№2.2023. Борис Романов. Рваная тетрадь без тесемки

Нас две трети погибнет в плену.

А которые пережили войну,

нам и это поставят в вину.

Юрий Грунин

Той осенью я стал читать книги о войне. Повод случайный – у моего брянского товарища Евгения Потупова вышла книга о разведчике и писателе Овидии Горчакове. Я обещал прочесть. В ней больше всего впечатлили партизанские письма к писателю. Письма с неудобной правдой. Она действует сильнее всего. А потом одна книга притягивала другую. Прочел самую честную книгу о войне, какая мне попадалась, – «Воспоминания о войне» Николая Николаевича Никулина, воевавшего на передовой, дошедшего до Берлина. Взгляд «с точки зрения солдата, ползущего по фронтовой грязи». Затем взял в руки книгу своего литинститутского учителя Василия Субботина «Как кончаются войны». И в январе закончил не помню какое перечитывание «Войны и мира» Толстого...

К лету я вспомнил о тетради. Рваная самодельная тетрадь, сшитая белой нитью, ополовиненная, без начала и конца, с вырванными то тут, то там страницами. Давным-давно мне вручил ее уфимский приятель: «Посмотри, это стихи, написанные в немецком плену…» Я поэзии в тетради не усмотрел, вложил в конверт, и так она пролежала чуть не три десятилетия. Приятель не знал имени автора, не объяснил, как она попала к нему. Теперь спросить об этом не у кого.

В четверостишии, адресованном некой О. Дьяченко, неизвестный сочинитель пишет о полученной на фронте в конце 1941 или в самом начале 1942 года новогодней девичей посылке:

Я не видел вас, даже не знаю,

Но в посылке с тесемкой тетрадь

Меня тронула. Разве случайно

Вы решили посылку послать?..

Возможно, и началось фронтовое стихотворство в присланной тетради с тесемкой. Но та, что у меня, явно другая, без тесемки. Судя по ровному округлому почерку, в нее стихи переписала старательная женская рука. Жена Маруся или дочь Валя, однажды в тетради упомянутые. Переписано из блокнотов, о которых упоминал, когда они заканчивались, автор. Переписано, пронумерованы страницы. Тетрадь самодельная, толково сшитая прочной белою нитью. Начинается со 135-й страницы, предыдущие вырваны. И дальше попадаются вырывки.

Из неумелых, малограмотных, а главное, бескрылых стихов можно вычитать биографию неизвестного автора.

Родился в 1918 году в пристанционном селении Туймазы или в какой-то из ближайших деревень. Упомянут «дом в деревне на краю», у леса, «ровный сосновый забор», сад. Любил читать: «Раскрыли книги мне… И счастье, и надежду светлых лет». Ходивший в школу в тридцатые годы сочинитель не слишком начитан, зато подкован политически.

В армию призван до войны. Первое уцелевшее стихотворение сочинено в январе 1941-го. В нем, помянув о давно умершем отце, он рассказывает, как однажды старший брат с неким Фирсом не взяли его на ночную рыбалку и младший пустился следом за ними тайком. Речка у Туймазы называется Усень. Спустившись знакомой тропой по кустистому крутояру к Усени, мальчишка, плача, побегал в темени по кустистому тихому берегу, брата не нашел и, наконец, заночевал в стогу.

Родные места ему снятся: «Ночами часто Туймазу свою Вижу я с соцгородком новым…» В 1935-м село Туймазы стало рабочим поселком, в 1937-м неподалеку нашли нефть и стали строить соцгородок, превратившийся в город Октябрьский. Но автор тетради в 1938 или в 1939 году ушел в Красную армию. Теперь «воин Советской страны» на письмо брата отвечает в стихах: «Служу я в Закавказье… В краях Востока ты…» Пошел четвертый год, как они не виделись.

Служил воин поначалу в Грузии: «…выйду я в город Смотреть, где уютной Раскинулся сенью Над Курою сад». Упоминает он «аромат грузинских цветов». Брата заверяет «честью комсомольца»: «Спокойным будь. Крепка наша граница». Твердо верит, что «мы движемся к коммуне», чему порукой «Партия передовая в свете». С первых дней войны уверен: «Мы победим! Советскому народу Не быть растоптанным немецким сапогом…»

В августе 1941-го пишет: «Сегодня 23 исполнилось мне года… Августа прошел дрожащий день под грохот Снарядов, бомб…» А в декабре военнослужащий оказался в Севастополе. Похоже, что в составе 388-й стрелковой дивизии. Штаб ее размещался в Кутаиси. Ее только что сформировали из состава войск Закавказского военного округа. Дивизию переправили в обороняющийся Севастополь к середине декабря. В ней было много кавказцев, только что призванных, необученных. Большая часть дивизии погибла или попала в плен. Потому 30 июля 1942-го ее расформировали.

