№11.2024. Алексей Чугунов. Три товарища

В некотором царстве, в некотором государстве жили-были три лифта… Многоугольная техно-тесселяция, плюс реинкарнация, агрегация в одно единое целое. И вышло, что вышло! Пускай чуть выпукло, угласто, но лифты как подъёмно-транспортные устройства тоже могут жить и не тужить. И у них имеются анфилады души. Живые они, понимаешь ли, доподлинные… как диплодоки, велоцирапторы. И от сей фактологии нам никуда не деться.

Обитают три могучих «брата» не где-нибудь, а в самом здании Дома печати, расположенном по улице 50-летия Октября в городе-миллионнике, ну, да – в Уфе. И стоит тот дом эдаким вальяжным, но наряду с этим добрым, многоразумным гвоздём, что тычется макушкой в небо. Впрочем, о нём можно рассказать отдельную, богатую на приключения историю. Однако вернёмся лучше к товарищам с прямоугольной выразительной фактурой.

Как было уже сказано, три лифта одарены душой. Вполне естественное и закономерное явление. Любой сотрудник умственного труда, да и просто рабочий в просаленной спецовке, уборщица Дома печати, которым приходилось не раз кататься в вертикальных «автомобилях», не могли не заметить наличие характера у каждого из лифтов. И, что будоражит ум, они ведут себя по-разному. Можно смело кому-то приписать качества антагониста, а кому-то протагониста в какой-то степени.

Назовём их… или как они себя именуют? Клички, псевдонимы? Ну, как они себя кличут? Явно же не первый, второй и третий… синий, розовый и мистер бордо. Вот загвоздка! Сами ведь не скажут. Железный дровосек, Страшила и Лев? Не-е, тоже не вариант.

Давайте, как заведено у людей, обывателей. А что?! Вот просятся на кончик языка имена: Пантелеймон, Агафон и Могусюмка. Третье имя особливо на сердце легло, выскочило оно из известной повести Николая Павловича Задорнова. Того самого Задорнова, который отец Михаила Задорнова. Слыхивал всякий чтец книг уж наверное.

Итак, жили-поживали Пантелеймон, Агафон и Могусюмка… ну, нормально так-с жили. Водку, видит бог, не пили. В картишки в подкидного дурака не играли. На Мальдивах не отдыхали. А всю жизнь свою, можно сказать каторжную, катали и катают до сих пор народ: то вверх, то вниз, то вверх и… да, вниз. Привносят катающимся некую отраду бытия и дают некое созвучие со скоростями нынешнего ядерного века – летим же, летим. Иными словами, не обрекают тружеников Дома печати скакать, бегать по лестнице – ещё ноги себе переломают. Лучше пожалуйте в наш «лайнер», места всем хватит. Вмиг домчим до нужного этажа.

Пантелеймон, тот, что слева, малость туговат на соображение. Его винтики, шарики-ролики отчего-то запаздывают иногда. Зашёл, скажем, посетитель в лифт, нажал на кнопку седьмого этажа, а Пантелеймон не торопится закрывать двери-ворота. Всё измышляет. Вероятно, внедряется в свои технические фантазии. Мечтает обратиться в комический корабль, чтоб сразу сигануть в другую вселенную – в галактику Барнарда. А здесь будто на полустаночке задержался, Млечный Путь серьёзно наскучил. Одни и те же ракурсы, силуэты, и луна туда-сюда, туда-сюда… Тоска!

Могусюмка – с резковатым и сварливым характером. Ещё тот мужичок. Нервишки-то шалят. Всё прыжками да рывками скользит в шахте. Есть у него сия чёрточка, чертовщинка. Ожесточение в нём накипает, подбирается к горлышку. И злоба, смеем предположить, на человеческий дух. На сладкие пары одеколона (тоже есть версия). Не на крыс же?! Или на них? Да пойми его. Могусюмка не откроется, не поделится наболевшим.

Агафон! Субъект сравнительно степенный. В новой формации, типа современный модернизированный лифт. И всё у него гладенько и ровненько. Едет вверх-вниз, как лимузин. И слова обидного чужому не скажет, ребёнка и котёнка не обидит. Но склонен к припадкам острого, как перец, юмора. Немого амбициозен, чванлив, в общем, не без этого. И катавасия порой случается. Редко, но случается. Способен встать в процессе скоростного движения, застыть, как шифоньер, на одном месте. И плевать ему, что в его «благородном салоне» народ топчется, умирает от меланхолии, тревожится. Эгоцентрик!

Нет, конечно, и его соратники могут учудить нечто похожее – поиграть в игру «Море волнуется раз, море волнуется два…», но, как показывает практика, точнее статистика, – Агафон больше всех расположен, скажем, посадить корабль на мель.

Вдобавок любопытный факт: все три друга-товарища почему-то жутко не любят второй этаж; стараются обходить его стороной. Загадка, тайна бермудского треугольника.

Как вы думаете, эти тройняшки лифтовые общаются между собой? Ну, треплются. Друг другу говорят комплименты? Наверняка! Иначе какой смысл из всего этого? Могёт быть, что в рабочие часы они молчат, как пустые пивные бочки. И ненормативную лексику из них не вытащишь клещами. Электрики так и эдак к ним подкатывали: донимали, делали короткое замыкание в проводке, лампочки выкручивали. Но нет, будто газировки в рот набрали. Но стоит только последнему журналисту, корректору, фотографу выйти из здания, как всё… Шум стоит столбом!

