Все новости
Публицистика
20 Августа 2020, 15:37

№8.2020. Трудно песне быть не спетой. Работы участников литературной мастерской Юлии Камильяновой

Это третья подборка «Литературной мастерской» в журнале «Бельские просторы». Журнал «Бельские просторы» даёт возможность звучать нашим голосам, это очень почётно и ответственно. Пусть на бумаге остаётся самое важное, самое лучшее. Юлия Камильянова, автор и ведущая проекта «Литературная мастерская»I частьЛилия Ахметгалиева. Малявка. РассказЭвелина Глушкова. Васильки. РассказАлександра Гольцева. Как самолёт хотел стать рыбой. РассказНикита Греков. Пообещал. РассказЮлия Закирова. Стихи

Трудно песне быть не спетой
Работы участников литературной мастерской Юлии Камильяновой
* * *
Это третья подборка «Литературной мастерской» в журнале «Бельские просторы». Истории о детстве, о мечтах, о смысле жизни, о долге, о счастье. Такие разные и чем-то неуловимо похожие. Здесь новые авторы: Эмма Фаттахова, Юлия Закирова, Лилия Ахметгалиева, Эвелина Глушкова, Анастасия Крамскова, создавшие свои произведения в течение 2019–2020 годов: кто-то в жанре рассказа, кто-то – в притче, сказке, кто-то в стихах. Здесь и авторы, пришедшие в мастерскую несколько лет назад – живущая поэзией Елена Прошкина и постоянно растущая как прозаик Дина Козырева. Мне очень дорог каждый из представленных текстов, за каждым из них – кропотливая работа, творческий поиск, радость отдачи.
В этом году мы пригласили к сотворчеству и гостя мастерской – прозаика, драматурга и актёра Никиту Грекова. Его творчество – всегда шаг в какую-то новую реальность. И все мы, авторы Мастерской, каждый по-своему хотели бы поучаствовать в становлении новой литературы – личностной, литературы, меняющей сердца. Журнал «Бельские просторы» даёт возможность звучать нашим голосам, это очень почётно и ответственно. Пусть на бумаге остаётся самое важное, самое лучшее.
Юлия Камильянова,
автор и ведущая проекта «Литературная мастерская»
Лилия Ахметгалиева
Лилия Ахметгалиева родилась 5 марта 1988 года в г. Хамза, Узбекистан. Выпускница факультета башкирской филологии и журналистики БашГУ.
МАЛЯВКА
Рассказ
Две одинаковые герани в разных горшочках с утра уже были политы и теперь стояли довольные, обратившись в сторону начинающегося солнца. Рядом с ними, на том же узком подоконнике теснился грузный самодельный ящик с рассадой, и только недавно появившийся третий листочек свидетельствовал о том, что здесь посажен томат, а в другом ящике на соседнем окне – огурец. Зульфие Хамитовне нравилось наблюдать за рождением новой жизни в своем доме. «Вроде растения, а живые, – размышляла она, – и с ними как будто веселее».
Это «как будто веселее» стало причиной и того, что в доме, во второй его половине, появились квартиранты. С тех пор, как младшая дочь Зульфии Хамитовны вслед за старшими уехала в город, чтобы пройти известный, а потому заведомо верный, путь: институт – работа – семья, в доме стало совсем одиноко. А иногда даже боязно. Рыжий кот Борис, появившийся в доме по инициативе детей, нисколько не разбавлял одиночества престарелой женщины. Она не относилась к тем особам, которые могут подолгу общаться с животными. Скорее она держала этого кота из уважения к самому четверолапому, или, может, следуя общепринятой традиции, что в деревенском доме должен быть кот. Борис это знал и потому свое общество старался не навязывать, часто пропадая во дворе.
«Порядочная семья без вредных привычек» нашлась довольно быстро. Это была относительно молодая пара с ребенком, прибывшая в райцентр из какой-то дальней деревни. Глава семейства, высокий и смуглый мужчина средних лет, работал на стройке и уезжал, бывало, на месяц, а то и дольше. Его жена, Раушания, крепкая и работящая татарка выглядела старше своих лет. Она устроилась продавцом в небольшой магазин в центре села. Третьим, самым главным членом семьи, была девочка лет пяти по имени Гульназ. Зульфия Хамитовна часто упоминала о ней в коротких телефонных разговорах со своей дочерью. Что Малявка, так она ее называла, не хочет ходить в садик, что Малявка страшно боится мышей, хотя их в доме никто не видел, что Малявке купили новые сандалии, и она теперь их не снимает даже дома, и много чего еще.
В то субботнее утро Зульфия Хамитовна уже знала, что в эти выходные никто из детей снова не приедет – дела. Она спокойно вязала шерстяной носок, то и дело одергивая за нить непослушный клубок. Мысли-метеоры путались, опережая друг друга. Она думала о том, стоит ли варить суп или на сегодня ей одной хватит вчерашней еды; о том, что, кажется, голова начинает гудеть, и надо выпить «Энап», и что эти самые таблетки заканчиваются, и не помешало бы их купить; о том, что хватит ли ей ниток на второй носок; справляется ли старшая дочь со своим сыном, и почему он так часто болеет… Но несущийся поток мыслей резко оборвался от услышанного короткого стука. В дверь просунулось веснушчатое лицо Раушании.
– Зульфия-апа, – сказала она громким шепотом.
– Оу, – ответила хозяйка, смотря поверх очков.
– Зульфия-апа, сменщица позвонила, попросила меня выйти вместо нее до обеда. Гульназ будет спать, вы присмотрите если что, ярый мы[1].
– А, хорошо. Ярый, – ответила Зульфия Хамитовна в привычной манере для той местности говорить на полурусском-полутатарском языке.
– Я ее закрою на всякий случай. Горшок у нее под кроватью, печенье с молоком на столе.
– Хорошо, мою дверь оставь приоткрытой тогда.
– Рахмат[2], Зульфия апа! – обрадовалась Раушания и поспешила собираться.