«”Гордо стоит на холмах Севастополь”, – восклицает воин-стихотворец, – мы не сдадим его “никогда, ни за что!”» А на следующей странице тщательно нарисованный цветными карандашами – черным, красным и голубым – заголовок в обрамлении колючей проволоки:

ЧЕРНЫЕ ГОДЫ,

или

ЧЕЛОВЕК, ВИДЕВШИЙ

СМЕРТЬ

Так озаглавлены написанные в плену стихи. В них рассказано и о первых днях плена:

Я в плен попал в июле утром.

Из-под скалы вышел наверх

И повели нас  – стало жутко,

Что мы в плену,  – это для всех.

Дорогой пыльною, знакомой

Нас в Севастополь привели,

А утром длинной колонной

Мы под конвоем снова шли.

Прошли мы Крым наполовину,

В вагоны сели  – длинный путь.

И очутились в Украине,

Где ни сидеть, ни отдохнуть.

По двести грамм дают нам хлеба

И баланды два раза в день…

Начало июля 1941 года, сдача Севастополя – страшные дни. Под береговыми скалами, где оказался и автор тетради, оставались десятки тысяч. Раненые просили пристрелить их, бойцы без боеприпасов бросали бесполезные винтовки, не осталось еды, а главное – воды. Крымский зной. Неразбериха. Ждали эвакуации, о которой говорили неуверенно. Эвакуировать удалось только командиров: полторы тысячи или около того. По советским данным, наших в плен под Севастополем попало в те июльские дни около восьмидесяти тысяч.

В стихотворении, написанном 3 августа в днепропетровской тюрьме, появляются немногие подробности, неизвестный автор повествует о себе:

Сапоги отобрали, гимнастерку отдал,

В Симферополе украли пилотку,

А мешок вещевой на табак обменял

И остался с одной лишь обмоткой…

Что осталось на мне – неудобно писать…

Следующее стихотворение «Лейтенант» начинается описанием героя с поблекшими голубыми глазами:

У двери в заштопанных брюках,

В нательной рубахе одной…

Сидит на полу цементовом…

Михаил, молодой лейтенант, тоже из-под Севастополя:

Как раненый лев, истекает

Родной Севастополь от ран…

Попав в окружение, ночью

Захвачен был в плен лейтенант…

В конце стихов герой вместе с автором надеется, что вернется «к любимой жене и сынку».

Почти половина советских военнопленных в концентрационных лагерях погибла: их держали полуголодными, убивали. Освобожденные к концу войны попадали в воюющую армию, некоторые, совсем больные, домой. Немало из лагерей Третьего рейха попали в родные лагеря. О плене после войны старались не вспоминать, помалкивали. Даже в послесталинские времена говорили вполголоса и не обо всем. Может быть, безымянная тетрадь что-то добавит к известному.

Однажды я побывал в мемориальном Бухенвальде. Служил в Группе советских войск в Германии, в Вюнсдорфе.

Октябрь 1968-го. Золотистый солнечный день. Запомнилась дорога, очень красивая: спуски и подъемы, ухоженные леса в золоте и багрянце. Проезжали мимо Веймара: гётевские места. А в Бухенвальде – непонятная надпись на сквозных железных воротах, воистину философская – о справедливости: «Каждому свое». Аккуратные здания, ряд печей, где сжигали людей. Но вообразить это, стоя у печных арочных зевов с приоткрытыми дверцами, заглядывая в огнеупорные устья, я не мог. Ужасы представлялись по рассказам, кинокадрам, фотографиям.

Помню побывавшего в плену отца моего нижегородского друга Кольки, Дмитрия Егоровича, но тот ни о войне, ни о плене не заговаривал никогда. Об этом я и узнал от Кольки.

