№12.2024. Диана Федорович. Не слушай сказки Агидели

Ясные хрустальные воды Белой реки теперь шипят и манят чернотой, обещая погибель. Дождь плетью бьет в лицо, и немой вопрос повисает в воздухе, заглушая и голоса, и крики.

«Чего ты желаешь?»

– Хочу... Я хочу...

Говорю – а язык не слушается. Все противится желанию, все во мне кричит: «Живи! Живи!» – но сил на это уже не остается. Значит, так оно и надо.

Скоро это закончится – нужно лишь загадать желание. Самое искреннее, самое жгучее... Лишь. Загадать. Желание.

Так говорила Агидель.

*  *  *

– Все просто, Инсебика. Нужно лишь в Белую реку спрыгнуть, загадать, что на сердце лежит – и любое желание исполнится.

Белая река словно подслушивает.

– Не верю, – наконец отвечаю я.

– Думаешь, я вру? – Агидель косится на меня сквозь спутанные пряди и скалится.

Скалится как волк – но по-доброму. По-другому Агидель улыбаться не умеет. Я давно уже привыкла к этой ее белозубой, диковатой улыбке, но другие дети убегают. Они говорят, Агидель – монстр. Говорят, Агидель сожрет меня.

Но она была не такой. Она, дитя лесов, была человечнее всего мира.

– Я не вру, – говорит Агидель. – Я много чего загадывала. Солнце, удачный улов, раннюю весну. Даже тебя.

Я смеюсь, а Агидель вскакивает на ноги. Странная она – то тихая, то порывистая, как сама Белая река.

– Вот клянусь! Сижу я на скале, во-он той... И как-то грустно на сердце. Дай, думаю, подругу себе загадаю. Добрую, веселую. И чтобы не боялась меня. Чтобы не убегала...

Я улыбаюсь. Я и правда никогда не убегала.

– ...Прыгаю со скалы – и в воду. А потом выплываю, выхожу на берег – а там ты. Поешь что-то под нос, травы собираешь... Забавная, думаю. Подружимся.

И подружились. Похоже, речка и впрямь волшебная...

Мы забираемся на отвесную скалу, и нам открывается лик Урала. А внизу – шепчет и переливается Белая река, полноводная и чистая, как слеза.

– Прыгнем? – не очень уверенно предлагает Агидель.

– Давай, – бормочу я. – Только дай желание придумать.

– Да, мне бы тоже надо...

И мы смотрим вниз, в тихое лицо реки, думаем о чем-то – каждая о своем. Думаем долго, до самого заката. Так и не прыгаем.

Как сказала Агидель – значит, так оно и надо.

И все же приходит день, когда, устав и от разговоров, и от игр, и от прогулок, мы все-таки решаемся. Застываем на краю отвесной скалы, беремся за руки.

– Готова, Инсебика? – спрашивает Агидель, и по коже пробегают мурашки – никогда еще ее голос не звучал настолько нерешительно.

Но я отвечаю: «Да», и мы в страхе прыгаем в пустоту. Мир замирает, а мы визжим, потому что сердце каждой остается где-то там, вверху, тогда как сами мы давно уже несемся вниз, в пасть Белой реки.

И она проглатывает нас.

На берег я выхожу разочарованная. Кашляя и отплевываясь, я выжимаю волосы, и разорванное платье в мутных пятнах прилипает к телу.

– Не сработало, – шмыгаю я носом, оглядывая себя. – Я другое платье себе попросила...

– А по-моему, – очень серьезно говорит Агидель, – оно действительно стало другим.

Она еле сдерживается от хохота, и я дуюсь.

– А ты сама что пожелала?

– Снова увидеть солнце, – очень честно говорит Агидель. – И смотри... Мое желание тоже исполнилось!

И вновь она счастливо скалится, запрокидывает голову, подставляя лицо ослепляющим лучам. Такая радостная. Такая настоящая.

Агидель всегда была такой. Ей для счастья не нужно нового платья.

– Врунья! – визжу я и бросаюсь за ней. – Ты врунья! А ну не уходи! Никакая это не волшебная река! Врунья!

Мы со смехом бегаем по камням, по траве, и я забываю обо всем вокруг. Порванное платье, дурацкая не волшебная река, острые камешки под босыми ступнями...