Не прошло и пяти минут, как калитка скрипнула, и бойкая квартирантка размашистой походкой направилась в сторону центра села. Зульфия Хамитовна проводила ее взглядом, на сколько ей позволяло это сделать маленькое окно. Снова погрузившись в вязание, хозяйка стала теперь размышлять о доле деревенской бабы. «Всю жизнь пашет и пашет: сама детей растит, сама зарабатывает, сама кушать готовит, муж придет – за ним еще ухаживает… Жизни не знаем… », – заключила женщина, хмуря брови.
Вдруг, из соседней комнаты послышался звук. Зульфия Хамитовна остановила спицы, прислушалась. Звук, похожий на поскуливание, повторился:
– Әнне[3]!
Хозяйка дома взглянула на часы – было половина десятого. «Что-то сегодня рано проснулась», – встревожилась она и поспешила к двери квартирантов.
– Әннеее! – не унимался детский голос, переходя на плач.
– Оу, бәпкәм[4]! – подошла к двери Зульфия Хамитовна. Голос замолчал на мгновение, а потом спросил:
– Кайда мама[5]?
Хозяйка дома замешкалась, будучи не готовой к такому повороту событий.
– Эшке чакырдылар. Ул тиздән киле[6], – напрямую ответила она.
В комнате послышался шорох, скрип старой кроватной пружины и легкий топот. Дверь толкнули, но та шумно ударилась о навесной замок и не открылась. Раздался плач. Громкий и протяжный детский плач, от которого у Зульфии Хамитовны защемило в груди. Она заглянула в щель, образовавшуюся между комнатой и дверью, удерживаемую внешними петлями и небольшим китайским замком.
– Гульназ, балам. Ну, чего ты плачешь? Ты же уже большая, – хотела пристыдить ее хозяйка.
Девочку не было видно. Она стояла посередине комнаты и ревела, слыша только свой плач.
– Гульназ, Гульназ, – смягчив голос, призывала ее соседка, – мама скоро придет, она не надолго ушла…
Плач резко оборвался. В дверной щели показался растрепанный пух волос и большие, от слез красные, глаза, хотя Зульфие Хамитовне был виден только один из них. Он смотрел на нее жалостно снизу вверх.
– Зульфия-апа, – замяукал детский голос, – а бүген бит[7] вы-хад-ной, – выделяя последнее слово, заключила Гульназ.
«Этих детей не обманешь», – подумала женщина, и легкая улыбка проскользнула по ее лицу.
– Выходной, дөрес[8], – подтвердила она. – Но просто маму попросили выйти на работу, потому что другая продавщица не смогла сегодня выйти, – сообщила хозяйка, поймав себя на мысли, что как-то по-детски непонятно она это сказала. Малявка внимательно выслушала и, сделав для себя вывод, что, не смотря на выходной, мама почему-то все равно оказалась на работе, расплакалась больше прежнего.
Зульфия Хамитовна поджала губы, поняв, что надо было придумать что-то другое, не такое горькое, как правда. Она снова пыталась успокоить девочку, призывая ее ласковыми словами. Тщетно.
Хозяйка вернулась в свою комнату, чтобы позвонить Раушание, но ее телефон был не доступен. «Что же делать?» – думала женщина. Наконец, изменив тон голоса на строгий, насколько он мог у нее получаться, Зульфия-апа спросила:
– Гульназ, скажи мне, чего ты плачешь?
Малявка прерывисто втянула в себя остатки самообладания и сквозь не останавливающиеся слезы промямлила:
– Мин тычканны куркам[9].
– Нәрсә[10]?
– Мин ты-ч-кан-ны кур-кам, – членораздельно повторила девочка.
«Господи!» – вырвалось у хозяйки. Она хотела было в очередной раз заверить пятилетку, что никаких мышей здесь нет и быть не может, хотя бы потому, что все они находятся в погребе, где для них полно еды, а кот Борис не может там до них добраться, но, поняв, что сейчас это будет бессмысленно, решила поступить иначе:
– А знаешь, почему мышки тебя пугают?
Девочка прислушалась.
– Потому что ты плачешь! – заключила женщина. – А мышки, ой, как не любят плаксивых девочек! Они приходят к ним домой и смеются над ними!
– Смеются? – переспросил детский голос, снова подошедший к двери.
– Да, смеются, – придав больше убедительности словам, продолжала Зульфия-апа. – Но если ты не будешь плакать, они подумают, что здесь не живут маленькие плаксивые девочки и уйдут дальше.
Малявка внимательно смотрела на Зульфию-апу, пару раз всхлипнув. Женщина поняла, что останавливаться нельзя:
– Иди скорее, вытри слезы. Найди платочек и как следует высморкайся. У тебя же есть платочек? – крикнула она вдогонку девочке, уже убегающей вглубь комнаты.
– Есть! – послышалось в ответ. Было слышно, как Малявка открыла дверь шкафа и начала там рыться. Потом громко, что есть мочи высморкалась.
– Через нос сморкайся, через нос, – подсказывала Зульфия Хамитовна.
В дверной щели показалось слабое подобие не плаксивой девочки, которой Малявка всеми силами сейчас хотела соответствовать.
– Вот, молодец! Какая ты большая умница! – по-стариковски похвалила ее Зульфия Хамитовна, и голос ее в этот момент сделался каким-то чужим. Гульназ впервые за это утро улыбнулась, но улыбка эта была слабой и неуклюжей, как на фотографиях.
– Зульфия-апа, – замяукала она, – ишеген ач[11].
Смирившись с мыслью, что придется простоять за этой дверью вплоть до возвращения Раушании, Зульфия Хамитовна не знала, как ускорить время этого нескончаемого утра. «Лишь бы не плакала», – думалось ей.
– Гульназым, мында бит ачкыч кирәк[12], – продолжила женщина все в той же манере полурусского-полутатарского языка, – а у меня его нет.
Малявка вздохнула, пытаясь найти глазами решение задачи на пестром ковре.
– А ты ножом открой! – обрадовалась девочка быстро найденному ответу. Зульфия Хамитовна невольно рассмеялась.
– Как же я смогу ножом открыть? Это же замок! – и в подтверждении своих слов дернула за металлические петли.
– А моя мама умеет, – не сдавалась Гульназ.