Еще познакомился я в Уфе с бывшим узником Дахау – Вали Минигалимовичем Бикташевым, ширококостным, худощавым, со впалыми щеками и цепким сосредоточенным взглядом, автором книги «Мы старше своей смерти». Глядя на него, я с трудом представлял, как он прошел через все в ней описанное. Книгу по его запискам и рассказам, а память у Бикташева была, говорили, феноменальная, на самом деле написали два литобработчика. Они же придумали эффектное название. Я был редактором книги. Она впечатлила: история плена, побегов, геройства узников, зверства эсэсовцев. Но что в ней истинная правда, что умолчано, а может быть, и приукрашено, не знаю, да и не мне судить. Бикташев был немногим старше автора тетради и почти земляк – из Дюртюлей, в армии оказался тоже перед войной, в 1938-м.

Потом уже я стал читать книги об этом. Но всю правду о наших пленных, а попало в плен не меньше пяти миллионов, об их участи, жизни в плену узнать было непросто. И сейчас об этом известно не все. Чего-то уже никогда не узнаем.

А лучшие стихи о плене, наверное, написал Юрий Грунин, земляк и почти ровесник моего отца. Родился в Симбирске, в 1921-м. Из немецкого лагерного барака он попал в советский: «Забыть бы им то, что в плену повидали, И то, что узнать после плена пришлось», – строки о судьбе таких, как он.

Лагерь под баварским городком Моосбург существовал с 1939-го. Больше всего в нем находилось французов и русских. Русских к началу 1943 года в лагере оказалось не меньше 15 тысяч. Большинство – офицеры. Видимо, и автор тетради не рядовой, может быть, лейтенант. Название города появилось под его стихами, сочиненными 4 октября 1942-го.

В Моосбурге уже в новом веке рассказывали, что туда не раз приезжали бывшие узники из Франции, из Америки, даже из Австралию. Никогда не приезжали только из России.

Моосбургцы долго помнили, что, когда колонны измученных лагерников возвращались с работы, с окрестных полей, из русских бараков – только из русских – слышалось пение. Это немцев поражало. Сказано об этом и в стихотворной тетради:

Наша жизнь обычная:

К голоду привычная,

Играй и пой, мой друг…

А вечером тоскливые,

Как птички сиротливые,

Они поют военные

Частушки у стены.

Упоминает стихотворец о тусклом свете в больничной палате – у него малокровие, он исхудал – «одни кости», и осенним дождливым утром гадает: переживет ли промозглую осень и зиму. Жалуется: у него ночью украли сигареты. Курить в палате, «лежа на койках», запрещено, если охранники увидят – на восемь дней лишат хлеба: «не будешь и куренью рад». Следом поэт клеймит санитара А. Хохлова:

Санитар у нас плохой,

Он к больным сердитый –

К немцу ближе он душой…

Другое стихотворение – жалоба: заели вши, под рубахой зуд, все чешется.

А под стихотворением «О вшах» – строки о двадцатипятилетии Октябрьской революции, о «заветах Ленина». В тетради много подражаний газетным одам и рифмованным славословиям красного календаря. Неизвестный автор из Туймазы вырос на них. «В сегодняшней Германии», «Пощады не будет!», «Большевики», «К 26-й годовщине Великой Октябрьской социалистической Революции», «Проклятье Гитлеру!», «Башкирии», «Комсомольский билет» – эти названия из тетради найдутся в любой советской газете военных лет.

В стихах «О котелке» снова речь о краже: «Как быть с пропавшим котелком?» «Не санитары, а враги – Свои же командиры…» – возмущается лагерный поэт. «Так помогите же, друзья», – обращается он к солагерникам, – иначе «моя спина Удары примет палки». Котелок ему через несколько дней вернули, и это событие тоже стало поводом для сочинительства.

Другое обращение «К французу-санитару»: «Ты пленник тоже, как и я, Живешь в Германии три года…»

Три стихотворения посвящены врачу Глинерту, сербу. В первом сказано: «Отцом родным Вас называют Барака нашего больные…» Во втором благодарность за лечение, в третьем, написанном в марте 1944-го, пожелание заболевшему Глинерту поскорее встать на ноги.

Военнопленные умирали. Умершие в плену чаще всего для родных навсегда становились пропавшими без вести.

В длинном стихотворении «Смерть лейтенанта» мало подробностей. Перескажу его.