Я никогда не была такой счастливой.

Шмяк.

Скомканное и все еще влажное платье летит в мое лицо, и я задыхаюсь от сырого запаха реки.

Мать бранится, размахивая руками, отец молча ест. Он не смотрит на меня, делая вид, что никакой дочери у него и в помине нет, и я этому даже рада.

– Это все из-за седой дикарки?! Из-за нее ты как с цепи сорвавшаяся?

– Прости.

Но ее это не успокаивает.

– Платье испортила! Поганка!

– Прости.

– В пол смотри! Запрещаю в лес ходить! Позор роду нашему, ай-яй!

– Прости, – повторяю я.

Мать шлепает меня платьем по лицу, но я даже не вздрагиваю.

– И хватит слушать сказки этой мерзавки, она проклята, ясно? Она мать свою убила – и тебя убьет!

– Она хорошая...

Шмяк!

– Прости.

Пряча взгляд и покорно прося прощения, я никогда не признаюсь им, что этот речной запах, пропитавший разорванное платье, мои волосы, тело, все мое нутро – что он мне нравится. И что Агидель, эта девочка-река, девочка-волк, девочка-лес, – друг, о котором я и мечтать не могла.

С того момента, как не стало моего деда.

Дед был славным наездником – да жаль, как говорили родители, что добрым, оттого и бедным. Оставил он мне после себя лишь хромого вороного коня, что ласково назвали Яловиком.

Я не считала доброту слабостью. Хоть меня никто и не спрашивал.

– Яловик умирает, – говорю я Агидели во время прогулки по лесу. – Он уже старенький, ноги не держат... Старейшина сказала, лекарства ему нужны дорогие. Снова скажешь, что «значит, оно так и надо»?

– Скажу, что мне очень жаль, – отвечает Агидель, и мне немного становится стыдно.

– Думаешь, быть добрым и бедным – действительно позорно? Отец о дедушке не говорит, а мама... Лучше бы тоже не говорила.

Агидель перепрыгивает поваленное дерево и пожимает плечами.

– Мне не нужны деньги. Все, что я люблю – Белую реку и нашу дружбу. И солнце. И то, как ты поешь. Будь ты самой богатой девочкой на свете – или же самой бедной – я буду любить нашу дружбу за твои песни, за твою доброту и храбрость. Моя мама... Моя мама говорила, что только это важно.

Мы присаживаемся на берегу, и я думаю – а каково это, быть самой богатой девочкой на свете? Если бы я и впрямь была бы богата, ходила бы в лес собирать травы, встретилась бы с Агиделью? А если нет – то к чему это богатство тогда?..

– Агидель, – вдруг говорю я. – А твоя мама и правда была... ведьмой?

Говорю – и прикусываю язык. Нельзя такое спрашивать, это неправильно, за такое и обидеться можно... Вот обидится Агидель – и уйдет прочь, как остальные девочки. И не будет у меня подруги.

Но Агидель не уходит. Она смотрит мне в глаза, и меня захлестывает ее печаль, бездонная и бесконечная.

– Моя мама была хорошей. Честно. Не вру...

Она пришла издалека – с юга, откуда родом сама Белая река. В лесу поселилась мама, потому что не любили ее в ауле: была она красивой, но красота ее казалась вашим людям и дикой, и злобной. И хоть маму не приняли, к ней часто приходили за помощью. Кому – снадобье надо, кому – совет. Никогда мама не вредила и всегда реку о добре и милости просила. О полноводности и щедрости, о цветущих берегах и хорошем улове.

А когда я родилась, вымолила она мою жизнь у Белой реки – окунула она в воду ребенка своего, слабого и умирающего – а вернула живого и поседевшего.

С тех пор волосы у меня белые, как пена, и мама говорит, что в глазах моих видит бездну вод, а в голосе слышит плеск волн...

И жили мы душа в душу, да только не нравится такое людям, когда изгнанники и отшельники живут счастливо в своем мире покоя – угостили маму однажды, да и отравилась она. С каждым днем стала меняться, мучиться очень... А как в один вечер чуть не заколола меня – пришла в себя, бросилась прочь, да и спрыгнула в Белую реку.