– Ну, а я вот не умею, – сказала хозяйка, ни сколько не усомнившись в способностях Раушании.
Малявка исчезла из виду, но быстро вернулась, держа в руках здоровенный кухонный нож.
– А ты попробуй, – настаивала она, аккуратно просовывая толстую рукоятку в узкую дверную щель.
Зульфия Хамитовна хотела ахнуть, но удивление застыло где-то в груди и неприятно сдавило дыхание. Она осторожно приняла нож двумя пальцами, заключив, что лучше ему находиться у нее, чем у пятилетней девочки. И сделав вид, что пытается открыть им замок, печально заявила:
– Чыкмый[13]. Не получается у меня. Давай еще немного подождем, и мама сама откроет.
Гульназ не хотела ждать. Она по-прежнему боялась мышей, хоть и плакать по этому поводу было нельзя. Она хотела выйти за ворота, сесть на скамейку и ждать. Ждать, когда в начале улицы появится знакомая размашистая походка ее мамы. И завидев ее фигуру издалека, пуститься бегом ей навстречу, торопясь и улыбаясь на ходу. Таково было единственное желание девочки в то утро, но запертая дверь не пускала ее за пределы комнаты.
Вдруг, наконец, просияв от последней, но уж точно победной, мысли, Малявка вскрикнула:
– Телефон! Телефон! Можно же ей позвонить!
И прежде, чем Зульфия-апа успела ей что-то ответить, она пояснила:
– Мин әниемнең номерны беләм[14]! Я щас тебе напишу!
Неровно оторвав лист из альбома для рисования и взяв плохо наточенный карандаш, она принялась за аккуратное письмо. Зульфия Хамитовна что-то говорила ей, но Малявка была так занята и так взволнована этой своей блестящей мыслью, что не слышала ее.
– Вот! Звони, – победно заявила она, передавая соседке большой лист с неровным краем.
При тусклом свете коридорной лампы женщина все же хорошо увидела крупный шрифт. Ее лицо вдруг изменилось: стало одновременно и жалостливым и торжествующим. В эту секунду что-то скрипнуло, то ли это был звук открывающейся калитки, а то ли тишину пронзил забытый аккорд незримого струнного оркестра все реже игравшего в душе престарелой женщины.
На листке было жирно прочерчено: «М А М А».
Эвелина Глушкова
Эвелина Глушкова родилась в городе Уфа, в 2016 году окончила БГПУ им. Акмуллы. Работает визажистом.
ВАСИЛЬКИ
Рассказ
1
Уже было давно за полночь, свет горел лишь в одном доме. Которую ночь маленькая девочка В. не могла спокойно спать. Ей постоянно снился один и тот же сон, что терзал, разрывая сердце в клочья, – где-то у нее есть брат. Она отчетливо помнила его, бесконечно улыбчивого. Не могла только вспомнить имя. Родители и все вокруг говорили, что брата у нее нет, и этот сон – игра фантазии. Мама твердила одно и то же: «У меня только ты, ты моя дочь, никогда и никого я больше не рожала, и хватит». А В. все не могла забыть сон про мальчика с невероятно добрыми серыми глазами и русыми волосами. Со временем сон наполнялся воспоминаниями. Она вспомнила коробок спичек, в котором мальчик приносил ей изюм. Она быстро съедала отмерянные коричневые сморщенные ягодки, это его смешило, и он всегда отдавал ей свою порцию.
В одну из ночей она вспомнила, как каждый вечер дверь в комнату открывалась, слышался тихий свист – так мальчик желал ей спокойной ночи. На прощание он махал рукой. В месте, которое ей вспоминалось, было много детей, но он был важнее всех. Едва проснувшись, она бежала со всех ног искать его, боялась, что брат исчезнет. Она припомнила имя – Захар, но мальчику оно не принадлежало, просто он часто спрашивал о Захаре у взрослых. Взрослые там тоже были, но их было немного, и они часто сменялись. Девочка не могла вспомнить ни одного лица, только лицо мальчика было отчетливым. Во сне он звал ее Василек. Она просыпалась с чувством, что ее обманывают, что-то недоговаривают. Многое не сходилось. Мальчик был, и он был ее братом. В. часто накрывало чувство пустоты и отчаяния. Это был не сон, а воспоминание, как постоянно вращающаяся пластинка. Чем старше становилась девочка, тем отчетливее понимала, что мальчик остался в том месте, из сна, и это место вызывало у нее страх и беспокойство. Он будто остался в опасности. Ей нужно было его найти, мальчика, которого не существует.
2
Мама должна была прийти вчера вечером, а уже наступил вечер сегодняшнего дня. Ульяна затопила печь, и кинула вариться пару картошек. Картошка надоела, но я не жаловался, иначе опять заругает, скажет, белены объелся. Картошка была сладкая, вот и весь секрет. «Если утром не придет, на завод схожу», – сказала Ульяна, обращаясь к Кате. Ульяна была старше всех, потом Катя, я, Василя и маленький Захар. Он плакал уже второй день навзрыд, не переставая, сначала я мыл руки и давал ему пососать палец, сегодня это не помогло. «Он горит, ну где же мама?», – Катя волновалась. Уля виду не подавала, чтоб мы не плакали. Василя сидела рядом, мы с ней играли, катая картошку по полу. Я услышал громкий топот – идет наш дядя, стряхивая снег с валенок. Дверь открылась, он вошел со словами: «Ульяна, Катя, собирайтесь, и к нам быстро». Девочки подскочили, накинули пальто и убежали. «Через пять минут будем», – уверили они нас. Мне кажется, я все понял, когда они вернулись. Лица на них не было, бледные, обеих трясёт. Ульяна сразу дала молока Захару, и он уснул, видимо, тетка послала. Дядя с тетей жили в соседнем доме, у них было четверо детей, у нас на одного больше. Сестры проплакали всю ночь, ни слова мне не сказав, что случилось. На мои расспросы они плакали еще надрывистей. Я перестал спрашивать.
