№1.2010. Римма Буранбаева. Рождество в Бостоне

Римма Буранбаева

Рождество в Бостоне

Быль

И то, что на вопрос с частицей «бы»

Ответа нет, придаст вопросу жути,

И злая сослагательность судьбы

Тебя стократно вывернет и скрутит.

Пусть ты во все на свете посвящен

И ничего на свете не боишься,

Но взор твой будет вечно обращен

Туда, где ты уже не состоишься.

Михаил Ястребов

Сверкающая огнями гостиница была так сказочна, что мы с дочерью решили на Рождество никуда не уходить. Спустились в ресторан, заняли уютный уголок у наряженной бесхитростными финтифлюшками елки, так напоминающей елку далекого дома.

За соседним столиком торжественно сидел старик, – вылитый Хемингуэй: импозантный, в светло-сером костюме, с густой серебристой шевелюрой. Он явно ждал кого-то. Возле бутылки дорогого вина стояли два фужера.

Зал ресторана уже наполнялся гулом многоголосья.

Это были люди с разных концов Земли: японцы, европейцы, арабы и американцы – в джинсах и свитерах, вечерних платьях с бриллиантами и в респектабельных тройках, – пестрое сообщество, занесенное в этот бостонский отель на Рождество 2003 года: кто делами, кто страстью к путешествиям, как мы с дочерью.

У старика зазвонил мобильный. Он ждал звонка, но радость в глазах быстро погасла: ”Ничего-ничего, я в порядке,” – кого-то успокоив, сник, как только телефон отключился. Но все же вскинулся и, подняв бокал, кивнул, обращаясь к нам: «C Рождеством!» Стало жаль его – бодрящегося и одинокого, да и сколько у такого старика осталось впереди таких праздников…

И мы пригласили его за наш столик. Он не случайно выбрал нас: посмотреть со стороны – так три поколения одной семьи. Давно потеряв любимого деда, дочь и я были рады общению с человеком именно его поколения. Он был рад еще больше, видимо, и мы напоминали ему кого-то …

Оркестр заиграл голливудские мелодии 30-х годов, наполняя зал атмосферой ностальгии и счастья. «C Рождеством!» – слышалось вокруг.

- Мелодии моей молодости, – растрогался сосед, на глазах стряхнув с десяток лет, cам будто вышедший из голливудского фильма. Старик, в-общем, был доволен судьбой, долго жил и работал в гуманитарной международной миссии в Бразилии, много мотался по миру. Он ожидал социального жилья со дня на день здесь, в Бостоне, поэтому жил пока в гостинице. После второго бокала явно повеселел: «Ждал сына из соседнего городка, но – дела, не смог приехать… спасибо вам, скрасили этот вечер».

Мы действительно понимали друг друга, будто были давно знакомы, и уже навеселились, насмеялись; в шутку обращаясь к нему ”господин Хемингуэй”, услышали, что это его любимый писатель, подпели певцу на сцене в образе Элвиса Пресли «Merry Christmas», договорились, что обязательно обменяемся адресами и телефонами. Назавтра мы собирались погулять по городу, и он попросил разрешения составить нам компанию. Весело поспорили, в какой пойти ресторан: ему нравилась венгерская кухня, мне – итальянская и турецкая, дочери – индийская и тайская, когда под смех и звон бокалов наш спутник, приосанившись, произнес:

– Позвольте представиться, я все-таки не Хемингуэй, меня зовут Лиеф, и родом из Суоми, Финляндии, много лет живу по всему миру, а вы, прекрасные дамы, из какой же вы страны?

– А отгадайте!

– Испания? Турция? Мексика? Дочь рыженькая, даже финку немного напоминает…

– Есть у нее и эта кровь…

– Мадьярка! Нет? Все, сдаюсь!

– Россия! – объявили радостно и торжественно.

Произошло то, чего мы меньше всего ожидали. Старик на какое-то время ушел в себя. Глядя куда-то вдаль, он вспомнил другое Рождество. Может, он и сожалел о таком повороте, но уже ничего нельзя было изменить.

 … В начале марта 1940-го года их «летучий отряд» – так назывались лыжные мобильные подразделения – получил приказ: подавить огонь батареи русских, бьющей по финским укреплениям, – так называемой линии Маннергейма. В лесочке за озером они обнаружили группу красноармейцев, управлявших огнем той батареи. Финская артиллерия уже перепахала тот пятачок земли, но оставшиеся русские отчаянно сопротивлялись, и огонь их 76-миллиметровых пушек, как и отдельные выстрелы, стих только к ночи.

Это было его боевым крещением.

На рассвете, вернувшись к озеру, он увидел тех, с кем они вели неравный бой. Русских – врезалось в память – было 14. Они лежали чуть припорошенные снегом. Многие были ранены не раз, об этом говорили тянущиеся по снегу следы крови. Его, обутого в меховые сапоги, поразили кирзачи русских. Он пошел к невысокой ели на краю опушки – именно там, он хорошо это запомнил, после его автоматной очереди упал на бок противник. Там и нашел его. Поразило, как был похож убитый им на его младшего брата, наверное, он был карел. Ветер трепал светлую челку лежавшего, а на лице застыло выражение удивления.

Внезапно старик разрыдался.

 * * *

Мы притихли. Не только от его рыданий.

Мы уже знали про этот бой – старик только дополнил картину.

Характер боя, род войск, число оставшихся лежать у озера и дата – это невозможно, но это все было в мемуарах моего отца. В рукописи, что мы храним в старинном шкафу. А свежо в памяти потому, что совсем недавно перепечатали текст на компьютере, чтобы сохранить на диске. Я диктовала, а дочь печатала cлова ее деда, моего отца, тогда 24-летнего красноармейца:

«Это было в начале марта… У озера по НП нашей батареи бьет ураганный огонь. Нас 16. Вжавшись в снег, управляем огнем орудий. Коченеет тело, но нельзя ни встать, ни сесть, – тот, кто не выдерживал и привставал, пытаясь размяться, тут же падал, сраженный».

