьет!

«А может, и вправду удавиться?»

– Да только с такой зарплатой тебе, Синичкин, не Мишку нанимать – самому к нему в батраки наниматься!

«Ну разве я виноват в том, что этот роман не поддается редакции? И вообще: если говорить о справедливости, этим делом должен заниматься тот, кто дал обещание напечатать его. Я, может, чего-то не понимаю, но тот, кто дал обещание напечатать, хоть и главный, но тоже какой-никакой редактор».

– Надь, хочешь, я уволюсь? Вот пойду в понедельник на работу и напишу заявление. А?

Надька в ответ презрительно хмыкнула, но – удивительное дело – мигом успокоилась. Посмотрела на меня долгим испытывающим взглядом, словно по моему виду хотела определить, что я там опять задумал, какую свинью ей в очередной раз решил подложить, и, раздраженно махнув рукой, принялась одеваться.

– Нет, правда, Надь!

– Да будет тебе болтать-то, – не выдержала она – Сиди вон, чужую книжку исправляй, коли свою написать не можешь!

Поведение жены слегка озадачило. Может, подумал я, она испугалась того, что мне не удастся найти другую работу, как это случилось с нашим соседом Мишкой Чертковым (два звонка)? Если так, то зря – уж я-то с моими талантами всегда найду себе подходящее дело. Что же касается Мишки Черткова, то, по словам его родной тетушки Маргариты Станиславовны, это не он не может найти работу, это работа не может найти его. А что? Очень может быть. Найти того, кто прячется от тебя на митингах с манифестациями, думаю, действительно не просто. Впрочем, я Мишку не осуждаю, точнее, перестал осуждать, когда узнал, какие бабки ему и его коллегам прошлой осенью отвалили за одну удачно проведенную акцию протеста.

Но я, кажется, отвлекся. Читаем дальше.

– Ярослав работал как каторжный. Раздумывая над сюжетом романа, он по нескольку часов в день бродил по парку. Разглядывал прохожих, стараясь увидеть в них то, чего они сами в себе не замечали, следил за облаками, пытаясь разгадать, какие силы движут миром, а ближе к полуночи, когда большинство горожан, поужинав, отходили ко сну, бесстрашно опускался на городское дно и часами учился у его обитателей новой, доселе недоступной мудрости.

Не знаю отчего, но мне в этот момент захотелось Ярослава убить.

«А что? В чем, собственно, проблема? Напишу, что он надорвался на ниве тяжелого писательского труда и скоропостижно скончался на руках любимой. Точно! Я его, скотину, убью в объятьях Вероники! Вероника, понятное дело, от такого удара прозреет и, прозрев, бросит своего фабриканта – дескать, я теперь порядочная девушка, а не та, за которую меня когда-то ошибочно приняли. Ну и, конечно, заявит всем, кто по достоинству не сумеет оценить ее душевного порыва: так, мол, и так, пусть отныне я буду жить в труде и бедности, зато, в отличие от себя прежней, – в гармонии с собой и своей совестью... В общем, всё в итоге закончится хеппи-эндом: читатели будут лить очистительные слезы, автор – купаться в лучах славы, главный редактор – выписывать себе премии, а я...»

А я, кажется, опять заврался. Нет, идея, конечно, хорошая, спору нет, да только воплотить её в жизнь вряд ли удастся – рукопись, будь она неладна, должна быть сдана не позже, чем через два дня.

Ну вот и Надька наконец-то убралась. Хорошо. Теперь можно спокойно работать, не отвлекаясь на ее глупые реплики.

– Первыми, кому Ярослав прочитал роман, были обитатели городского дна. Успех был феерическим...

Раздался громкий стук в дверь. Так, подумалось мне, могли стучать только те, кто ни секунды не сомневались в том, что их примут с распростертыми объятиями в любое время дня и ночи, а именно: начальники, полицейские, кредиторы...

Оказалось, стучал не начальник, не полицейский, а дядя Гриня.

– Здравствуйте, дядя Гриня! – изо всех сил обрадовался я.

– Привет, сосед.

– Как дела, что новенького? Да вы заходите, заходите, не стесняйтесь, Надьки дома нет.

Дядя Гриня – невысокий, некрупный, с вечно мокрыми глазками старичок – сделал шаг навстречу.

– Вот зашел, как и договаривались – в субботу.

– В субботу! – пуще прежнего обрадовался я. – Как это замечательно! Садитесь, пожалуйста. Водочки не желаете?

– Спасибо, в другой раз. Ты деньги приготовил?