На утро Ульяны и ее вещей не оказалось. Она сбежала, как мне сказала Катя. Это же кричали тетя с дядей. Они пришли под утро, стали складывать наши вещи в мешки. Покончив с вещами, нас усадили за стол. Тетя сказала, что мы поедем в детский дом, потому что им нечем нас кормить. И все. Больше ни слова. Она не смотрела нам в глаза, но я в ее смотрел. Они были красные, заплаканные. Сказав это, тетя выскочила из дома, дверь осталась распахнутой, метель то и дело мотала ее, в доме стояла громкая тишина, нарушаемая хлопками старой деревянной двери. «Ну что же, – нарушив молчание, начал дядя, – пора». Плакать мне не хотелось, все внутри сжалось и натянулось, я уверял себя, что я мужчина и справлюсь, чтоб малые не расстроились. К горлу подступил ком, мне было тяжело дышать, одинокая слеза все-таки предательски скатилась, все было странно, как во сне, происходящем не со мной, будто со стороны смотрел. Дядя потянулся к кроватке, я опередил его словами: «Я сам», мне было обидно, и одновременно разъедала злость, я так разозлился на всех. Эти опускают руки – кормить, видишь ли, нечем, я бы сам всех прокормил, порвался, но что-нибудь придумал. А сестра, да как она нас бросить-то смогла!? Вот так, не попрощавшись, сбежала. А я с ней хотел, и всех мы могли бы забрать с собой!
«Не прощу», – тихонько вырвалось у меня, дядя услышал. У него подкосились ноги, закружилась голова, и он упал, ухватившись за край стула. Я даже не обернулся. Подошел к кроватке, запеленал брата, взял его на руки, младшую взял за ручку. Так мы и вышли, ни разу не посмотрев назад. Позже я узнал, что маму убило на заводе, на завод приехал поезд, из одного вагона торчал штырь, который она не заметила. Сестра сбежала во Владивосток, семь дней она добиралась туда на товарном поезде без еды и воды, ела снег. Перед этим отправила письмо родственникам, что приедет, там они ее встретили полуживую на станции. Папу мы уже не ждали, нам пришло письмо с указанием места его братской могилы.
3
Я не хотел, чтобы меня забирали в другую семью. Я понимал, что прежней семьи больше нет, но мне другой не надо было, я любил свою. В детдоме не хорошо и не плохо. Скучно нам не бывало. Утром я вскакивал с постели, быстро умывался и бежал в общий зал, там мальчишки уже ждали, до завтрака мы играли в шахматы и шашки. Я ими очень увлекся, помогало не думать о сестрах, братике, папе и конечно маме. Она в моих мыслях была постоянно. Возраст у нас у всех в детдоме был разный, а мысли одни и те же – о маме. По ночам было сложнее всего, я боялся своей подушки в голубой цветочек и выключенного света, боялся вспоминать. Вспоминалось одно утро. Мама проснулась, как помню сейчас, вышла в баню. Я тоже вскочил, налил молока, стал ее ждать. Наконец мы с ней вдвоём побудем, думалось мне. Она приготовит чего-нибудь, спросит, как у меня дела, пока остальные спят, она только моя мама. Я тихонько всем своим храпяще-сопящим братьям и сестрам показывал язык. Подходя к дому, она запела песню – такую красивую, но почему-то грустную. Вошла она в белом платье со словами: «Улымка мой проснулся». Я себя ругал, ругал, что мало целовал ее, обнимал, мало с ней говорил. Мало! Мало! От этого хотелось кричать. Я утыкался в подушку и плакал. Часто, постоянно. Надо было каждый ее пальчик поцеловать, каждую ресничку, помогать ей, не отходить ни на шаг. Надо было сказать, хоть раз сказать, как я ее люблю. А сейчас, прежде чем уснуть, я ей рассказывал новости, знаю, что слышит. Обещал найти Василю и Захара. Клялся, что найду, и сон забирал меня в свои объятия, унося далеко, в те места, где сердцу не было больно. Захара я не видел с тех пор как переступил порог дома, в котором теперь живу. Но оказавшись в нем, я понял, что он никогда не может стать родным, каким бы хорошим он не был. Василю удочерили почти сразу, она была маленькой и очень красивой девочкой; знаете таких розовощеких девочек можно встретить на рекламных плакатах молока. Волосы у нее были по пояс, глаза голубые и теплые, как небо в безоблачную погоду. Иногда я за нее радовался, наверное, она нас забудет и маму тоже, так ей будет лучше, а потом такая злость брала, сам не понимал почему, и надеяться начинал, что не забудет она нас, всем назло. Один мальчик мне сказал, что Захар умер, сказал, что видел, как взрослые его в коробку положили. Я ему не поверил.
4
Шахматы меня увлекли, да так, что меня и еще пару парней пригласили на поединок по шахматам в доме Пионеров. Это было весьма почетно, это я понял по возгласам девчонок. Я с радостью приглашение принял.
И вот мы, четырнадцатилетние, самостоятельно сели в электричку и поехали в город. Тетя Люда нам все точно объяснила и сказала: «С Богом, мальчишки, без победы не ждем». Дала она нам карту города и всех поцеловала, как она любила говорить, в темечко. Ее я знал уже шесть лет, с первого моего дня в детдоме. Я ее правда полюбил, когда младше был, в душе надеялся, может она меня к себе заберет, захочет такого сына послушного, но, если говорить совсем честно, тут все на это надеялись. Но она не могла, у нее было четыре своих сына, и пятый, как она говорила, сын это ее муж.
Мы были довольные, наконец-то сами едем, я чувствовал себя «орлом». Пока ждали электричку, сложили свои кровно заработанные деньги и купили три пломбира на пятерых. Это был наш праздник, а какой праздник без застолья?
В городе шел дождь, а мы забыли зонты. Видимо, не совсем мы еще годны были для взрослой жизни, раз шли и шлепали по улице, как мокрые курицы. В этом городе я родился, я это знал. А вот где мой дом и улица, я не помнил. Сестра Катя приезжала ко мне в детдом пару раз. Я все забывал об этом спросить. У нас тем для разговора хватало и так. Она уже работала на фабрике, жила в нашем доме. Тяжело ей приходилось одной, я обещал к ней вернуться.