Помещенному в больничном бараке лейтенанту приснился сон: началась бомбежка, а он лежит среди сосен в овраге и вдруг слышит шипение змеи, которая обвила его и ужалила в сердце. «На крик мой сбежались с оружьем в руках Бойцы моей роты», – рассказывает лейтенант. Бойцы убили змею, он стал свободен, встал на ноги и услышал: «Победа за нами!» И тут же увидел: летят девятки наших самолетов, гремят гусеницы наших танков… Рассказав сон, лейтенант умер.

Об участи сотоварищей в тетради сказано: от стужи, голода «погибнут – и будто не жили», «вряд ли узнают их имя».

То место в Моосбурге, где хоронили русских заключенных, местные назвали «Русским кладбищем», у безымянных, сравнявшихся с землей могил теперь камень с поминальной надписью и высокий деревянный крест. Крест не православный, установили немцы.

Упомянут в тетради только один поэт. Стихотворение «почти по Пушкину» начинается с переиначенных классических строк: «Зима. Что делать нам в деревне? Я встречаю Слугу, несущего мне утром чашку чаю»:

Что делать мне в бараке? Я встречаю

Товарищей, принесших утром кружку чаю.

Автор, сбиваясь с размера, рисует обстановку лагерного барака, где «…на грязном матрасе, у стены, Колодки деревянные видны», где кто-то мастерит игрушку, чтобы на хлеб «немцу променять», а кто-то рассказывает сон: обильное застолье, за которым наконец наелся досыта, а с ним сидело его семейство… И далее:

В углу уныло песню напевают,

В другом – в пятьсот одно играют.

Барак закрыт. В бараке смрад и дым,

Грязь на полу. Стремлением одним

Объяты пленные: скорее бы обед…

В одном из стихотворений пылкий автор выступает борцом с матерщиной, оно начинается с диалога: «– Какая это … не закрывает дверь?.. – Заткнись, майор!..» И он стыдит товарищей: «Нет вежливости к старшему по званью, А только матерщины глас… Взаимной офицерской нет поддержки…»

Описан в стихах зимний путь на работу:

Морозно. Качает деревья…

Из лагеря мимо колючей

Решетки дорогой идут

Бойцы по пятеркам…

Башмак деревянный тяжелый

Едва поднимает нога.

Идти на работу как голым

Приходится – жизнь нелегка…

В стихотворении «На деревянную ложку» поведано о сбереженной ложке, подаренной воину перед боем. У ложки, описывает он: «Слиняла краска, черен срезан, На крае с трещиной…», но это дорогая память о друге: «В ней что-то милое, родное».

Другой сюжет – встреча лагерника с братом, которого тот не видел три года. Брат стал полицаем. И герой стихов говорит: «Ты мне не брат!.. Пошел к врагу, спасая шкуру…»

Длинное стихотворение «Один из многих (из жизни пленных команды № 3276)» – услышанный стихотворцем рассказ о побеге. В одном из бараков оказалось двадцать решительных узников, решивших бежать. Их водили на земляные работы с кирками и лопатами, кормили баландой – ошмётки капусты и вода. Несколько человек в обшитой изнутри досками стене разобрали кирпич, проделали узкое отверстие. Ночью выбраться успели только четверо, когда раздался шум и послышались выстрелы. Немцы узнали об организаторах побега. Двух офицеров – темно-русого высокого капитана и старшего лейтенанта – расстреляли. Возможно, их предали: тому «много примеров», заключил косноязычное повествование лагерный певец.

Много в тетради упоминаний о доме, несколько стихотворений названы одинаково – «Письмо к матери», есть строки о жене и дочери: «Маруся, помнишь ты весенний день?» Автор не чужд лирике: «Ты со мной спешила на свиданье, Сердце билось девичье твое…»

В марте 1943 года под стихами помечено: «г. Фрайлинг», это уютный баварский городок. 4 апреля – «местечко Шляйсхем». Оно под Мюнхеном. Очевидно, туда их отправляли на работы. Заключенных Моосбурга большей частью использовали на сельхозработах. Автор чаще всего пишет о своих настроениях, а не о рабских повинностях, не о происходящем в лагере. А если изредка упоминает, то кратко. Частности в стихи почти не попадают. Но на следующий день, 5 апреля, он отмечает: «Последнюю страницу я пишу – Блокнот закончен, но не закончен плен».

