№12.2024. Андрей Пугин. Когда-то давно-давно в стране дикого хрена и долгого-долгого лета и бесконечной зимы

Я проснулся, открыл глаза. В комнате светло и тихо. Солнце через зимние морозные узоры на окнах заливает всю комнату особым ярким светом, который, наверное, бывает только в январское позднее утро. На улице сильный мороз. Тихо, только в печке уютно потрескивают дрова. Посередине комнаты – накрытый белой скатертью с бахромой, большой старый стол. У него толстые, как колонны, резные темно-коричневые от времени ножки. Под столом, свернувшись калачиком, спит белый Кот. Я спускаю на пол ноги. Пол из широченных досок, покрашенных светло-коричневой краской. Доски такие же старые, как и весь наш дом – старинный бревенчатый купеческий дом. Такие широкие доски на полах были только в старых домах, которые еще кое-где сохранились в деревнях.

В нашем доме раньше жил один купец, а сейчас несколько семей. Мы на втором этаже в двух комнатах. Мы – это я, папа и мама, бабушка и Кот. Уже намного позже я узнал, что мы жили в переулке, который назывался Детский, недалеко от улицы Энгельса. Сейчас там все перестроено. Папа и мама рано утром затемно уходят на работу, когда я еще сплю, а приходят поздно вечером, тоже затемно, когда я уже сплю. Бабушка на общей с соседями кухне что-нибудь готовит или шьет, хотя плохо видит и очень старенькая. Я не помню, чтобы она со мной занималась или играла – ей всегда было некогда.

Тишина, только ходики тикают, отмеряют медленное, медленное время, да дрова догорают, потрескивая в печке. Когда привыкаешь к часам, то их не слышишь. Мое общество – это Кот. Он большой – мне почти по колено. Огромный, пушистый хвост достает мне до пояса. Подходит, прижимается, трется, хвост трубой – цепляет меня им, потом отходит. Сейчас он спит, и я подхожу к нему, кладу руку на пушистую спинку. Он даже не пошевелился, только чуть-чуть приоткрывает глаза и сразу закрывает, продолжает спать. Ночью он ходит на охоту и рано утром на пороге иногда лежит его трофей – мышка. Утром, сквозь сон, я слышу, как кто-то ругается на Кота.

До верха стола я не достаю и, как сейчас сказали бы – под стол пешком хожу. Столешница – крыша, ножки стола – колонны. Пол холодный. Кот спит на подстилке. Я бесцеремонно устраиваюсь около него. Он теплый и мягкий. Зарываюсь в его густую белую шубку. Он, опять чуть приоткрыв глаза, пускает меня обнять себя да еще потом своим пушистым хвостом зарывает. Мне тоже приходится свернуться калачиком. Тихо заходит бабушка – идите завтракать, говорит она мне и коту, так как в комнате больше никого и нет. Коту наполняется миска под столом. Тарелка с противной манной кашей с комочками для меня на столе. Мне одному скучно, есть я не хочу, и как только бабушка уходит, перебираюсь к другу под стол. Он не против обменяться и с удовольствием дегустирует кашу из моей тарелки, а я, не помню уже что, из его миски.

Медленно тянется день. Яркие желтые солнечные пятна на покрашенном желтой краской фанерном шифоньере. Сбоку висит репродуктор и бодрый голос поет:

Не кочегары мы, не плотники,

Но сожалений горьких нет,

А мы монтажники-высотники,

И с высоты вам шлем привет.

С того самого времени – раннего детства – очень люблю эту песню, и вообще все песни Николая Рыбникова. Спасибо, Николай Николаевич.

Завтра 7 января – у отца день рождения, придут гости. Получается, что Новый год плавно переходит в его день рождения. В этот же день и Рождество –  православный праздник, но тогда эти праздники не отмечали. Мой отец родом из Нижегородки – та, которая на берегу Демы, рядом на горке Зубово, потом Березовка, дальше Таптыково, а дальше не знаю.