Чем ближе мы подходили к дому пионеров, тем яснее я понимал, что это моя улица. Я стал узнавать места. Вот колонка, здесь мы с папой воду пили, когда жарко было. Вот магазин, я тут рубль потерял, вот тут я белену собирал с мальчишками. Меня вдруг унесло в детство. Шаги перешли в бег. Парни не понимали, что это со мной, кричали вдогонку: «Максим, нам в другую сторону». Мне было уже не до них и их треклятых шахмат. Я бежал домой. Бежал, не останавливаясь. Вскоре показался мой дом с зеленым фасадом и белой калиткой, давно некрашеной.
Я остановился хорошенечко на него посмотреть и запомнить, чтоб он ко мне во сне приходил. Все ушло, все стало маловажным, даже дорога назад, на вокзал, я ее точно не запомнил. Подходя ближе, я надеялся, что сестра дома, и мы чай попьем, может у нее пряники есть. И я останусь. Никуда не поеду.
Калитка заржавела и долго не поддавалась, но уже было все равно, дома не было никого. На двери висел старинный замок.
Я посмотрел в одно приоткрытое из-за штор оконце. Ничего не увидел, темно было.
Накатили слезы, и я не хотел их сдерживать. Они лились, крокодил бы позавидовал моему успеху в слезотечении. Эту боль я давно хотел испытать, я знал, что, когда увижу свой родной дом, буду рыдать. Хорошо, что тут я один на один со всеми своими потерями. Оказалось, что я был не один. Тетя услышала меня из соседнего дома. Она долго не могла поверить своим глазам и очень осторожно подходила к крыльцу.
– Максимка это ты? – послышался неуверенный вопрос.
– Я. – Я уговорил себя посмотреть на нее, может я ее все-таки смогу простить. Мы встретились глазами, и оба заплакали, не скрывая всей боли, что есть между нами. Она подошла и приобняла меня, я не сопротивлялся. Было приятно, жизнь меня не баловала объятиями. Мы долго сидели молча, я слушал чириканье птиц и наслаждался поднявшимся ветром, подсушившим слезы. Я заметил, что весь наш в прошлом огород заполонили голубые цветы.
– Это какой цветок? спросил я у тети.
– Васильки, родной, я ими все усадила, цветы эти как глаза...
– Моей мамы, голубые, – закончил я.
В тот день я свою тетю простил, васильков было так много, необъятно, как и нашей боли, цветы и в правду ее напоминали, и мы по ней одинаково скучали.
5
Сегодня наступил день, когда Василя увидит своего брата. Она долго мучила родителей и они сдались. Мама и папа за ужином рассказали ей, что она из детдома, но Василя удивлена этому не была. Она и так это знала. Ей не было от этой новости плохо, было плохо без брата, которого она жаждала увидеть. Ночь для нее пролетела быстро. Она лишь прикладывалась к подушке и вскакивала, вздрагивая: вдруг уже утро, а она все спит.
Папа загрузил машину, и они поехали. Как ей объяснили, брат живет в деревне, и путь туда не близкий. По пути Василя представляла их встречу, узнает ли он ее? Правда ли он такой или это все воображение? Если да, будет ли он ей рад?
Ее счастье смешивалось со страхом и неловкостью ситуации, капелькой стеснения, и все это превращалось в смесь, которая, казалось, сейчас ее разорвет. Папа говорил ей успокоиться много раз, но все в пустую. Они стали подъезжать к одинокому дому в конце деревушки. «Здесь, вот этот дом», – папа, сказав эту фразу, уже вышел к воротам, напоследок хлопнув дверью машины. Василю сковал ужас и радость одновременно. Либо эта встреча будет длинною в жизнь, либо сейчас же оборвется, потонув в холоде их душ. Она не могла пошевелиться.
Папа открыл ей дверцу со словами: «Ну давай, смелее».
Он крепко сжал ее холодные покрытые потом ладошки. Они вместе открыли входную дверь дома. Василя вошла первой. И сразу поняла, ее обманули, и она не помнила, в какой раз это уже повторилось. Молодой человек приветливо потянулся ее обнять и даже обнял, но ее братом он не был. Этот был черноволосым парнем, очень похожим на ее папу, видимо он был его дальним родственником по семейной линии. Она не сказав ни слова, посмотрела на своего отца и вышла прочь от выдуманного братца. Папа выскочил вслед.
– Ну что тебе сказать Василя? Чего ты хочешь? Я не знаю, где твой настоящий брат. Понятия не имею, где его искать, – кричал он раздосадовано.
– И поэтому снова обман? Поэтому я никогда не увижу Максима? – она впервые вспомнила имя. Ее брата зовут Максим. Она вспомнила.
– Его Максимом зовут? Мы с мамой думали, что ты его не помнишь, тебе кажется, что помнишь, тебе было два с половиной года, – папа не ожидал, что маленькая девочка запомнила своего родного брата.
– Я его найду, обещаю. Раз он приходит к тебе во сне, наверное, надо его искать.
6
Папа, Василя и ее мама, как бы последней не было трудно, приехали в детский дом, в котором Василя попрощалась со своим братом Максимом. Ее брата там не было уже четыре года. Где он сейчас и чем занимается, никто не знал. Василю снова захлестнуло это чувство: от нее оторвали кусок сердца и души. Это не просто боль или грусть, это исчезновение по кусочку тебя самого. В детдоме сказали, что ее брат поступил в ремесленное училище на токаря. Больше ничего они о нем не знали, фотографии его у них не имелось.
Было раннее субботнее утро, возможно в училище был выходной, и их туда не пустят. Но папа не сдавался, сказал, что доедут, а там будь что будет. Единственное, что его беспокоило, это то, как же Василя узнает своего брата, ведь прошло больше десяти лет, да и ей в тот день, когда они с ним расстались, было не больше трех. Василю это не беспокоило, она точно знала, как выглядит ее брат, пусть это будет считаться чудом. Странное чувство поселилось в душе девушки, как будто они не успевают, и ее брат ускользает. Казалось машина едет медленно, двери открываются медленно, люди движутся медленно, все вокруг отнимает их время. Подъехав к училищу, все трое выскочили из машины. Охранник хотел было остановить делегацию, но понял – дело срочное не терпит отлагательств.