– Могусюмка, ты, как чел со стальной нервной системой, не ту профессию выбрал. Тебе бы быть, ну не знаю, рефрижератором, что ли? Или этим, как его… отбойным молотком. Во-о, точно! – загудел бодро всем корпусом Агафон.

– Выбирай и не выбирай, всё один фикус! – обиженно рявкнул Могусюмка. – В детстве я больше мечтал стать сепаратором, чтоб польза была для… чтоб там масло крестьянское, сметанка. Коровы под боком хвосты свои крутили.

– Вот гонит! Сепаратор, блин! Тебя когда с завода-изготовителя привезли сюда? Ты же как орк из Средиземья или новогодняя обезьяна с рогами. Тебя подчистую всё нервирует. Неизлечимая трясучка, дефицит магния, – продолжал гнуть свою линию Агафон.

– Да он помнит, что ли? Память, поди, не 12 гигабайт? – вставил пять своих копеек Пантелеймон.

– Какая разница. Мечта-то осталась, – скрипнул Могусюмка и щёлкнул где-то там сверху многожильным тросом. В шахте ухнуло, брякнуло.

Повисла непродолжительная, но яркая по своему значению тишина.

– Слушайте, а помните, как пару дней назад явился к нам один коренастый мужичок. Не из наших. Всё пытался в кабину лифта… Одним словом, зайти. То туда тыркнется, то сюда, но необъяснимая сила его удерживала. Боялся чего? Клаустрофобия, видать! – свернул на благоприятную тему Пантелеймон.

– Ага! А потом как брякнет, типа сгинь, нечистая. И всё! Убёг по лестнице галопировать.

– Учуял что-то!

– Тебя, Могусюмыч, испугался. Точняк! Звериное нутро, оно всюду лезет, выпирает, клыками клацает. И вообще, я бы посоветовал обратиться тебе к психологу.

– Агафоныч! Ты опять за своё?..

Снова минутное молчание. Рекламная пауза. Рекламировали ползущие тени на стенах здания возле поста охраны. Ничто так не успокаивает, как вечерние рельефные тени.

– А знаете, уважаемые господа! Я бы хотел корреспондентом тут поработать, хотя бы денёчек, – вдруг мечтательно проговорил Пантелеймон. – И навыки есть, наблатыкался. Тем более, уж за столько лет. Любой лонгрид напишу, текст весь выбелю от грамматических ошибок. Да… да… я, как Хемингуэй, строчил и строчил бы. Слова мои выстреливали бы, как пули.

Если бы у лифтов-товарищей наличествовала привычная физиология, хотя бы на десять процентов, как у человека, то мы могли бы наблюдать отвисшие челюсти, непривычное расширение зрачков, повышенный ритм сердца, искривление ротовой полости, подчёркивающие огромную гамму удивления. Сверхудивление! Но, увы! Они выразили как-то иначе эмоции, но, во всяком случае, возникла немая сцена, как у Николая Васильевича, того самого Гоголя.

– И знаете, вчера в моей капсуле, как бы сказать, перевозили слона, – вдруг порушил долгую паузу Агафон.

– Чего?

– Чего-чего?

– Слона, говорю!

– Ещё один сбрендил, – сокрушённо проговорил Могусюмка. – Всё! Пора всех на переплавку или, куда там… на металлолом. И меня в придачу. – Лифт чуть вздрогнул, зашатался как пьяный. И как тут жить дальше среди придурков железных?! Жизнь – не простая штука, и открывается сложно, как банковский сейф!

– Да блин! Надувного слона. Ну, типа воздушного шарика. Вчера же вроде 8 Марта… Женский день! Весна бежит со всех ног. С ногами к нам. Снег плавится, солнце полыхает, а вы тут кислятина на кислятине. Все перемазанные литолом, трансформаторным маслом.

Как не трудно догадаться, сразу посыпался смех… забегали как бы смешарики. Лифтовые кабины осыпало приятной дрожью. И так всегда! Один острит, другой мечтает о всякой всячине, третий рефлексирует. Почти каждый день, то есть ночь или же вечер, как получится. Разбирают по косточкам произошедшие истории, анекдоты с людьми, которым довелось покататься с нашими достопочтимыми товарищами за компанию. Лифты как возницы или проводники, ведущие к безостановочному процессу бытия-движения. Ощущается взлёт куда-то к небу, к космосу, что ли. А что?! Вдруг сказочным образом возьмёт один какой-нибудь лифт да рванёт со всей дури ввысь, пробивая крышу (был такой советский мультик). Ума-то хватит! Но, так или иначе, наши три товарища ещё те философы и лихачи. Но им привычнее быть при народе творческом, что перо и клавиатуру из рук не выпускают. А пишущие привыкли к ним – к абсолютно разным по характеру. А техника, аппаратура, как мы знаем, обожает сердечное отношение к себе.

– А несколько дней назад перевозили кадку с кактусом. Помните? Вот ржач был…