ФЕДЬКА ШАЛЯПИН, ПЕС МОРЯК И РЕШЕТКАНЭЛОМАЮТ
Как и в каждом послевоенном дворе, заставленном бараками с коммунальным бытом, в нашем тоже были свои достопримечательности. Вне конкуренции первым шел Федька Шаляпин, личность выдающаяся и многообразная. Потом, конечно, уникальный пес Моряк, а затем уже Мастура-апа по прозвищу Решетканэломают. Но в рассказе не получится описывать их по порядку. В рассказе они действуют сообща.
Возьмем, к примеру, любимца всей детворы — бездомного пса по прозвищу Моряк. Много всяких бездомных дворняг приживалось по дворам Уфы, но кто их помнит, безродных? А вот Моряка помнят. А если мне не верите, спросите у других старожилов. У того же Федьки Шаляпина, например. Шаляпин, я уверен, и сейчас там живет, хоть давно уже не Федька, а солидный дед, разменявший седьмой десяток…
Разве теперь узнаешь, кто его первый прозвал «Шаляпиным»? Ни внешне, ни тем более голосом на великого певца мой сосед и близко не походил. Но все-таки из-за голоса, а не из-за имени ему присудили великую фамилию.
Королем Федька был признанным. Лет на пять старше меня, он по праву верховодил многочисленной дворовой ватагой от мала до велика, хотя ни особой силой, ни мощью не выделялся. С выжженными на солнце волосами он выглядел не просто белобрысым — почти седым. Заросший, нечесаный, вечно чумазый, с несмываемой грязью под ногтями, в малопривлекательной, но неизменной кепчонке с измятым козырьком, он воспитывался матерью вдвоем со старшим братом Вадиком. Отец их погиб на фронте. Тетя Маруся тянула мальчишек, как могла. С малых лет предоставленный самому себе, учился Федька плохо, «навторогодился» вдоволь, с грехом пополам дополз до шестого класса и в школу ходить перестал, бросил. С ранней весны до поздней осени жил Федька в сарайчике, над входом в который была сооружена огромная голубятня. И весь день сквозь распахнутую дверь дровника, откуда тянуло стойким запахом голубиного помета, раздавалась залихватская трель Федькиной мандолины, и его высокий тенорок выводил что-нибудь вроде:
«Как у нас в садочке, как у нас в садочке розочки цвели…».
Или попурри на тему песен из популярного тогда фильма «Бродяга»:
«В русской шляпе я большой и с индийскою душой…».
Подобных шлягеров было в репертуаре Шаляпина превеликое множество, и мы действительно любили его послушать, особенно по вечерам, пока матери не загоняли нас домой.
Шаляпин — единственное прозвище во дворе, придуманное не Федькой. Он это делал очень метко. Другие прозвища как-то не приживались, а Федькины — припечатывались как клеймо.
Однажды неразумные взрослые из соседних бараков совершили против детей настоящее преступление: взяли и оттяпали львиную долю футбольного поля, огородив его заборчиком, посадили деревья, разбили клумбы, оборудовав так называемый скверик или садик, в связи с чем и началась «война».
Через неделю заборчик представлял из себя жалкое зрелище. В семьях пошли разборки: кому-то накрутили уши, кому-то надавали подзатыльников. Взрослые вновь вышли на субботник и отремонтировали оградку. Мастура-опа, толстая соседка из единственного частного дома среди наших бараков, добровольно возложила на себя заботу по охране садика.
— Решетканэ ломают! — кричала она истошным голосом, высовываясь из окна, когда в садике слышался треск ломаемых досок. Эта причудливая смесь на русско-татарском диалекте, неудивительная, впрочем, для аборигенов, послужила пищей для жестокой мести женщине со стороны Федьки: отныне все будто забыли, что ее звали Мастура-апой: и дети, и взрослые стали называть ее просто — Решетканэломают.
Кстати, о садике. Однажды зимой мы его протаранили насквозь — на огромных санях, сваренных из мощного уголка, если не из сотки, то из 75-миллиметрового точно. Длина саней метра три-четыре, ширина метра полтора и высота полметра. Втаскивать в гору — это надо попотеть. А двор наш стоял на горе, как, собственно, и весь город: Урал, ничего не попишешь.