Я вытащил из-за шкафа единственную заначку, которая у меня осталась, – початую бутылку «Перцовки».

– Понимаете, дядь Гринь, тут вот какое дело...

– Что? Опять нет?!

– Я вам сейчас всё объясню!

– Синичкин! Имей совесть! Ты мне уже два месяца...

Не дав ему договорить, я крикнул: «Стоп!». Подождал, когда он успокоится, и тихим, но строгим голосом предложил выбрать что-то одно – либо деньги, либо совесть.

– Я вам, дядя Гриня, не банк, всё сразу не осилю. – И тут же, не давая перебить себя, воскликнул: – Да что там банк! Даже в самом распрекрасном банке постоянно не хватает то одного, то другого! И если даже в самом распрекрасном банке не хватает то одного, то другого – то денег, то совести, – откуда всему этому взяться у меня, тем более столько и сразу?!

– Всё! – прервал меня дядя Гриня. – Я выбираю деньги – три тысячи рублей, которые ты у меня занял два месяца назад!

Я не стал спорить. Стараясь казаться невозмутимым, достал из серванта рюмки и, поставив на стол, наполнил до краёв «Перцовкой».

– Значит, между деньгами и совестью вы выбрали деньги? Хорошо. Я понял.

Дядя Гриня смутился.

– Нет, ну...

– Ничего, ничего! Всё нормально. На вашем месте каждый ростовщик поступил бы так же.

– Я не ростовщик! Я процентов с тебя не взыскивал!

– Так я и говорю! Два месяца назад вы ссудили мне три тысячи рублей. Вы помогли мне, сделали одолжение, доброе дело... Давайте, кстати, выпьем за вас.

Дядя Гриня хоть и с неохотой, но предложение принял – опрокинул в себя стопочку.

– Тогда вы действительно не были мне ростовщиком, несмотря на то, что деньги предоставили на время и с отдачей. А сейчас что?

– Что?

– А сейчас своими неправомерно жесткими требованиями, беспрецедентным давлением вы вытаптывает во мне всё доброе, что было вами посеяно два месяца назад.Скажу, дядь Гринь, откровенно, как на духу: лучше б вы этих проклятых денег мне тогда не давали.

Увидев, как дрожащая рука старика потянулась к рюмке, с готовностью наполнил её водкой.

– Ах, дядя Гриня, дядя Гриня, что с нами стало! Еще, казалось бы, совсем недавно, вчера, мы с вами жили по совести, по любви, и вдруг – бах! – перестали. Вот взять, к примеру, меня. Я, бессовестный, обещал вернуть долг через неделю, а сам даже через два месяца не удосужился. Или вы...

– Что я? Хочешь сказать, знал, что у тебя нет денег, и все-таки пошел за ними к тебе?

Вместо ответа я пожал плечами: дескать, вы сами произнесли эти слова, я тут ни при чем.

– Всё так, парень. Верно говоришь: знал и пошел... знал и пошел... против совести своей пошел... Да.

Дядя Гриня залпом осушил рюмку «Перцовки». Горестно глядя себе под ноги, помолчал минуту-другую, потом решительно встал и, не попрощавшись, вышел за дверь.

Настроение, и так неважное, окончательно испортилось. Не зная, чем порадовать себя, открыл ящик серванта, в котором хранилась зарплата, точнее то, что от нее осталось, полюбовался на купюры, дважды пересчитал их. Не повеселело. Почему? Вроде всё вышло по-моему, так, как хотел: деньги сохранил, отношения с соседями по коммуналке не испортил. И всё равно грустно мне, несчастливо, плакать хочется.

Пришла Надька. Краснощекая от мороза, она быстрыми, не лишенными грациозности движениями переложила продукты из сумки в холодильник, подошла к столу и, опершись локтями мне на плечи, уставилась в монитор компьютера.

– Как дела?

– Нормально. Работаем потихонечку.

– Да я не про тебя спрашиваю! Какие у тебя, Синичкин, могут быть дела? Не смеши. Я про Веронику с Ярославом. Не сошлись еще?

– Нет. Но что-то такое, похоже, наклёвывается.

– Да ну? Правда?

– Правда, правда... Три страницы назад Ярослав подкараулил ее у салона красоты, навязал свой роман с посвящением и раскрутил на свидание.

– Здорово! И где они должны встретиться? В шикарном ресторане?

– На мельнице.

– Где?!