Стала Белая река Черной на целый год, и был то год несчастья и слез. Так я маму и не нашла. Лишь река у меня и осталась.

...Агидель замолкает, отворачивается, но я успеваю заметить, как одинокая слеза скатывается по щеке.

– Спой, Инсебика, – просит она. – Спой для меня. И для моей мамы.

И я пою. Весь мир затихает, прислушивается, а Агидель плачет – плачет горько, навзрыд, словно никогда не плакала до этого.

*  *  *

Мы танцуем под дождем и поем у костров. И считаем звезды. Варим чай – выплевываем чай. Потому что получилось невкусно – ну что ж, бывает! Рассказываем истории, собираем красивые камешки на берегу.

Я приношу Агидели угощения с аула, а она мне собирает орехи. Вместе наблюдаем за соколами и их птенцами. Ищем новые тропы. Придумываем новые желания – и раз за разом прыгаем в полноводную, добродушную Белую реку. Греемся на солнце.

Живем нашу лучшую жизнь.

А в один день карабкаемся, падаем, пыхтим, помогаем друг другу – и наконец взбираемся.

– Как думаешь, – вдруг говорю я, сама от себя не ожидая. – Белая река даст мне денег? Если я очень-очень попрошу? Если мне... очень надо?

Агидель смотрит на меня, и под взглядом ее прозрачных глаз я сжимаюсь. Я готова услышать любой упрек, вытерпеть любое порицание, но она отвечает:

– Если очень надо – река поможет. У нее ведь тоже душа есть, так матушка моя говаривала... Если твое желание, Инсебика, самое искреннее, самое жгучее – оно обязательно исполнится.

Замираем на краю скалы, и я жмурюсь. Представляю, как заплетаю шелковую гриву Яловика, как седлаю его и мы мчим через степь, оставляя позади и аул, и леса, и Белую реку, и Урал, и весь-весь мир... Мы мчим в неизвестность и бесконечность. И почему-то еще всплывает в мыслях добрый смех деда. «Девица-джигит!» – смеялся он, когда был жив.

– Сейчас! – подаю я знак и распахиваю глаза.

И вновь мы прыгаем, взявшись за руки. Белая река кружит нас в своих водах и возвращает к берегу, подталкивая течениями и не давая уйти на глубину.

Когда наконец ноги нащупывают каменистое дно, я перестаю грести и иду. Рядом пыхтит Агидель. Она выскакивает на берег, словно серебристая рыбка, и смешно встряхивается от воды.

По взгляду понимаю – она снова загадала увидеть солнце. И снова ее желание сбылось.

Вот счастливая...

– Не дала мне река денег, – вздыхаю я.

Я вроде и не надеялась, вроде перестала верить во всякие чудеса. Тогда почему на сердце так горько? Будто меня оттолкнули, словно мне не поверили... Была ли я недостаточно напориста? Не так убедительна?

По привычке выжимая волосы, неожиданно нащупываю что-то твердое. Озябшие пальцы вытаскивают из потяжелевших прядей один камушек, второй... От внезапной вспышки отраженного солнца я жмурюсь, а Агидель вскрикивает.

– Звезды... – шепчет она.

Но все же ошибается. Завороженно я смотрю на четыре крупицы золота в своей ладони и мир вокруг.

– Это золото... Золото, Агидель!

Агидель разочарована – лучше бы это были звезды, – но вот она улыбается шире, и мы вместе прыгаем, держась за руки. Я смеюсь, потому что Белая река исполнила мое желание и Яловик будет жить. Агидель смеется, потому что смеюсь я.

*  *  *

Отнесла я родителям речное золото, чтобы спасти дедовского коня, а они починили крышу да одежду накупили. И к концу осени, не в силах подниматься на ноги, мой Яловик умер. Теперь от деда у меня ничего не осталось.

И всю зиму Белая река звалась Черной – потому что потемнели ее воды, и больше мы с Агиделью в нее не прыгали.

– Не дает улова, – жаловались рыбаки. – Не жалует нас река... Почернела, покрылась льдом – и отреклась от своих людей. Нехорошо...

Вместе с рекой заледенела и сама Агидель. Дрожа от холода, она колола дрова и падала от усталости в сугробы, много кашляла и больше не смеялась. Мне запретили ходить в лес, потому что ночь приходила быстро, накрывая аул и леса морозной тьмой, и в округе бродили волки.