«Второй этаж, белая дверь, возможно, там кто-нибудь задержался, сегодня все уезжают сажать морковь, бегите», – прибывшим помогла вахтер. Фраза «бегите» без остановки крутилась в голове Васили, она отвечала: «Я бегу, дождись».
Все и вправду собрались уежать, секретарь уже повязывала платок и глазами искала ключи, чтобы закрыть распоясавшуюся дверь, за окном автобус давал гудки. Василя влетела в проход так, что секретарь хотела долго и нудно выговаривать ей за скверное поведение, решив, что она одна из учащихся. Через пару мгновений поняла, что девочка младше, и ее глаза просто горят, дыхания нет – она так бежала, что теперь осталась безмолвна. «Господи случилось что?» – женщина подлетела к ней и усадила на стул. Подоспевшие родители объяснили все, сначала им хотели отказать, и попросить время на поиск информации, но вновь посмотрев на девочку, секретарь стала перебирать папки. Каждая новая открытая папка сопровождалась гудками выходящего из себя водителя. Сначала два гудка, потом три, и четыре долгих протяжных. Наконец женщина, имя которой они даже не узнали, нашла список. «Ваш брат училище окончил, сегодня в 12:00 он уезжает в армию с нашего городского вокзала. Простите, боюсь, вы не успеете, сейчас почти одиннадцать».
Сначала Василя хотела разреветься, но взяла себя в руки со словами «успеем». Родители быстро поблагодарили женщину, а она рассказала, как добраться до вокзала побыстрее.
Папа Васили гнал автомобиль, как сумасшедший, пару раз, убедившись в безопасности, разрешил себе проезд на красный свет. Каждый такой проезд очень радовал Василю, наполнял сердце теплом. Она судорожно смотрела на время, на каждую отмеренную секунду, ведь путь был неблизкий. Мама велела успокоиться, иначе у всех будет инфаркт. На вокзал они прибыли без одиннадцати минут двенадцать. Пока искали поезд и перрон, в рупор сообщили, что время без пяти двенадцать, сердце Васили бешено билось. Вот нужный перрон, усыпанный сотнями молодых парней в форме. Как же здесь найти одного?! Василя просто побежала вперед. Ребята дружно ее встречали, улыбались и подбадривали. Наверное, она влюбленная и ищет здесь своего любимого, с которым через пять минут расстанется на два года. Василя жадно заглядывала в лица, ее природное стеснение сегодня отступило. Она пыталась разглядеть в сотне лиц свое родное. Это было бесполезно. Тогда она решила кричать. «Максииим!» – сначала неуверенно, а потом с нарастающей силой понеслось по перрону. Максим уже сидел в вагоне. Его не провожали, некому. А друзья уже были рядом, они вместе отправлялись сегодня. Смотреть, как семьи провожают своих, ему было тяжело.
Сначала он подумал, что ему показалось, потом голос стал отчетливее. Странно, в тот день там было много Максимов, но он почему-то точно знал, что зовут именно его. Объявили посадку, он стал пробираться к выходу, но его отталкивали. Голос зовущий становился ближе, а он отчаянно пробивался, оглушаемый недовольствами и руганью. Он выпрыгнул из вагона прямо в тот момент, когда девочка, оборвавшая свой голос, оказалась тут же. Время для них обоих остановилось. Они сразу узнали друг друга, и все ушло: не было уже родителей, вокзала и толпы, не было провожающих и проводников, были только они двое – брат и сестра. Максим упал, колени у него подкосились, Василя подхватила его, крепко прижавшись к груди. Вот так в объятиях и слезах прошли эти бесконечные пять минут, счастливые пять минут.
– Как же это ты меня нашла? А я не смог, ты меня прости, – вымолвил Максим.
– Я тебе все в письмах расскажу, пришлю их 365. Каждый день буду писать, – пообещала сестренка.
– Придется написать их 730, – рассмеялся Максим. – Дай-ка нагляжусь на тебя.
Он внимательно, с огромной любовью посмотрел на ее заплаканное лицо.
– Ну вот, запомнил каждую ресничку, мне пора родная, – закончил он, вытирая слезы, свои и ее, поцеловал обе ее ручки и запрыгнул в уже отходящий поезд. Она долго бежала за поездом, а он долго смотрел ей вслед. Больше они не расставались, мир для них стал крохотным, а их любовь огромной. Всегда вместе, всегда рядом.
Александра Гольцева
Александра Андреевна Гольцева родилась в 1997 году в Уфе. Студентка филологического факультета БашГУ. Публиковалась в журнале «Бельские просторы», газете «Неделя», альманахе «Поэты поколения Z», интернет-журнале «Книжный ларёк».
Как самолёт хотел стать рыбой
Рассказ
Хотите – верьте, хотите – нет, но я был одним из самых счастливых детей своего поколения. Родители, прекрасные и вечно занятые люди, часто меня оставляли на попечении деда, отставного лётчика. Большие полутёмные ангары служили голубятней для железных птиц, которые светились снежной белизною облаков. Туда мой старик и водил меня, розовощёкого непоседу. Там родилась удивительная история о единственном в мире самолёте, который захотел стать рыбой.
Дедушка рассказал, что, будучи молодым пилотом, он обзавёлся другом – настоящим самолётом. Они учились рассекать воздушные пространства вместе и впоследствии много-много лет перевозили пассажиров по всему миру. Бессчётное количество раз проносился самолёт над морем, и такой привольной казалась ему жизнь здешних обитателей, что трудно было думать о чём-либо ещё. Ведь пока он трясся от холода на воздушных ямах, там, внизу, в тёплых изумрудных водах так весело плескались рыбки, играя на солнце блестящими боками. «Ах, почему это не я? – с грустью размышлял самолёт. – И нырять я смогу не хуже, чем в облако, и блестеть на солнце я могу так же ярко! Так много самолётов умеют плавать и не ценят этого!». Как-то в один из рейсов, пролетая над волнами моря, он послушал своё сердце и, сменив направление, вошёл в пике. Испугались пассажиры. Тогда командир воздушного судна, мой дедушка, приказал самолёту следовать указанному курсу. Но ничего не изменилось. Бортпроводники не знали, как им успокоить пассажиров. Заволновались диспетчеры: их голоса из наушников звучали настойчивей и тревожней. Тогда дедушка повторил приказ, но самолёт прибавил скорость. За все годы службы такого не было ни разу, и командир растерялся, хотя и не подал виду.