Надька не поверила. Я тоже не поверил, когда в первый раз прочитал об этом. Но мне что, у меня есть рукопись, а значит, в любой момент могу лично убедиться в том, что глаза и разум меня не обманывают. А вот Надьке, чувствую, придется долго объяснять.

– Короче, дело было так. Ярослав, став известным писателем-романистом, купил за городом старую мельницу. Зачем купил, не спрашивай, автор, похоже, этого сам не знает. Я, конечно, приписал, что наш герой, случайно увидев её, испытал острый приступ ностальгии – тоски по малой родине, хотя...

Тут я испугался, что Надька начнет задавать дурацкие вопросы – например, где у Ярослава малая родина и, если я не знаю, где у него малая родина, как могу утверждать, что именно по мельнице, а не по какому другому сельскохозяйственному объекту ностальгировала его душа, – и быстро добавил:

– …Хотя возможно, он приобрел ее исключительно для того, чтобы заманивать туда романтически настроенных баб.

Надька посмотрела на меня с отвращением. Процедила сквозь зубы: «Какая мерзость!» – и, высоко подняв голову, вышла из комнаты.

Я довольно потер ладони. Один, а то и все два часа спокойной работы отныне мне были гарантированы.

Однако довольно скоро выяснилось: не спокойной работы в этот час мне хотелось – соучастия. Едва прочитав новую главу, я горько пожалел о том, что рядом нет моей Надьки. Ей бы эта глава, знаю, понравилась: ее хлебом не корми – дай послушать, посмотреть, подсмотреть за любовным свиданием. Особенно за таким.

– Схватив Веронику, Ярослав бросил ее в кучу сена. Вероника прошептала: «Я твоя!». Он глухо прохрипел: «Я твой!». Она добавила: «Делай со мной всё что хочешь!». Он в ответ пообещал сделать с ней всё что хочет, а также то, о чем им впоследствии будет стыдно вспоминать, и решительным движением сорвал с себя рубаху.

Я вытер пот со лба.

«Может, все-таки сбегать за Надькой, позвать?»

Однако бегать и звать было решительно некогда – Ярослав приступил к активным действиям.

– Как прижатая носком ботинка ящерица, Вероника извивалась под его атлетическим телом. Она стонала, кусала, визжала: «Да! Да! Да!» – потом выскальзывала и уже не пугливой ящерицей, но страшной в своей неудовлетворенной страсти самкой богомола бросалась на него...

Так, стоп! Что-то тут не то. Экспрессии много, правды жизни – кот наплакал. Нет, я, конечно, понимаю: женский любовный роман не подразумевает полной идентификации сюжета со скудной на яркие краски российской действительностью, но где это, интересно знать, автор видел таких женщин? Я лично – нигде. Надька, насколько помню, в минуты близости вела себя с глубоким чувством собственного достоинства – резких движений не делала, понапрасну не шумела. Тамара Сергеевна (четыре звонка) – вроде тоже...

«А как, кстати, ведет себя в постели Тамара Сергеевна?.. Надо же, забыл. Впрочем, чему тут удивляться? Трезвым я её никогда не посещал и, стало быть, помнить всех интимных подробностей изначально не мог».

– Как прижатая носком ботинка ящерица, Вероника извивалась...

«Да уж, ящерица... Понапишут же всякие. Нет-нет, это сравнение никуда не годится. Надо переписать».

Я целиком стёр предыдущий абзац. Закрыл глаза и, представив Веронику такой, какой она выглядела в минуты первых свиданий с Ярославом и Альбертом, – чистой, целомудренной, невинной, – начал с красной строки.

Как непорочная девица, Вероника извивалась под атлетическим телом...

Не дописав строчки до точки, понял, что это тоже не то, не так и что «не то» и «не так» будет, видимо, до тех пор, пока еще раз не увижу постельную сцену собственными глазами.

Я встал. Раздумывая над возникшей проблемой, вышел в коридор. Послушал, о чем болтали на кухне Надька с Мишкой Чертковым, – они болтали о старой говядине, которая, по их мнению, будет вариться еще как минимум час, – и безо всякой связи с недавними мыслями подумал, что Надька не отстанет от бедной говядины до тех пор, пока та не обретет необходимую кондицию. И еще подумал: это хорошо, что говядина старая, хорошо, что в ближайший час жена меня не хватится...

«Это – мой шанс».

Более не раздумывая, я решительным шагом направился к Тамаре Сергеевне. Постучал в дверь и, услышав «Да-да, войдите!», переступил порог.

Как я и думал, в реальной жизни всё выглядело совершенно иначе...