На сани рассаживались всей дворовой командой, но строго по ранжиру: впереди — Федька Шаляпин, командир и рулевой, за ним ребята и девчонки постарше: Виль, Слава, Рауф, Урал, Света, Альмира, сестра ее Роза, моя сестра Галя, потом — Рафаил, Эдик, Генка, Марат, мои одноклассники и друзья вместе со мной, наконец, мелюзга — Валька, Эрик, Юрка и еще полдюжины… Эти на первых же поворотах сыпались как горох. Да и мы далеко не всегда выдерживали этот полукилометровый спуск.
Скорость «бронесаней» была бешеной. Народ на пути шарахался, как от танка, грозясь и ругаясь вслед, но не помню ни одного случая травм или чтобы мы кого-нибудь сшибли, потому что рулил всегда Федька Шаляпин, отчаянная голова. Ума не приложу, как ему это удавалось?! Ловок он был во всем и страха не знал.
Вот мы все беремся за края саней и по команде Федьки, уже сидящего впереди, начинаем их разгонять — 10—15 метров…
— Садись! — командует Федька, и мы прыгаем в сани на ходу, и теперь — держись! Первое препятствие — горячо «любимый» дом Решетканэломают. Еще мгновение — и мы врежемся в венцы бревенчатого старого дома, зажмуриваем глаза, но, правя ногами, Федька резким движением круто отворачивает от дома влево, и мы летим дальше. А впереди новое препятствие — единственный во дворе кирпичный двухэтажный дом, построенный до революции местным купцом. И вновь зажмуриваем глаза, и вновь Федька — молодцом, резко рвет сани вправо.
Обычно мы его объезжали, этот чертов садик, но на этот раз… Может, Федька не захотел?.. Сомневаюсь я, что он не справился. В общем, прошили мы эту гордость наших родителей и свое проклятье, как шило сапожника — кожу. Смяв кусты и тройку молодых деревьев, прошибли и противоположную сторону хлипкого заборчика и понеслись дальше. Наверное, здесь не обошлось без потерь, может быть, нос кто-то разбил или штаны порвал, не помню. Но очень живо представляю себе, как онемела от такой наглости бедная Мастура-апа. А если и закричала истошно свое: «Решетканэ ломают!», то с большим опозданием, когда и след наш простыл.
А Моряк в восторге рысью несся рядом. Кстати, Федька Шаляпин частенько запрягал Моряка в сани, и тот как ни в чем не бывало тащил нашу ватагу по равнине. Добрая и смирная собака была. Попусту не лаяла. Чужак войдет во двор — подойдет, обнюхает, отвернется, если, конечно, кто-то из своих не скомандует: «Моряк, взять!». Тогда держись чужак, коль не с добром пришел.
А было в те послевоенные годы всякое: и пьянство безудержное, и дикие драки, и поножовщина. Трудное, голодное время, беспризорное. Жили мы на берегу Агидели, крутые косогоры которой заселены были рабочим людом, и соседний район, носивший название Архиерейка, пользовался дурной славой.
Как уже сказал, выросли мы у реки. Там летом целые дни проводили.
А Моряк с нами. Как-то шел по берегу мужик и вел с собой на поводке здоровенную немецкую овчарку. Увидев Моряка, та с силой потянула хозяина.
— Эй, пацаны, уберите свою дворнягу, не то мой, чего доброго, порвет ее, — мужик схватил овчарку за ошейник, с трудом удерживая. Та хрипло лаяла, рвалась.
Моряк же вел себя с достоинством. Равнодушно взглянув на овчарку, отвернулся и лег рядом с нами.
— А, нехай и порвет, — сказал Федька небрежно.— Да и куда нам ее убрать, дядя? Дом наш далек отсель. Ты б шел мимо, да и все тут. Мы ж твою собаку не задираем, лежим тут смирно.
Конечно, это был скрытый вызов, Шаляпин провоцировал хозяина. Мы даже немного удивились и, если честно, слегка трухнули. А хозяин овчарки то ли захотел покуражиться, то ли и вправду собаку не удержал, только кинулась та на Моряка.
— Моряк, взять! — успел лишь крикнуть Федька, и через два прыжка наш пес оказался рядом с овчаркой. Грудью ударил бедолагу, и та кубарем скатилась к воде. Еще два прыжка — и Моряк загнал несчастного пса в воду и, изловчившись, вцепился в горло. Перевернул рывком кверху брюхом и, помогая себе мощной лапой, погрузил овчарку в реку.