Родителей я видел только по воскресеньям. Отец работал на заводе горного оборудования, мама в химической лаборатории Геологоуправления. Поэтому меня с ранней весны до поздней осени отправляли к дальним родственникам в Нижегородку «на подножный корм» – на деревенские небогатые хлеба. В городе в конце 50-х годов с продуктами было не просто – война-то кончилась совсем недавно. Но я тогда об этом, конечно, ничего не знал. А в деревне была корова и огород, а рядом река и луга. А главное – сестренка Наташка. Она чуть младше меня. Дома, в Уфе, Кот снисходительно-дружелюбно относится ко мне как более старший, а вот в деревне уже я мог почувствовать себя старшим и взять на себя инициативу, шефство и ответственность. Мне это очень льстило, поднимало в собственных глазах, особенно когда я ловил на себе Наташкины доверчивые, ожидающие интересных указаний любящие и благодарные взгляды. Другого общества у нас не было – все взрослые были заняты своими взрослыми делами. У нас каждый день был долгим-долгим со множеством очень важных и, самое главное, интересных дел и приключений.

Какой же был праздник и огромное вселенское счастье, когда приезжали родители – по воскресеньям, а особенно когда отцу давали небольшой отпуск!

Как вехи, слова отца: «Картошка в огороде зацвела – лето прошло». А еще стая гусей, которые еще недавно были гусятами, разбегается на крутом берегу Демы, хлопает крыльями и пытается взлететь. У них получается. Пролетают несколько метров и приводняются. Быстрое течение несет всю стаю вниз по реке.

Слышу, как родители обсуждают вопрос о заготовках на зиму. Это уже осень, последние дни в Нижегородке. Мама просит отца накопать хрена для хреновины. Садов, к которым мы сейчас привыкли, у горожан тогда еще не было. Смородину, ежевику, калину мы ближе к осени собираем в лесу на левом берегу Демы. А хрен растет на суглинистом песчаном откосе правого берега. На желтоватом, с оттенком светло-коричневого берегу зеленеют редкие кустики. Никакая другая растительность там и расти-то не может – песок да глина. Отец забирает нас с Наташкой. Берет вместо весла лопату, и мы на деревянной старой лодке-плоскодонке плывем вниз по Деме к железнодорожному мосту. Вернее, нас сносит течением, отец только чуть подруливает лопатой. Там, на берегу, напротив старицы, и растут целые заросли дикого хрена.

У кустиков светло-желтые, белёсые тонкие – с палец толщиной – корешки. Они легко обрываются, и отец старается их поглубже подкопать, выбирая кустики побольше. Вокруг распространялся пряный – характерный (здесь от слова «хреновый») аромат.

Мы плывем назад. Весла нет – отец отталкивается от берега лопатой, и мы медленно поднимаемся вдоль берега вверх против течения. Вода в Деме прозрачная, голубоватая, по-осеннему холодная. Хорошо видно дно, темно-зеленые водоросли перебирают длинные космы стеблей, похожих на волосы водяного или русалки. Они далеко тянутся вдоль по течению, низко наклоняясь и извиваясь. Воздух напоен запахами реки – влажный, прохладный, чуть пахнет тиной. Тишину нарушает только журчание воды, да небольшая волна от лодки накатывается на глинистый берег и чуть шуршит.

Уже дома в Уфе мама чистит хрен. От него остаются совсем тоненькие беленькие корешки-палочки.

Долго ищется мясорубка. При этом приговаривается: «Чёрт, чёрт, поиграй да отдай» и, наконец, она находится, и все, кто в качестве наблюдателей на кухне, а это Кот и я, прячемся куда подальше. Но любопытство сильнее, и я издалека продолжаю наблюдать за процессом приготовления таинственной хреновины.

Коту, наверное, не интересно, или он уже знает, что это такое. Он предусмотрительно исчезает.

Сначала прокручивается хрен. Я ищу место подальше, но все равно еле выдерживаю. Меня мучает вопрос: «И это потом будут есть, как?» Потом в дело идут помидоры, чеснок, и все смешивается в большой кастрюле. Долго, с многократным опробованием, понемножку подбирается количество соли.

Отец откуда-то приносит темно-коричневые брусочки сургуча. Ах, как они похожи на шоколад. Готовую хреновину мама разливает в темно-зеленые бутылки, немножко оставляет место и уже до самого верха доливает подсолнечное масло. Из коробки с кучей старых черных резиновых пробок и с моим бесценным участием подбираются подходящие по размеру. О банках с винтовыми крышками тогда и не слышали. Отец поджигает скрученную бумажку и подносит к огню брусок сургуча. Горящие темно-коричневые капли падают на горлышко бутылки и быстро застывают.