«Горстка русских упорно сопротивлялась, но у нас были автоматы «Суоми» против их старинных трехлинеек», – продолжал вспоминать финн.

«… Обмороженные,в иссеченных осколками полушубках, мы с Шестаковым – единственные выжившие из шестнадцати – переползаем от одного из ребят к другому, пытаясь расшевелить хоть одного из них. Лишь к полуночи, когда огонь противника ослаб, мы смогли вернуться к нашим. Задание нами выполнено – единственное утешение на фоне потрясения – мы потеряли всех боевых товарищей…»”

- За три месяца Зимней войны многих сослуживцев потерял¸ а меня даже не зацепило. А того русского – первого…упавшего…от моей автоматной очереди, – помню до сих пор, я тогда долго стоял возле него, – еле выдохнул Лиеф, еще не замечая изменившихся наших лиц, – все думал, была ли у него девушка, есть ли сестра или брат, и как они получат извещение…

Итак, 64 года назад этот старик – тогда рядовой финской армии – стрелял в моего отца.

Что-то изменилось в пространстве. Гомон веселых голосов вокруг исчез, уступив голосу человека напротив. Кому бы сейчас – в атмосфере всеобщего счастья – пришло в голову, чем так взволнован старик и почему замолчали его спутницы.

Ему необходимо было выговориться.

Скорей всего, это был последний шанс в его жизни. Кто бы еще – в каких бразилиях и америках – так близко к сердцу принял его рассказ про далекий жестокий бой, не имеющий к ним никакого отношения. Его величество случай дал старику этот шанс – случайную будто бы встречу…

Еще утром мы и не знали друг о друге. Это надо было мне прилететь с Урала¸ а дочери из Нью-Йорка на Рождество именно в Бостон¸ чтобы встретить этого финна. В студеную ночь сорокового он и мой отец стояли друг против друга насмерть...

Он и не подозревал о том, кому ведет свой рассказ. А я мысленно благодарила cудьбу за то, что его автомат не нашел когда-то моего отца…Попади он в отца, не было бы и меня, и сидящей рядом дочери – теплой, все понимающей, черноглазой, с персиковыми щечками и золотом волос…

Не было бы дня, когда папа легонько подтолкнул велосипед, и я впервые поехала, а душой – полетела …

Не было бы того дня в Питере, когда вопреки всему члены экзаменационной комиссии госуниверситета выставили высший балл не своим – детям элиты, а незнакомой провинциалке, дочери моей, поддержав веру, что все отступает перед мечтой….

Не было бы у нас этого дня в Бостоне. И некому было бы пожалеть старика.

Когда он замолчал, не узнавая своего голоса, глухо произнесла, глядя перед собой, что в том бою остались живы двое – мой отец и Шестаков.

Финн непонимающе вскинулся. Тогда сказала о рукописи, хранящейся в нашем доме, на далеком Урале. Он задал пару вопросов – все совпадало.

Замер, качая головой. «Невероятно… это невероятно», – опустошенно бормотал он, упоминая бога.

Мы сидели, не в силах расстаться с непонятной ситуацией, переживая трагедию той далекой ночи. Молчали о тех шестнадцати, что приняли бой у озера, скорей всего, незамеченный военными сводками, сколько их было таких. И ставший высшей точкой потрясения для финна, молодого парня, вышедшего живым из той передряги, которую мы называем финской войной, а они – Зимней.

И если именно тот Шестаков погиб уже в Отечественную, в 42-м, Героем Советского Союза, как я выяснила, то, возможно, мы с дочерью – единственные потомки участников того боя с русской стороны, и судьба послала финну нас, чтобы он успел выговориться; ведь что-то не давало ему покоя все эти годы…

Последнее, что он сказал:

– Я всю жизнь помню того парня – бросив оружие, мы могли бы быть братьями.

* * *

– Я одинок, – почему-то сказал старик.– По мне некому плакать.

Встал.

–Можно предложить вам мой е-мейл? Простите за просьбу… конечно, не знаю, как вы на это посмотрите… я очень хотел бы прочесть воспоминания вашего отца. У меня тоже есть, только никому уже не интересны…

Перед нами стоял человек, неожиданно и странно, хотим мы того или нет, связанный с нами навсегда. Выжидающе мы смотрели друг на друга… Что бы сказал мой отец…И они – четырнадцать погибших бойцов, незримо вставшие между нами.

Мы взяли листок. Еще не зная, напишем ли.

– Прощайте, – сказал он. – Будьте счастливы.

– И вы.

На секунду замешкался, может надеясь вернуть то тепло… Но 1940-ой год никак не отпускал…

Он ушел, исчезнув в обвитом гирляндами проеме, может, единственный на Земле, оставшийся в живых участник того боя…

На протяжении пяти лет я часто вспоминала того старика.

Пять лет понадобилось, чтобы пережить все это, а прочитав в декабре 2008-го историю Зимней войны и чьи-то строки: Пусть ты во все на свете посвящен И ничего на свете не боишься, Но взор твой будет вечно обращен Туда, где ты уже не состоишься, кинуться писать ему электронное письмо, как он просил. ”Должна рассказать другим об этом,” – каялась запоздало я. И он неправ, что его переживания никому не нужны и по нему некому плакать.

В ответ – молчание… Пять лет. Уже тогда ему было 84.

P.S

Через год после написания этого рассказа, я нашла в РГВА (Российский Государственный военный архив) боевое донесение, полностью подтверждающее этот рассказ.