— Уберите собаку! — заорал испуганный мужик, но все было бы тщетно, если б не Федька: вынул из брюк поясной ремень и, бросившись к Моряку, с силой полоснул его:
— Фу, Моряк!
Недоуменно глянув на Шаляпина, наш любимец тут же отпустил «немца». Скуля и жалобно повизгивая, тот бросился прочь. За ним от греха подальше ретировался и хозяин.
Убили Моряка следующим летом. Их называли у нас «собачниками», тех, кто вел отстрел бездомных дворняг. Нам и в голову не могло прийти, что пса надо где-то регистрировать… Днем дело было, взрослые все на работе, а мы, дети, что могли? Помню, бесстрашная Альмирка выбежала, пытаясь закрыть собой Моряка, но жутко стало девчонке от нацеленных на нее двустволок.
Потом снова приживались у нас во дворе собаки, например Альма, но и ей, и другим до Моряка было далеко.
ПРОЩАЙ, СТАРЫЙ ДВОР!
Четырнадцатая восьмилетняя школа, где я учился, до революции принадлежала местной мечети, являясь духовным учебным заведением юных мусульман, и называлась она медресе Галия. Сначала преподавание там велось на татарском языке, я застал время, когда в школе была пара таких классов, но к концу моей учебы школа целиком стала русской.
Помню уютный двухэтажный особнячок, сложенный из красного кирпича, с арочными окнами, круглыми железными печами-буржуйками и просторными классными комнатами.
Ребята, поступившие в школу за год до меня, заканчивали семилетку, а мне не повезло: ввели уже восьмилетнее образование. Помню, из-за этого новшества накрылась моя первая попытка свалить из дома в Клайпеду, где принимали в мореходку с семилеткой. Я туда написал, мне ответили: приезжай через год. А через год у меня планы поменялись, я уже не хотел в море, а рвался в небо. Но речь сейчас не о том. Просто хочу сказать, что на моем поколении вечно экспериментировали: и вместо десятилетки нам пришлось сидеть в школярах целых одиннадцать лет.
К тринадцати годам, в седьмом классе, мы уже чувствовали себя вполне самостоятельными и взрослыми ребятами, вовсю гонялись за девчонками, тиская их в темных аллеях по ночам. Далек от мысли брюзжать на современную молодежь, но когда я смотрю на свою двенадцатилетнюю дочь, до сих пор играющую в куклы, вижу, что это пока сущий ребенок.
В то время мой отец, всю жизнь крутивший баранку, увлекался мотоциклами. Тогда в Уфе творился массовый психоз под названием «мотоциклетный бум»: город жил мотогонками самых разных «жанров» — на стадионе по гаревой дорожке летом и по ледяной — зимой. По холмистым окрестностям города гонялись мотокроссмены, и даже в футбол здесь предпочитали играть на мотоциклах.
К дровяному сарайчику был пристроен отсек, где отец из списанного хлама, скопившегося в соседнем мотоклубе, собрал и поставил на ход пару гоночных мотоциклов с объемом двигателей 125 и 175 кубиков. Пробовал заниматься кроссом. На работе в гараже добровольно выполнял роль механика чемпиона мира одессита Леонида Дробязко, переехавшего в Уфу. Потом купил новенький «Ковровец», мотошлем, очки, настоящий мотокостюм из кожи и брезента и кожаные краги. Облачившись во все это, раза три прокатился вокруг дома. Мать назвала его «старым дураком», прежде всего за непомерные траты, ударившие по семейному бюджету, но отец был по-настоящему счастлив. Не знаю, чем бы все это кончилось, но вскоре отца отправили в казахстанские степи на хлебоуборочные работы. Не помню, сколько длились его ежегодные командировки, — три, четыре месяца? Только для меня наступали великие времена: я становился хозяином волшебного отсека с тремя мотоциклами и всей экипировки.
Облачившись после школы во все это великолепие, я выкатывал то одну, то другую машину и становился героем среди завидовавших мне сверстников-мальчишек и неожиданно появлявшихся воздыхательниц — девочек. По очереди катал их на новеньком «Ковровце». В качестве платы требовал поцелуя. Сколько девчонок перецеловал тогда…
Во Дворце пионеров была авто- мотосекция. Я туда записался, заманив полдвора. Даже помню, участвовал в соревнованиях по мотокроссу среди юниоров. Правда, никогда не добирался до финиша, вылетая с трассы и ломая машину.