В 1943 году немцы стали создавать Русскую освободительную армию. Не миновали Моосбурга. Власовцы упоминаются в стихах под названием «Пощады не будет!», датированных 12 августа. «Неужели они русские?» – «Никогда им позор не стереть И пощады нигде не найти!» – клеймит автор.

В 1943 году появляются рифмованные обращения к солагерникам.

К Шабардину Н. М., названному «тихим, молчаливым».

К Карташову И. Н., тоже попавшему в плен под Севастополем: «…нам не забыть о прожитых днях… Крымское жаркое лето». Карташов – авторитет среди товарищей, ведет себя как подобает коммунисту, говорит автор, верит в силу русского народа.

К Егорову А., с которым сдружился в лазарете.

К Василию Шараптюку, которого просит нарисовать свой портрет, «портрет поэта», сообщает, что готов ему позировать.

Рожкова В. Я. он проклинает, называя «первым трусом», болтуном.

А Казенного П. называет продажной шкурой: «За сигарету продался, Лисиная натура».

Обращается к Потемкину П. Н., моряку, вспоминавшему в лагере о далеких плаваниях. Сочинитель его утешает: «…вернется моряку свобода, Море улыбнется, заискрятся воды, А жена при встрече нежно поцелует…»

Строки о том, как вспоминают воюющего солдата дома:

Сентябрьский вечер, темно за окном,

Ветер гуляет в лесу за селом:

Где-то ворота тихонько скрипят,

Тополя листья в саду шелестят.

Слышно, как в ставни бьют капли дождя.

«Где ты, любимый? Где, радость моя?» –

Думает девушка, думает мать –

Трудно о друге своем вспоминать.

Дождик идет, он наверно не спит,

Молча с винтовкой в секрете сидит…

В конце сказано, что летней ночью «пулей свинцовой в лесу под горой» солдат убит, и ни матери, ни любимой его не дождаться.

25 сентября 1943-го автор тетради оказался в местечке Майзах. Это тоже Бавария. В начале октября отмечает:

И этот кончился блокнот,

Исписан мыслями моими.

Свобода ближе все идет,

И в будущий сорок четвертый год

Я встречусь с братьями своими.

Стихотворение 16 января 1944 года посвящено «Памяти М. Комарова, старшего лейтенанта, убитого в лагере», которого автор видел только вчера «в бараке, тускло освещенном»: «…извергам-убийцам Мы не простим, товарищ Комаров!»

Над стихами 1944 года имена Лебедева М., Цымбала Е. В., Зеленова И., Лазарева А. и Рыжих Ф.

В феврале 1944-го поэт вспоминает о Сталинграде, провозглашает «Слава воинам-богатырям! Слава гениальному полководцу!» и начинает следующее стихотворение призывом: «Как никогда в свободу верь…»

После пяти вырванных страниц, на странице 289-й вверху и сбоку выведено: «1945 год (Освобождение)» и красным карандашом печатными буквами ниже: «Второе рождение». Потом следует стихотворение «Моей стране», с датой – 9 мая.

Под стихами 5 июня 1945-го обозначено место: город Мейсен.

Мейсен находился в американской зоне, Моосбург – в советской. Видимо, отсюда начался путь автора тетради «на восток из разбитой страны». Конечно, в стихах описаний этого пути нет. Но «черные годы» закончились. Появляются женские имена, строки о чувствах: «в сердце ты вонзила острый нож». Истории несчастной любви: «Прощай! Гордись, кокетничай, люби!» В стихах к Татьяне Ткаченко автор благодарен, что она пришла к постели больного, и жалуется ей:

Виноват разве я, что три года,

Проведенные мною в плену,

Подорвали здоровье…

Конец тетради оборван, однако по уцелевшим обрывкам можно предположить, что вернулся неизвестный автор домой не раньше октября. А о том, что с ним происходило недавно, не сказано ничего, хотя еще встречаются строки о плене: «я года был зверем затравленным», «я еще очнуться не могу», жалобы на болезни: «тело – сухарь обгорелый», на судьбу: «почему я не герой», почему далеко от дома…

На одной из последних, оборванных страниц автор говорит о себе: «А я – поэт с крестьянскою душой!»

Нет, его тетрадь не литература, но документ, свидетельство об участи неизвестного автора на войне и в плену. Со стихами, какими бы «самодельными» они ни были, легче жить и выживать.