– Опомнись! – Воззвал он к другу, с которым его связывали сотни тысяч километров. – Столько людей на борту! Никто из них не хочет и не может жить в воде, и ты не сможешь!
Но самолёт и слушать не хотел. Целыми днями летал он из города в город, а на ночь его загоняли в холодный и тёмный ангар, где никогда не приласкает его морская волна. И он опускался всё ниже и ниже, чтобы скорей получить эту ласку. Но тут взмолились пассажиры, взывая к милосердию самолёта. Тройняшки-дошколята, медноволосые девчушки, вдруг высунулись из-за кресел и хором завопили, словно желторотые птенцы. Если бы у самолёта была бабушка, он бы понял, как они хотят её увидеть. Она жила в деревне, где готовила вкуснейшие пирожки и яблочное повидло, где щипали травку на зелёном поле настоящие коровы, овцы. Обычно сдержанный и серьёзный отец семейства, вдруг взволнованно заметил, что лет пять уже не видел мамы. Нестерпима тоска по объятиям любимого человека. Об этом также говорила девушка с незабудковыми глазами, от которых так и веяло надеждой, нетерпеливым ожиданием. Она оказалась невестой, спешащей на свадьбу в приморский город, где ждал её любимый.
Пассажиры наперебой рассказывали самолёту свои истории. Он так проникся их чувствами, что перед самой кромкой воды вышел из пике, взлетев высоко в небо. Остаток пути прошёл спокойно, так что по прилёту пассажиры мирно спали. На этом история закончилась. Но не нужно быть сказочником, чтобы поставить точку вместо многоточия.
У лётчиков есть обычай: когда самолёт отправляется в первый рейс, уходит на пенсию или празднует юбилей, в честь него создают арку, сотканную из жемчужных капель-бусин. Когда самолёт, грезивший морем, впервые оказался под фонтаном из солёных брызг, по стеклу иллюминаторов бежали струйки. Они были похожи на слёзы, блестевшие на глазах моего деда, когда он рассказывал эту историю. Лишь повзрослев, я понял их значение. Но об этом сложена история другая.
Никита Греков
Пообещал
Рассказ
Жена постоянно ругала Михалыча. И Михалыч был всегда согласен, что жена ругает его справедливо. И сам себя он ругал, но ничего не мог поделать. Да он понимал, что это некрасиво, что не нужно этого больше делать никогда и нипочем, но это было выше его сил. Жена ругала. Она стыдила мужа. Стыдила не при всех, стыдила наедине. Выговаривала ему. И пусть она была небольшого роста, а он был здоровым мужиком, когда он слышал как она точно, совершенно точно стыдит его, ему действительно было стыдно. Ведь так нельзя! Ведь это и не культурно и не уважительно, это создает странное впечатления о семье, это губит его авторитет, это выглядит глупо, это выше всяких сил! Но что Михалыч мог поделать?!
И вот однажды под вечер Михалыч наслушавшись упреков жены пошел грустить в огород. В огороде, сидя на крыльце очень хорошо грустить. Михалыч любил свой огород. Ему нравилось, как грядки аккуратны, как тропинки хорошей брусчаткой выложены, как теплица стоит, и как там за теплицей… Тут Михалыч даже забыл, что собирался грустить. Ведь там за теплицей стояли новые ульики, в которых жили его любимые пчелы. Да, Михалыч любил пчел! Как Михалыч любил пчел, так только пчелы знают.
Михалыч любил пчел всей душой. Он любил говорить, что пчелы это целый мир. Любил рассказывать, как они там живут. Как разведчицы вылетают с утра пораньше, чтобы посмотреть на местность. Узнать где трава гуще, где сегодня работать будет весь ульик. Он любил смотреть за пчелами часами, как они ворошатся там в ульике, и так он засматривался на них, что иногда думал, что он и сам маленький пчел. Да это не опечатка! Именно пчел, одна пчела в мужском роде будет пчел. И вот Михалыч начинал улыбаться, глядя на пчел и думал, что он пчел. И иногда он говорил: «Все надо к ульику идти. А то и жизнь пройдет! Надо глянуть там, то се! Как они там! Забота о них нужна. Может, заболел кто, а вдруг замерзли» Переживал всем сердцем Михалыч за пчел. А они его кусали. Да пчела она такая. Просто так не пустит. Это же ее дом. Вот вы в дом любого пустите? Зашел и начинает права свои качать! Это же разве хорошо! Вот и пчела – кусает. А Михалыч радуется. Возьмет дымовик обкурит ульик и давай ворошить проверять. Аккуратно с заботой. А пчела она же не понимает. Она думает: пожар. Вещи собирать начинает. А он в это время и сетки рассмотрит, и на общее состояние глянет. А однажды пчела его хорошо покусала, по рукам покусала. И он все думал, думал: чего она меня покусала. А потом рассмеялся, потому что понял. Покусала она его потому что он одеколоном побрызгался вонючим. Вот пчела и недовольна.