Увлечение мотоспортом кончилось неожиданно. Один из старших ребят двора, Урал, остановил меня и попросил прокатиться. Я не мог ему отказать, но сел позади него. В отличие от меня, гонявшего по нашим тихим улицам, тот понесся сразу в центр. Там нас заметил автоинспектор. Ни у Урала, ни у меня прав, конечно, не было, и на требование остановиться Урал бросился наутек. Недалеко от дома, на повороте он не справился с управлением, и мы летели метров пять по воздуху. Оба сильно расшиблись и разбили мотоцикл. Вернувшись из командировки, отец под давлением напуганной матери продал технику от греха подальше. И сам остыл к этому занятию.
К тому времени у меня появился друг, мой сосед Виль, студент медицинского института, старше меня лет на пять. Высокий стройный парень, начитанный, серьезно занимавшийся легкой атлетикой. Я тоже увлекся чтением и пробовал писать первые стихи и рассказы.
По вечерам, сидя на нашем крылечке, мы подолгу беседовали с ним о литературе, о жизни. Вскоре он и меня привел в секцию легкой атлетики и показал заслуженному тренеру России Николаю Павловичу Митягину. Тот, оценив мои спринтерские возможности, взял меня к себе.
Теперь каждое утро мы с Вилем совершали пробежки, постепенно увеличивая расстояние. Появились первые успехи. На спартакиаде школьников республики лучше всех пробежал шестьдесят метров. Через месяц на республиканских юношеских соревнованиях победил на стометровке и был включен в сборную Башкирии по легкой атлетике. Мы должны были отправиться на сборы в Сочи перед чемпионатом России среди юношей. Но утром на тренировке я упал с турника и сломал руку, а в тот же год зимой на хоккее сломал ногу.
С мечтой о большом спорте пришлось расстаться, но я продолжал по утрам бегать с Вилем уже ради дружбы.
Спорт я не бросал до самой женитьбы. Даже приехав учиться в Питер. Летом бегал сто, сто десять метров с барьерами или четырехсотметровку, а зимой нередко побеждал в лыжных гонках.
Спорт помог мне в жизни, увел с улицы, тесно соседствовавшей в те годы с криминалом. Но в массовых драках мне приходилось участвовать: двор на двор, улица на улицу. Жестокие были драки. В восьмом классе у нас случилось ЧП. Один мой одноклассник застрелил другого из двустволки. Баловались. Другой сверстник ограбил ювелирный магазин с подельниками. Сел. И больше уже с воровского пути не свернул…
А мы слыли парнями отчаянными. Ничего не боялись, катаясь с крутых скал на лыжах, прыгая с крыш высоких домов в сугробы. Помню, Федька Шаляпин на спор забрался на высоковольтную опору ЛЭП, поддерживающую кабели через Агидель, и, выпрямившись в полный рост, прошел по верхней трубе, переступая через провода высокого напряжения на головокружительной высоте. На мороженое поспорил или уже на пиво — не помню.
Когда вижу современных безбашенных экстремалов с навороченной страховочной экипировкой и с минимальным риском для жизни, мне наша безбашенность кажется покруче.
А однажды ночью недалеко от моего дома взорвали старинный православный храм, построенный еще во времена Екатерины. Разоренный, он долгие годы печально смотрел на реку пустыми проемами. Говорят, всему виной социалистическая идеология. Может быть. Только я думаю: больше все-таки дурость наша, а она от общественно-экономической формации не зависит. Мы, дети, из-под гусениц бульдозеров в развороченных могилах старинного кладбища вытаскивали людские черепа и, надев их на длинные палки, с восторгом бегали всю ночь по улицам, пугая прохожих.
Виль закончил медицинский и увлек меня еще одним делом: психологическими опытами, проводимыми в институте. Но к тому времени я жил уже в другом месте. Закончив восьмилетку, поступил в девятый класс одной из престижных школ города, которая еще до революции была гимназией. А вскоре отец пришел с работы и сказал:
— Завтра переезжаем.
И мы переехали в трехкомнатную квартиру в новый микрорайон.
Так я простился со своим старым двором, со своим детством.
Из архива: декабрь 2008 г.