Когда минут через пятнадцать-двадцать, вежливо поблагодарив Тамару Сергеевну за неоценимый вклад в создание нового литературного произведения, вышел в коридор, Надька с Мишкой о чем-то тихо перешептывались на кухне. Я хотел пойти разогнать их, да побоялся того, что за досужими разговорами растеряю полученные от соседки впечатления, и поспешил к себе в комнату.

– Внезапно Вероника замерла, точно вспомнила нечто неимоверно важное, – прочитал я то, что секундой ранее написал, – и часто-часто задышала. Всё, что ее недавно волновало, – плохо сбритые на ногах волосы, смачный синяк на бедре, запах «Перцовки» изо рта любимого – мгновенно отошло на второй план. Ее чувства, ее сознание сконцентрировались на охватившем тело возбуждении. Ей стало жарко. Она распахнула объятья, потом притянула меня – то есть не меня – счастливчика Ярослава к себе, выгнула спину и сладко застонала.

Щелкнув указательным пальцем по клавише с нарисованной точкой, я откинулся на спинку стула.

«Ну вот, совсем другое дело! А то, понимаешь, ящерица! Лучше бы про змею подколодную написал, герпетолог хренов! Нам, русским мужикам, эта гадина куда родней».

Дальше шло всё как по маслу. Из-под моих пальцев со скоростью звука вылетали буквы и, совершив невидимый глазу путь по печатным платам, как лыко в строку ложились на монитор компьютера.

Единственная, и то небольшая, заминка вышла по окончании второй части романа, там, где Ярослав признался Веронике в ревности.

– Вероника! – сказал он. – Мы с тобой вместе полгода, и все эти полгода ты изменяешь мне с Альбертом. Ты не любишь меня!

Вероника сначала никак не могла взять в толк, о какой измене идет речь. Потом, когда до нее дошел смысл терзаний Ярослава, объяснила, что вовсе не с Альбертом изменяет ему, а Альберту с ним. А чтобы он всё как надо понял и больше не донимал ее подобными глупостями, строго добавила:

– Запомни! Я – девушка высоконравственная, и если кому изменяю, то исключительно из-за великой любви к тебе – моему милому дурачку.

Ярослав, судя по описанию автора, дурачком не был, но постичь ход мыслей Вероники долго не мог. А я вот сразу постиг. Впрочем, невелика мудрость – читать мысли тех, у кого их раз-два и обчелся. Сохнет она, как и многие ей подобные, по одному, жизнь отравляет другому, несчастлива с третьим, рожает – от кого получится.

В общем, всё тут более-менее нормально. Идем дальше.

– Ярослав дико ревновал...

«Кстати, о ревности. Час прошел, говядина сварилась, жены нет. Как так?»

Не зная, что и думать, я вышел в коридор. Посмотрел на кухне – никого. В туалете, в ванной комнате – тоже. Спросил встретившуюся Маргариту Станиславовну: не видала ли она часом мою Надьку. Та отчего-то вдруг смутилась и, стараясь не глядеть мне в глаза, сказала, что вот, дескать, беда – ночью ожидается сильный мороз, а из её окон который день дует, как из вентилятора.

Не понравился мне ответ Маргариты Станиславовны, очень не понравился. С чувством, будто от меня скрывают то, что всему миру давно известно, подошел к Мишкиной двери и что есть силы толкнул плечом.

Дверь отворилась. Тяжелой походкой Командора я переступил порог. И что увидел! Надька – моя Надька! – сидела на кровати рядом с Мишкой и глядела на него так, словно впридачу к тем, по ком сохла, от кого принимала муки, кому десять лет отравляла жизнь, нашла наконец того, от кого можно зачать ребенка.

Я, конечно, вспылил. Потом, когда отвел душу, вернулся к себе в комнату и, густо замазав разбитую губу зёленкой, сел за компьютер.

«Всё. Супружеский долг на сегодня исполнил – ухажеру жены рожу начистил, можно и расслабиться... Продолжаем читать».

– Осенью Вероника родила девочку...

«Бьюсь об заклад, что не от Ярослава с Альбертом».

– Она назвала ее Наташей...

«Эй, автор! Алло! Ты нам не имя девочки – на фиг нам имя! – ты нам, читателям, отчество её назови!»

– Узнав о рождении дочери, Альберт подарил Веронике бриллиант чистой воды...

«Мы хотим знать, от кого она родила! Мы требуем!»

Не дождавшись от автора ни имени отца девочки, ни ее фенотипических особенностей, по которым можно было бы самим догадаться, что к чему, я громко с сарказмом прочёл первую попавшуюся на глаза строчку:

– Крепко прижав к груди своего первенца, Ярослав заплакал от нахлынувшего счастья...

«А все-таки здорово я всадил Черткову – правой через руку! Шик!»

Только я помянул Черткова, как Чертков явился сам, да не один – с Надькой, фингалом под левым глазом и бутылкой водки. Сел напротив, помолчал, многозначительно барабаня пальцами по столу, и предложил поговорить как мужчина с мужчиной.

– Ты, – спросил, – чего на меня наехал? Ты, может, подумал, я с женой твоей трали-вали развел? Так ты, Синичка, ошибся.

«Еще раз ему всадить, что ли?»

– Не было у нас ничего!

«Знаю, что не было. Не успели».

– А то, что мы с Надеждой иногда общаемся, так что ж тут такого? Ничего такого тут нет. Тебе ведь, Синичка, не жалко, что мы иногда общаемся, правильно?

«Это правильно. Не жалко. Мне давно уже ничего такого не жалко, но...»

– Не положено! – грохнул я кулаком по столу.

Хотел еще грохнуть по Мишкиной башке, чтобы уж окончательно закрыть тему нашего конфликта, но тут подошла Надька. По-хозяйски отодвинула в сторону клавиатуру, кинула на стол скатерку, три ложки, хлебницу, а потом... Потом осторожно, так, чтобы не расплескать, поставила передо мной наполненную до краев тарелку супа. Такого, как я любил, – горячего, с мяском, с дымком, с ароматом, от которого кружилась голова и томительно сосало в желудке.

Не успел я опомниться, как по мановению волшебной палочки рядом с тарелкой появилась рюмка – сначала одна, потом вторая, третья. Мишка тотчас наполнил их водкой из принесенной с собой бутылки. Одну протянул мне, другую Надьке и со словами «Ну! Будем здоровы!» выпил. Я тоже выпил – куда деваться? Занюхал терпко пахнущей тмином корочкой черного хлеба и, стараясь не обращать внимания на зазвучавшие в мою честь дифирамбы с панегириками, принялся хлебать суп и думать о героях редактируемого мной романа.

«Что ждет их в будущем? Ничего хорошего. Вероника, дав дочери отчество Альбертовна, окончательно уйдет к фабриканту. Ярослав или сопьется, или утешится в объятьях богатой старухи. Скорее всего, сначала сопьется, затем, с пьяных глаз, утешится. Фабрикант Альберт всю жизнь будет изводить Веронику подозрениями в том, что ребенок родился не от него – от другого, и когда-нибудь обязательно доведет её до психического расстройства... Обидно, конечно, человеку подозревать жену в подобном свинстве, я понимаю. Но и жену тоже надо понять – она бы, может, и сказала, кто приходится отцом ребенку, да ведь наверняка сама этого точно не знает».

Водка быстро кончилась. Не успел я огорчиться, как Мишка принес еще бутылку. Сам разлил – рюмку мне, полрюмки себе – и, провозгласив тост за дружбу, предложил выпить до дна...

Вот так незаметно пролетел еще один короткий субботний вечер. Пока мы пили, а пили мы долго, до полуночи, Надька как заведённая ходила от меня к Мишке, от Мишки ко мне, гладила нас по плечам, по головам и, казалось, никак не могла нарадоваться тому, что в нашей коммунальной семье наконец-то воцарился мир да лад.

А затем они ушли на кухню мыть посуду. Они мыли ее, наверно, час, не меньше. И весь этот долгий час я испытывал безотчетный, ничем не объяснимый страх. Мне казалось: стоит подойти к компьютеру, дотронуться до любой его клавиши, как из бездонных глубин черного дисплея вылезет калека-звереныш – мой стыд, мой срам, недоработанный мной роман о Веронике. Окинет плотоядным взглядом комнату, увидит меня – одинокого, пьяного, беззащитного, сядет на шею и заявит свои права на жизнь, на качественное редактирование, рекламу, достойный тираж.

«И что я ему, убогому, дам? Кто я? Никто. Идиот. Не был бы идиотом – не стал бы тратить на него свои выходные дни, а еще в зародыше придушил собственными руками. Но коль не придушил – выходил, значит, мне теперь не остается ничего другого, как снова встать в семь утра и за оставшееся до сдачи рукописи время постараться сделать его, уродца, менее уродливым».

Это всё, на что я, редактор книжного издательства Синичкин, способен.

Прости меня, автор.

Это всё.

Из архива: декабрь 2012г.