Но когда изредка я ускользала из-под материнского надзора, то бежала на берег – и подолгу разговаривала с Черной рекой. И река мне ничего не отвечала.

Будто и впрямь во всем повинна лишь я и моя жадность...

– Ты не виновата, – говорила Агидель, когда мы по случайности виделись на нашей скале. – Река загрустила, заснула... Значит, так оно и надо.

И ее слова, словно целебное снадобье, понемногу меня спасали.

*  *  *

Весна приходит, наряженная в птичий щебет и хруст талых льдов. Весна приходит, пробуждая дыханием жизнь вокруг – и во мне самой.

– Речка снова Белая! Она снова Белая! – звенит мой голос на весь лес, и я бегу к нашей скале, чтобы встретить там Агидель.

Вновь пошел улов, вновь ожили воды и заискрились под солнцем, словно плавленое золото, – и было то сродни знаку, что все плохое позади, что даже вина моя давно утекла с черной водой куда-то прочь. Я снова и снова убеждала себя в этом, пока, наконец, не поверила.

Взбираюсь и падаю, расцарапываю ладони, но даже не замечаю этого. А когда достигаю вершины, на минуту забываю дышать.

Вот он, наш край... Сонный и уставший, медленно скидывающий снежные одеяния под солнечными лучами. Вечный, таинственный Урал встречает свою новую весну, наверняка совсем не помня, какая она по счету на его веку.

И хочется и плакать, и смеяться.

Вот только ни через час, ни через два Агидель на нашей скале не появляется, и я отправляюсь ее искать.

Нахожу ее дома, в старой покосившейся хижине, где было так уютно летом – и так одиноко зимой. Здесь всегда пахло травами, горькими и терпкими, с лесов и степей.

Только перешагиваю порог, ощущаю неладное; затхлый запах и пыль наполняют воздух, не давая вдохнуть.

Укутанная и безмолвная, она лежит, словно куколка бабочки, которая почему-то забыла вылезти и улететь. Маленькая, осунувшаяся и всеми брошенная.

– Агидель, весна пришла, – говорю ей негромко, тронув бледную руку.

– Весна... Это хорошо...

Она говорит с трудом, еле разлепляя впалые глаза, и к горлу подкатывает ком. Вечно счастливая Агидель, что же с тобой стало...

– Река теперь снова Белая, – говорю я как можно радостнее, хоть на глазах – слезы. – Мы снова будем прыгать и загадывать желания, да, Агидель?

Агидель слабо улыбается и засыпает.

*  *  *

Стройная и сильная, крепкая, как камень, как самая непокорная скала Урала – я должна была предвидеть, что наступит день, когда жадность моей семьи наступит всем нам на глотки, и даже я не смогу ничего с этим поделать.

– Говорят, дочка твоя притащила однажды золото уральское? – щурит глаза приезжий бай, зашедший погостить, и отец потирает бороду.

Они едят почти молча – и тут такое. И к чему баю эта Инсебика, душа пропащая... Да, принесла золото. Да, ревела в три ручья по ведьме из леса, что издохла по весне. А как повзрослела – совсем от рук отбилась. Лучше бы не знал аул их никакой Инсебики.

– Было такое... Лет пять назад. Совсем крохой была, небылицы рассказывала.

– И какие же?

– Да разве вам захочется слушать такое...

Отец начинает увертывать, юлить, как старый подстреленный лис, и бай говорит уже тише:

– Что твоя дочка рассказывала?

Странная его речь, жуткий его голос. Говорит – и словно воздух ножом разрезает. Вздрагивает отец, вздрагиваю я, вжимаясь в темноту.

Молчи, отец, река давно глуха к моим мольбам... Молчи, не губи меня.

Но отец, конечно, все рассказывает. Что ему до меня – до этой своевольной Инсебики... Давно я ему не дочь.

– Да будто... Река, наша речка Белая, мол, желания исполняет. Что ни пожелаешь – все подарит...

– И правда.

В глазах бая разгорается огонь, и сквозь приоткрытую дверь наши взгляды сталкиваются, как два камня.

Будешь четвертой.

– Будешь четвертой женой его, – так говорит мать, расшивая подол моего платья. – И нет в этом ничего плохого. Бай возьмет тебя в жены, хоть и не такая уж ты красавица, и не работяща, а ленива, и талантами обделена... Бай возьмет тебя в жены – так будь же благодарна!

– Он стар, – еле слышно шепчу я.

– Он богат, – отвечает мать и зыркает исподлобья.

Богат этот бай приезжий, никому не ровня – пятьдесят жеребцов и пятьдесят кобыл в его табуне. Чего там твой хромоногий Яловик, о котором, впрочем, все давно уже забыли.

Я вспоминаю о дедушке – и на глаза наворачиваются слезы. Он бы не допустил. Он бы сказал, что девица-джигит вольна сама выбирать свой путь. Вольна оставаться той, кем захочет – и пусть бедной, и пусть одинокой, и пусть изгнанной – но доброй и отважной, раз она того сама пожелает.

Под крик матери выскакиваю наружу, в дождь, лечу выпущенной стрелой через аул – и в леса, в леса...

Агидель бы не простила, если бы я струсила и сдалась. Если бы поступила как все.

Впервые за долгие годы вновь чувствую себя живой.

Лес расступается передо мной, ноги сами ведут по знакомым тропам туда, где бушует река, вновь ставшая Черной. Плач дождя заглушает крики и лай собак, а я все бегу и бегу, будто была не человеком, а ветром, которого не поймать, не удержать нельзя.

Эта река точно что-то знает. Она чувствует.

Карабкаюсь на отвесную скалу, поскальзываюсь, расцарапываю ладони в кровь, сдираю ногти, ушибаю колени – но продолжаю карабкаться, пока не взбираюсь на вершину.

В последний раз я прыгала отсюда, обняв Агидель, и было это пять лет назад. Я просила лишь об одном – о ее спасении, но Белая река вместо этого разделила нас, и больше никто и никогда не видел ее серебристых волос, ее то ли оскаленной, то ли скалистой улыбки и прозрачно-бездонных глаз.

Белая река забрала Агидель, как подарок, который не сберегли, и больше не исполняла ни чьи желания.

– Стой, дрянная девчонка! Инсебика! Ин-се-би-ка-а-а!

Сдерживаю слезы и пою – так, как любила Агидель.

И вот мир вокруг замолкает – и дождевые капли замирают в воздухе, ловя мои последние слова.

«Чего ты желаешь?»

Чего я желаю... Как давно я никому не говорила это – и как давно меня никто об этом не спрашивал.

Хочу увидеть солнце. Хочу слушать истории Агидели и улыбаться, как она – так же открыто, дико, по-доброму – и по-волчьи. Хочу простить всех – и рассмеяться. Хочу танцевать, танцевать, танцевать под дождем, чтобы кровь пела, а ветер поднимал меня к самым облакам.

Хочу обнять родителей – даже если оттолкнут. Хочу гнать на Яловике через весь Урал, в неизвестность. Хочу грызть орехи и собирать травы, чтобы дед сварил настой. Вкусный такой, ароматный... От всех печалей и слез. Хочу считать звезды.

Хочу, чтобы Белая река оставалась Белой – раз и навсегда. Собирать камешки на берегу, расчесывать серебристые пряди Агидели, петь у костров, смотреть в небо... Вновь увидеть солнце.

«Чего ты желаешь?» – повторяет река, хоть и знает ответ.

– Желаю остаться собой, – на выдохе говорю я...

...И шагаю в пустоту.

Подбитой птицей лечу в лицо реки.

«Инсебика!» – кричит мир. И плачет, плачет, плачет...

А потом взрывается тысячью брызг.

Река обволакивает мое тело, обнимает, как любимую сестру. Говорит, что теперь нечего бояться... Чьи-то руки подхватывают меня, и больше я не падаю.

– А ты не верила, – смеется Агидель голосом сотни ручьев, дождей и речушек.

– Не верила, – в ответ смеюсь я.

...И снова прояснится небо, и снова Черная река станет Белой. И назовут реку именем Агидели, а скалу – моим именем. И пройдет еще сто лет, и прозвучит еще сотня тысяч желаний, и многое изменится...

Лишь солнце да Урал останутся прежними – а значит, так оно и надо.