Идем с отцом на веранду, спускаемся по крутой лестнице на первый этаж. Там под полом погреб. Отец поднимает доски. Снизу дохнуло холодом и сыростью. Запечатанные бутылки отправляются на несколько месяцев в мокрый, холодный и темный погреб.

Я помню, как отец в начале весны набивал его до верха снегом. Была метель. В открытую дверь задувало снежным вихрем. Мне холодно, но от причастности к важному делу, да еще и с отцом, радостно и хорошо. Сразу за порогом погреб. Снега отец накидал под самую крышку, да еще и утаптывал его большими черными валенками. Ледник сохранился почти до осени. Он остался только на самом дне – снег превратился в мокрый скользкий лед. Вот там и будет храниться наша хреновина.

Все говорит о приближении Нового Года, и, конечно, елка. Торжественное и ответственное занятие – лепим пельмени. Участвует вся соседняя малышня, гордая оказанным доверием. Несколько штук обязательно «счастливые», с сюрпризом – с тестом. Думаю: «Вот кому-то повезет так повезет». Все раскладывается ровными плотными рядами на фанерки, посыпанные мукой. Пересчитывается и относится замораживаться на холодную веранду.

И вот Новый год. Все готовятся. Приезжают гости, родственники. Со многими давно не виделись. Сейчас в любой момент взял и позвонил, поговорил. Ничего подобного даже представить тогда не могли. Поэтому праздники – это была возможность повидаться и поесть много различных вкусностей, которые иногда целый год берегли. Еще чуть-чуть, скоро. И вот накрывают наш стол. В воздухе поплыл незабытый с детства аромат – пельмени варят!

Все расселись за столом. Какие-то закуски, разговоры. И вот все замолчали. Мама просит освободить место в середине стола. Несет большую тарелку, а на ней горкой горячие дымящиеся пельмени, лоснящиеся мокрым бочком. Каждый перекладывает ложкой на свою тарелку. С хлопком открывается темно-зеленая бутылка с хреновиной. Запотевшая, только что из погреба, где она несколько месяцев ждала этого дня. Резкий пряный запах ударяет в нос. Чуть забродившая, густая, ярко-красная с розовыми кусочками то ли хрена, то ли чеснока хреновина нехотя плюхается на край тарелки.

Мы сегодня встречаем Новый 1957 год, а через несколько дней отцу день рождения, ему исполнится всего сорок лет.

Не важно, что прошло десять лет, да нет, уже почти семьдесят лет. Для воспоминаний о детстве времени не существует. Все запахи, зимний солнечный свет из украшенного морозными рисунками окна, гордый и добрый друг Кот, хотя он и себе на уме, прекрасная – лучшая в мире, несравненная родная река – Дема, нетерпеливое ожидание, что скоро должны прийти папа и мама, и взрыв счастья и радости, когда ты их видишь. Все это как будто было не семьдесят лет назад и даже не вчера, а только что – сегодня утром или, может быть, днем, а уже вечером, перед тем как лечь спать, я о том, что было днем, вспомнил.

Я проснулся, открыл глаза, утро. В комнате светло и тихо. Еще очень рано, но солнце уже встало – июль. Какой красивый и добрый сон мне приснился, все было как наяву. Только на сердце то ли грустно, то ли печально.

За открытым окном сад вокруг нашего небольшого дома. Пахнет утренней свежестью, прохладой и жасмином, ветерок колышет занавеску. Днем приедет сын с женой и моими внуками, дочка. Сегодня у сына день рождения – уже сорок лет. Нет, лучше – «всего сорок лет». Моя любимая жена Наташа приготовила настоящие домашние пельмени. Сын обожает мамины пельмени с настоящей домашней хреновиной из хрена, чеснока и помидоров нашего сада! Подумал о внуках, и на душе стало тепло и радостно. Яркое солнце пробилось в окно, и нежиться в постели уже стало невозможно. У! А днем-то будет веселая компания. Подремать-то уж точно не дадут. Ну, и хорошо!