Тут Михалыч почувствовал, что жена вышла из дома, встала за его спиной. Постояла, постояла и обратно ушла. А Михалыч забыл про пчел и опять загрустил. Ему опять стало стыдно и, чуть-чуть подумав, он решил дать себе обещание! Никогда больше, за общим столом в гостях, ни под каким предлогом, чтобы не спросили, не открывать рот! Вот за это его жена ругала-то. За то, что он неугомонный. В гости придет, сядет за стол. Приглядится. Сначала скромно комментарии дает. Так больше под нос, да для соседа. А все за столом только и ждут, когда он начнет рассказывать. А он и рад. И тут уж все, если Михалыч начал рассказывать, то тут уж все. Лежат все, хоть и сидят. Он и подскочит, если надо, и изобразит, и шумный такой становится, большой, про угощения забывает. А все только и рады. Только и подзадоривают. Вот рассказывал, как-то про то, как арбузы в степи охранял. И вижу, говорит, пыль поднялась над холмом. Смотрю, а там коровы. Стадо – не сосчитать. И видно издалека, что голодные. И увидали арбузы, они конечно не поняли, что арбузы, подумали, что трава. И как побежали на Михалыча! А арбузы-то не Михалыча, они же от кооператива. Михалыч за голову схватился. Вперед выбежал. Руки расставил. И орет! А ну! А ну отсюда! И тут Михалыч в пылу рассказа выскочил из-за стола и начал показывать, как он руки расставил широко и глаза выпучит, кричит. А коровы, говорит, все мимо меня и на арбузы. Коровы, оказывается, арбузы очень любят. И всем хорошо от рассказов Михалыча. Всем кроме жены. Жена хоть и смеется со всеми, а сама думает: ну дурень! Разошелся! Нет она по-доброму, она любит Михалыча-то. Но все равно неловко как-то! Взрослый дядька, а скачет!
И вот Михалыч сидит в огороде грустит и думает. Молчу. Ни слова из меня не вытянут. Молчать буду и есть да слушать. Вот и все. И пообещал.
И вот день, другой. Пригласили соседи опять за стол. Собрались все. А Михалыч весь строгий собранный. Сам не свой. Сел, в тарелку только смотрит. Ест. Тихонько ест и слушает. А все же ждут! А он обещание дал. И вот кто-то Михалыча спросит что-нибудь, а он одной фразой: «Нормально!» или «Вполне себе». Затишье за столом. Всем даже грустно стало. Нет, все говорят, конечно, переглядываются все, как всегда, но грустно. И Михалыч молчит, обещание дал. Сильный мужик! И тут девочка напротив Михалыча сидела, вдруг так искренно: «Дядь Миш, а расскажите про пчел!» Михалыч виду не подает, а у самого руки вспотели.
– Дядь Миш, расскажите про пчел!
Жена напряглась. Михалыч глянул на девчонку, а та глядит улыбается. Ну как ей не расскажешь. И он тихонько так: «Пчелы хорошие. Все у них хорошо».
– А правда, что пчелы, они если опоздают в улей, то их не пускают?
Михалыч опустил голову. И говорит тихонько: «Правда».
– Расскажите, дядь Миш.
И тут весь стол так участливо. С добротой. Все соседи, человек так десять, чтобы не соврать. Расскажи, мол. Один военный бывший так, расплываясь в улыбке: «Михалыч, да не ужели не пускают!» А актриса одна, которая с города приезжает, распереживавшись тоже добавляет: «А как она, бедная, умирает что ли?!» А один молодой, тоже городской, но опытный завсегдатай стола подливает: «Да ни в жизнь не поверю…»
Не помню, как там дальше было. Как Михалыч терпел еще чуть-чуть. И как потом все под столом от смеха лежали. Не сдержался Михалыч, хоть и обещал. Не смог. Уж очень он любит пчел. И уже когда он рассказывал про трутней, и про то, как пчела каждая трудится, как пчела каждая служит, как он опять начал руками размахивать, он увидел лицо своей жены. Это было такое мгновение деликатное. Все смеются, а жена смотрит. И он тут обещание вспомнил, и как стыдила она его, но ведь…
Но ведь это правда, что пчелу в ульик не пускают! Ведь это правда! Чистая правда!
Вот так однажды Михалыч дал обещание и не сдержал.
Юлия Закирова
Юлия Закирова живёт в г. Уфа. Учится на 5-м курсе БГМУ.
* * *
Расскажи мне о море
Соленом, небрежном.
О волнах и чайках,
Стремящихся ввысь.
Расскажи мне, как мир
Перестанет быть прежним,
И как солнечный луч
Ухватился за мыс.
Расскажи, не тая,
Мне о грусти нелепой,
И о том, как ты
Ночью удержишь слезу.
Наверное, трудно
Быть песне не спетой,
И трудно быть чайкой
На море в грозу.
А ветер подхватит
Твои сказки про море,
И время придет –
Окажусь рядом с ним.
Пройдусь я… И чайки
На вольном просторе
Напомнят тебя
Мне рассказом своим.
* * *
Мне осень пела о любви,
О нас с тобою в октябре,
Мелькали быстро дни мои
В своей привычной череде.
И было так тепло, уютно.
Казалось, будет длиться век.
Рябина подпевала будто
Она ждала свой первый снег.
Не надо снега! С ним темно.
И так в душе моей метели.
И я смотрю в свое окно:
Там осень прячется у ели.
Она рисует на холсте,
Она поет мне каждый вечер,
Несет синица на хвосте
Мне весть о нашей скорой встрече.
* * *
Мне поет холодный ветер
о потерянной стае птиц.
Вечер сегодня светел,
я ищу тебя среди лиц.
Среди лиц, что всегда чужие,
что не могут найти ответ:
как можно любить отныне,
если не виделись много лет?
Песню ветра я слышу в поле
и над крышею городской.
Мне вдруг кажется, что на воле
стало трудно дышать зимой.
И расправить свои бы крылья,
и к морскому бы дну прилечь.
Ветер, пой мне сейчас о море
и о том, как сердце сберечь.
Но не слышит меня мой ветер,
всё поет он о стае птиц.
Вечер сегодня светел,
я ищу тебя среди лиц.
[1] Ярый – хорошо.
[2] Рахмат – спасибо.
[3] Әнне – мама.
[4] Бәпкәм – деточка
[5] Кайда – где.
[6] Эшке чакырдылар. Ул тиздән киле – Позвали на работу. Она скоро придет.
[7] Бүген бит – сегодня ведь.
[8] Дөрес – правильно.
[9] Мин тычканны куркам – Я мышей боюсь.
[10] Нәрсә – что.
[11] Ишеген ач – открой дверь.
[12] Мында бит ачкыч кирәк – здесь ведь ключ нужен.
[13] Чыкмый – не выходит.
[14] Мин әниемнең номерны беләм – Я знаю мамин номер.
(Продолжение читайте в следующем номере)
Читайте нас: