Надежда Панкова. Человек и осень

Так бывает всегда, когда зима заглядывает в первый раз в окно, а ты еще спишь – она заглядывает в сон, просвечивает его, осветляет, и ты, просыпаясь, уже готов к зиме. Выходишь на крыльцо – и видишь снег, и трогаешь его руками. Вот четырехлетняя Маруся веселится в снегу, празднует первый зимний день, празднует перемену, радуется вовремя пришедшему изменению жизни…

И после первого снега осень начинает оформляться в сознании, скоро можно будет поставить точку и начать новый – белый лист…

Зима четкая, строгая – подводит черту. Белым замазывает картину, старательно создаваемую осенью, рисует свое, новое, ни с чем не считаясь. Твердо, холодно зная, что так надо.

А осень приходит постепенно, медленно, почти незаметно, как переходит озеро в болото, луг в лес.

Это была моя первая осень не в городе. Первая осень полностью, не урывками, как раньше. Это осень всерьез. И я приготовилась пройти ее всю, заглянуть во все ее закоулочки и выйти потом к белой зиме, все зная про осень, исчерпав ее, пресытившись.

Каждый день я ходила на работу. Но не в контору, а в луга, где дорога моя от озера к озеру, и от озера к реке, или в пойменный лес, где дубрава роняет с шелестом, стуком и плеском спелые желуди в остывающие темные старицы… Мне надо было узнать, как готовятся к зиме мои подопечные – обитатели вод. И заодно, для себя – мне надо было узнать ОСЕНЬ. И все узнанное мной, что не войдет в отчеты и статьи – было, наверное, даже важнее…

Первый желтый листок заметила, запах не летний, а потом желуди щедро посыпались во влажные колеи, в простывшие, оставленные туристами кострища…Вот и поплыл наш зеленый дом (вечно зеленый, будто сосна, если бы не облупилась краска) с серой, как осеннее небо, крышей из лета в осень, из осени в зиму… Ветер трясет щелястую террасу, гонит желтеющее поле за нашем огородом, шумит близким лесом. За полем лес, за лесом речка, которая течет в большую реку, а в огромных лугах ее темнеют стога…

***

Немолодой цвет леса, обманчиво юный цвет заливного луга. Не тепло, да ведь и летом так бывает.

– Какое сейчас время года? – спрашиваю у дочки (скажет – лето).

– Не знаю.

– Осень! – с гордостью отвечаю ей. Будто это моими трудами добытая осень, честно заработанная.

Осень мудрее, трезвее лета. Осень проверяет нас на прочность. Из окрестных деревень уехали дачники. Строже и тише стала обмелевшая река. Закончился праздник – начались будни. Долгожданные будни.

А я простужена теперь, сижу дома – и это расплата за мое стремление лезть в самую гущу осени – в самый ледяной ветер, в самый дождь. Я встречала осень в самом осеннем месте – на границе воды и суши. Волны с гребешками и угрожающий шум прибрежного леса, а дырка в болотных сапогах меня, наверное, должна была сблизить со стихией…

Я думала, что имею право быть с осенью на «ты», но теперь вынуждена сделать шаг назад…

*  *  *

Я помню, как начиналась осень по календарю – как наступило 1 сентября, но ничто в природе не знало о нем. А я встречала осень – я думала, что все изменится, изменится даже сам воздух и вода – вот эта, холодная, неспокойная вода большого озера. Еще вчера было лето – а сегодня осень, и школьники понесли разноцветные гладиолусы…

Маруся, желающая вечного лета, еще собирала луговые букеты на берегу, но холодный ветер рвал на ней летнее голубое платьице. Она синела, стучала зубами, но продолжала собирать редкие, пожухшие цветы, выражая этим свой протест…

А мне уже не нужны были цветы, я знала, что отступать некуда, и от этого моя душа ликовала и развевалась на ветру, как Марусино летнее платье.

Первое сентября я встречала на границе воды и суши – брела, как обычно, по урезу воды, а ветер гнал мутные волны так безудержно, что ничего уже не было видно на мелководье, только белая пена да желтоватая илистая муть. Отросшие за лето волосы лезли в глаза…

***

Утро. Еще не совсем светло, серо, но, может быть, и не будет светлее. Небо низкое, объемное, тяжелое, полное влаги. Холодно, я на террасе готовлю завтрак и смотрю в окно, и мерещится мне какая-то безнадежность… Это та ли осень, которую я так ждала?

Медленно, сонно кипит в кастрюле гречка, все еще спят, а я думаю о том, что в первый раз вот так, без прикрас вижу осень, живу в ней, а не приезжаю в гости. В городе осень трудно принимать всерьез, ее дожди лишь декорации, и если они досаждают – можно легко спрятаться в метро, в автобусе или дома – в цветное, теплое и сухое разнообразие искусственных обиталищ. А здесь – мы живем в самом центре осени, и от нее некуда деться. Да и надо ли. Осень нужно пройти до конца, ни одного дня не пропустив, пропитаться ею и идти дальше.

И я записываю в тетрадке, под однообразный, надоевший уже дождевой гул:

«Здравствуй осень,

Я с тобою наедине

И я не испугаюсь

И не спрячусь за дверь

Я приму твои слезы

Пусть льются по дождевику

По сапогам (новым, без дыр –

Для встречи с тобой)

Но и ты – не поворачивайся спиной

Я так нежно грустила над первым

Опавшим листом

Так ждала – искала твоих примет

Ведь что моя жизнь

Если не…»

Не дописала, задумалась – что моя жизнь? Проживание, прожевывание каждого дня, перекапывание в поисках чего-то? Задумалась еще глубже. А тут и гречка дала о себе знать ароматом горячей еды – пора нести кастрюлю в дом, где спят еще и где тепло. День начался, и стишок к осени так ничем и не окончился.

А вчера я была с осенью в лугах. Я шла к воде, к холодной и очень глубокой воде, по которой бежали злобные грязно-белые барашки волн. Луга скошены, ощетинены, дорога расквашена, небо низко. Низкое небо бывает так уютно, будто загораживает землю от лишней высоты, от лишнего обзора, дает отдохнуть нам, ползающим, от утомительного стремления ввысь. А бывает – низкое небо давит, наваливается – брызжет на нас, тех, кто не спрятался, острым дождем, навязывает ледяные дождевые слезы… Дорога, разбитая тракторами, ведет к воде. Вот здесь, в этом самом месте, на меня всегда нападали белые, изящные крачки, которые всегда мне казались маленькими молниями. А теперь – только стая воронов. Они очень идут потемневшей щетине луга. Осень.

Что я помнила об осени? Сухой лиственный огонь – когда глазам радостно, а сердцу больно, когда живешь короткой, но огромной любовью, когда каждую секунду выхватываешь у времени жадно…

Сидеть на лавочке, с кем-нибудь, пусть этот Кто-нибудь говорит любую ерунду, я для этой ерунды сплету золотую оправу из кленовых листьев! А вот и ослепительный лист упал мне на колени – это знак, а вот – еще такой же лист – у тебя, и я тебя никогда не забуду. Осень, осень в моей памяти – идеальная, та, что хранится вечно – жаркая, но не жаром солнца – а жаром огненных деревьев, жаром листьев в моих глазах. Томик Розанова, переложенный листьями клена, вяза, березы, подобранными на асфальте… Осенью я любила свой город. Жаркой лиственной осенью. А город целился мне в сердце раскаленными остроконечиями кленовых листьев.

*  *  *

Погода сегодня нервная, лучше с ней не связываться. Если надо выйти из дома, надену теплую куртку (остывшую на продуваемой всеми ветрами террасе) и резиновые сапоги.

Будто ребенок, уставший от долгого сидения дома, не знающий, куда себя девать, раздражается по пустякам. Слезы твои не всерьез, не верю тебе – вон там, над лесом прячет лето свои голубые глаза, над пушистым облаком. Но стена дома так безнадежно холодна и мокра от осеннего дождя, и попадали гладиолусы у калитки, и ветер стремится оторвать еще толком не пожелтевшие листья…Но только что солнце просвечивало сквозь тучу светлым пятном – а сейчас уже полноправно владеет полем и лесом, и блестят все капельки на постаревших, потрепанных ивовых листьях.

Порыв ветра, дождь, безвременные сумерки. Но я не верю, все это не всерьез. Быстро сохнут слезы ребенка, но так же неожиданно могут пролиться снова.

Метания, метания твои от слез к смеху, от смеха к слезам – как не верю я осеннему твоему суровому горю, так и не верю летней твоей солнечной радости.

…Я спряталась за сосновыми бревнами дома и смотрю через холодное стекло на беспокойство осени. Мне даже не тепло, просто мне необыкновенно спокойно, как должно быть спокойно сове, нашедшей подходящее дупло. Погода сегодня нервная, лучше с ней не связываться. Осень, прости меня, но сегодня я не хочу быть с тобой.

*  *  *

Пережили. Самое тяжелое позади. Не отступили, не убежали. А вот и листья на помощь пришли – засветились маячками в дождливом сером море. Промокшие насквозь, греемся у этих живительных костров, горячих не огнем, а цветом. Берем в руки березовый листок – сияющий нездешним светом – а он не гаснет, он уже ничего не боится. Желтый, но не лимонно, не потребительски желтый – с зелеными крапинками. Это крапинки лета остались.

Ждали, ждали настоящей осени, плыли сквозь дожди и ветры, и вот – приплыли. Теперь смотреть во все глаза, не упустить ничего.

Я шла от реки к конторе, было ласково и тепло, и вот возле поселка – ко мне подошла незнакомая по-городскому одетая старушка, с пакетом моховиков.

– Извините, девушка, можно вас спросить? Журавли еще не улетели?

Осень приходит с журавлями – журавли начинают летать над полями, мы радуемся журавлям, крикам их. Радуемся, как яркости листвы. Знаем – ненадолго.

Маня бежит – мама, смотри, журавли летят. Стоят люди, головы вверх подняли. Как услышат курлыканье – всегда поднимают голову. Увидеть, пересчитать. А Маня помашет вслед – летите, журавлики!

Скажите, а журавли еще не улетели? – вопрос с робкой надеждой в голосе.

Нет, не улетели. И еще не скоро улетят.

Недавно всего трое летали над домом. Потом уже небольшой клин. Потом уже большой – посчитали – пятьдесят журавлей. Радость. Осенняя радость.

Утром встаю еду готовить. Солнце встает, я вижу: оно, золотое, поднимается из ивняка, который за дорогой. Журавли летят – курлычут, иногда еще в постели услышу. Зовут. А в холодном еще поле, за домом – весеннее бульканье, урчание. Тетерева – бессмысленно ликуют, будто подпевают березовым листьям, и ликование это их невнятное – сродни моему.

Ради всего этого стоит вставать утром, в осенний холод, безжалостно сбрасывая сонное тепло. Впереди сентябрьский день. «Не пропустить ни дня, не пропустить ни дня» – и весной, и осенью одно и то же кричат журавли. Я стараюсь их слушаться.

Сосняк уже давно не пахнет горячей хвоей. Он пахнет грибами и еще чем-то непередаваемо сладким, должно быть, недружно опадающими листьями подлеска.

Была суббота, и я пошла в лес. За грибами и просто – наслаждаться.

Дело в том, что пойма – ее луга, ее дубравы с провалами озер, ее ивняки, пески и зеленые, жесткие болота – моя работа, моя судьба. Пойма манит первобытной дикостью, ежегодно обновляющая себя весенним разливом, буйством полой воды сметающая наши следы… В пойме надо быть сильной, надо быть всегда начеку. В ее непролазных ивняках нельзя расслабляться, пойма нелегка, таинственна и своенравна. Пойма проверяет мои силы – а иногда, расщедрившись, без счета отдает свои сокровища, когда я, пробравшись сквозь непокорные колючие заросли, вдруг оказываюсь на берегу чудесного озера (скорее вниз, что там – в воде – ах, стоило тратить силы, отчаиваться, ругаться, увязая в болоте – спасибо, спасибо, тысячу раз спасибо)!

А поле предлагает вместе подумать. Оно спокойно и неторопливо. Оно разрежено и оттого задумчиво. Его мысли широкие и воздушные.

А лес – сосновый лес мой друг, к лесу я хожу в гости, мне от него ничего не нужно, кроме того, чем он сам готов со мной поделиться. В лесу я отдыхаю, туда я стремлюсь в выходной день, вдоволь налазившись по непокорным озерам.

Я уверенно шла к осени в гостиную, мне, прошедшей все темные коридоры и кухоньки сентября, уже можно все. И осень встречала меня как гостью. Листья лежат в тихих колеях, пусть – мне не жалко. Никакая метла не доберется до них. Лес отдыхает, лес дышит, лес шепчет еле слышно. Один старик из нашей деревни говорил, что утром на клюквенном болоте был ледок, сантиметров на пять, говорил, промерзли мхи… И я теперь хочу на болото, на осеннее болото.

Дорога моя идет сосняками, и мне по ней идти легко – я принимаю эту осеннюю дорогу как награду за тяжелое трудовое лето. Природе надоело испытывать нас на прочность, и она усмирила ветры и ливни, вместо жары подарила нежное тепло, а вместо звона комаров –тишину. Я шла сосняками, и вот дорога кончилась – на пути вырос поросший соснами холм. И я, конечно, поднялась на холм – сухой, но, тем не менее, грибной, а там – за холмом – заболоченная низинка…

И я спустилась в низинку…

…Если хочешь разделить с осенью всю ее тревогу, все ее ледяные рыдания принять на себя, если хочешь прочувствовать каждой клеточкой безнадежность бесприютного существования – приходи в сентябре в пойму большой реки. Река свинцовая, холоднее самой холодной рыбы, злющий ветер заставляет редкие дубы скрежетать и шуметь, пугая все живое, раздетые луга бьются в ознобе, небо грозится… Плачь с нами, плачь с нами, и ветер вырвет слезы у тебя из глаз и смешает их с дождевыми, и вернешься ты домой разбитый, сокрушенный, трепещущий…

Но если хочешь узнать, как добра и ласкова может быть осень, приходи в самое спокойное и тихое место – на моховое болото.

Мне кажется, что здесь и летом сохраняется немного осени.

На болото я пришла в красных ботинках. Я в этих ботинках, замшевых, с черными шнурками, прошлой осенью выходила из дома, шла к автобусной остановке. Потом садилась в автобус и ехала к метро, а потом в метро до Шаболовки, и шла от Шаболовки до университета, а по дороге наступала на сухие листья, покоричневевшие, и тщательно обходила свежие, желтые еще, кленовые, а каштаны сыпались на землю, а я собирала их в сумку и тащила потом домой этих недолговечных зеленых растительных ежей, с приятной коричневой косточкой внутри, которая похожа немного на совиную голову… Шнурки часто развязывались и болтались, норовя попасть под подошву, и ползли по асфальту. Они и сейчас, год спустя, сохранили эту привычку и часто волочатся по песку…

И вот светло-красные мои ботинки потемнели от болотной влаги. Ноги проваливались в пышные зеленые мхи, и мхи терлись о них своими ласковыми веточками. На кочках росла голубика, ее ягоды были уже перезревшими, давились в руках, оставляли на пальцах следы – болотные, осенние. А между кочками – на светлой зелени мха маленькие глянцевые листочки – стелется клюква, пряча в мох ягоды, с холодного болотного дна набираясь своей клюквенной сути… Не сразу удается схватить холодную крепкую ягоду – не сразу вытащишь из влажного мха. Но вытащила, она большая, гладкая, розовобокая – и кусочек сфагнума на бочке. Ах, только и сказала – Ах как жаль, что Маруси здесь нет. Ползала по кочкам, забыв про мокрые ноги, собирала, выбирая из мха, наслаждаясь ощущением холодных, крепких ягод в горсти, будто само болото собралась с собой забрать. Туман уже чуть заметным холодком пополз между сосенками, стал наполнять низинку…

Я несла домой самую осеннюю, самую таинственную ягоду, а в каждой ягоде – тихий холодок болота. К потемневшим ботинкам прилипал дорожный песок, светлый, сухой. Дома я не стану перебирать ягоды, выкидывать веточки и листочки, чтоб зимой – мы все могли заглянуть в осеннее болото, сохранившееся в банке с моченой клюквой.

– Посмотрите, я принесла вам немножко болота!

***

Перешли по мосту реку, обмелевшую, потемневшую. Задержались на мосту, посмотрели, пошли дальше, – там интереснее. Там, за рекой, – дубрава.

Сделали шаг… перешагнули черту какую-то и попали в совсем другой мир – мир, где царствуют щедрые, урожайные деревья. Пришла осень в дубраву, и дуб теряет листья и желуди, небрежно, легкомысленно, будто вечно так будет он стоять под умеренным октябрьским солнцем, раскинув шуршащую теплую листву по пронзительно голубому небу, и одаривать всех лесных тварей. Шелесты, стуки, шорохи. Не молчит дубрава. Хруст, хруст, стук – дубрава пирует. Песчаная дорога усыпана спелыми блестящими желудями, в шляпках и без. Ступить некуда, не давить же – они гладкие, красивые – как на подбор. И в каждом – заложен дуб. Подумать только! Сойки кричат как кошки, трещат и скрежещут, поползень ползет по стволу с желудем в клюве и пищит, мыши шныряют под ногами, а под дубом все перерыто кабанами, и многие желуди их старанием уже погребены под слоем лесной подстилки…

А я еще вздрагиваю от неожиданности, когда – шмяк! Падает на землю желудь, все кажется, что звук слишком значительный для такого маленького желудя. Потом вспоминаю – ведь в нем будущий дуб. Подумать только!

Сидим не берегу старицы, под дубом. Греемся на солнце. Разделили с З. кусок хлеба последний – до дома еще далеко. Хлеб кончился – остались карамельки. Сосу карамельку и выкладываю вокруг себя желуди, верчу их в руках, они гладкие и очень теплые, но у них такие хрупкие шапочки, отваливаются, я не могу расстаться с ними, кладу в карман самые симпатичные, они потом долго будут валяться в кармане, и конечно – выручат меня в трудную минуту…

Вода в старице коричневая, а розетки чилима, с листочками, похожими на березовые, стали темно-красными, его черные рогатые орехи упокоились в иле до весны. Вот и в воду пришла настоящая осень.

– Если здесь сейчас так здорово, то как же тогда на Липовой горе? – говорю я, сидя на берегу старицы.

– А что это за Липовая гора?

– Она, эта гора, замечательно расположена. Вокруг нее дубравы со множеством небольших стариц, а дальше – Окские луга с большими озерами и сама Ока. И совсем нет людей. А еще там есть Агеева гора с тремя соснами… и вообще…

И вот мы, спустя неделю, по осенним своим делам, оказались на кордоне «Липовая гора», не побоявшись обещанных проливных дождей.

…Вечер. Темный, мрачный дождь лил, а теперь такой же ветер… Когда я вышла из нашего домика, одиноко стоящего на «горе», на меня в темноте напали сорванные ветром дубовые листья. Стало не по себе как-то, от этого их нежданного нападения, от темноты, от неприютности ночных осенних лесов и лугов, окружавших нашу уютную «гору»… Так шумно, так неспокойно. Я постояла на ветру, недалеко от дома, у крыльца, и пошла в дом, ежась от холода и радуясь тому, что я человек. Там я забралась в теплый спальник, уютно (по-человечески) устроилась и, чтоб как-то скоротать время, стала писать в тетрадку про то, что видала в эти дни, наши октябрьские дни на Липовой горе.

– Что, пишешь? – лениво спросил З., устраиваясь в своем спальнике.

– Да, так… – лениво отмахиваюсь я.

Завтра будет очень интересный день, а сегодня делать совсем нечего, только пить остывший чай из железной кружки, болтать или читать старую газету, неизвестно кем и зачем сюда принесенную…

…Я пропиталась осенью. Слово «весна» звучит дико. Скажет кто-нибудь – весной я сделаю то-то… А я задаю себе вопрос: а доживем ли до весны? Прониклась я этой осенней озабоченностью всего живого – «как дожить до весны, что сделать?». Дожить до весны, дожить до весны – в лесу слышится – чтоб дожить до весны, надо не терять время осени. Бобры начали запасать корм на зиму, ждут холодов.

Весна – это как другой континент, это как Африка.

Дубовые листья падают в озера и лежат на воде плотным ковром, закрывая от наших глаз входы в ондатровые норы. На некоторых листиках круглые выразительные капельки, а кое-где листы от капелек серебристые. А мы проплываем на лодке мимо них, а то и наедем лодкой на такой дубовый ковер, и листья, на миг погрузившись в темную воду, делаются блестящими и ровными… Оторвавшийся от «ковра» листочек будет плавать одиноко, жалобно подняв резной краешек, будто защищаясь от волн, пока мягкий, дубравный ветер не пригонит его обратно.

Падают желуди. В воду – с громким всплеском – и тонут в темной воде. А потом я нахожу их – уже почерневшие, не похожие на себя, они лежат среди темных дубовых листьев, на песке у входа в ондатровую нору. Грустно смотрит дуб в озеро. Листья его каждый год падают в воду, плавают сначала весело и удивленно, потом чуть тревожно, загибая темнеющие краешки… И вот уже дуб, черный и голый, начинает отражаться в собственной мокрой листве… А пройдет время, и дуб рухнет (наверное, это случится весной, когда проснется, разбушуется вода), в самом расцвете дубовых сил он отправится вслед за многими поколениями своих листьев и желудей, на темное дно.

Мы плывем на лодке, среди листьев, будто по водяной дубраве, пересекаем отражения дубов – еще ржавые, еще рыжие и зыбкие, и стараемся не напороться на дубы настоящие, мореные, торчащие из воды угрожающе. Вода непрозрачна и холодна. Мы плывем сегодня по Глушицам. Я была здесь много раз, но никогда не замечала, что там – под водой ночь, и звуки водные – плюхи и плески – ночные, таинственные. Во многих озерах вода стала прозрачнее осенью, но здесь, в Глушицах, она еще больше помутнела и потемнела.

Осторожно, скромно живет в Глущице ондатра. Тихо плавает среди дубовых листьев, грызет молодые побеги осоки. Несмотря на все великолепие дубовых берегов, озеро бедное и пустое, и я не завидую ондатре, решившейся зимовать здесь…

Мокрый холод гонит нас из озера, и мы вытаскиваем резиновую лодку из воды, кладем ее под дуб (за ночь в ней скопится много листьев, тяжелых и темных), и мы, ежась, идем домой, грея в карманах окоченевшие руки. Кажется, мы такие же темные и тяжелые, как эти дубовые листья, но мы придем на кордон и вскипятим чай, и будем греть руки о кружки и грызть сухари, и мы станем другими, сухими и легкими, и это отличает нас от листьев…

…А на последнее утро наше Липовая гора погрузилась в туман и оделась в иней. И еще в комнате чувствовался взгляд зимы, но не прямой еще, издалека. Иней покрыл все, но не закрыл собой, как закрывает снег. Он украсил «гору»: и дом, и провода, и дуб у дороги, ведущей к пристани, каждую травинку: злаки приобрели особенное изящество, и даже синеголовнику иней оказался к лицу… Легкомысленная земля весело примеряла зиму, забыв за год, что она не только украшение и что за октябрьским инеем придет ноябрьский снег, и не захочет уходить, и холодное солнце не поможет стряхнуть надоевший наряд … «Гора» белела инеем, а окрестные леса смазались в глубокую голубоватую дымку, и дорога уходила в туман, как в воду...

А днем октябрь под солнцем сиял, казалось, с новой силой, омытый утренним инеем, и мы смогли во всей осенней красе увидеть в последний раз краснеющие заросли шиповника, и рыжие, роскошные дубы, будто и не ронявшие скорбно листья под дождем, и белеющие на желтом берегу березы. А сосны мои знакомые, на Агеевой горе, стояли как обычно, ничем не выдавая осень, будто были непричастны, и эта их непричастность заставила меня отвернуться от них, в сторону луга, обрамленного ярко-ржавой дубравой… Уходили с кордона мы по дороге, по которой недавно прошло стадо кабанов, и, стараясь не свалиться в глубокую темную колею, я то и дела попадала в следы аккуратных небольших копытец и больших, мощных копыт…

*  *  *

Вдруг, так неожиданно, опали листья, лес стал прозрачным. А листья – вот они, под ногами моими, и я иду по листьям – по резным дубовым, по березовым треугольным, еще солнечным, по асфальтово-серым – осиновым. А они смотрят на меня множеством кругленьких капельных глазок – сесть бы на корточки, заглянуть бы в такой глазок, в кругленькое окошечко – да не провалиться бы туда, всей душой бы не ухнуть в этот закапельный мир, может быть, самый таинственный и самый близкий из миров…

Капельки глядят так доверчиво, дружелюбно. Детьми смотрят, будто и сами тайны своей не знают …

А в листочках вогнутых эти капельки сливаются, получаются маленькие блестящие лужицы…

А вчера, стоя на берегу своей Смолянки, под опавшими кленами, я озябшей рукой записала в записной книжке: «телорез начал опускаться на дно, и снегири свистят уныло»…

Странно так, я заметила, что через эту мою настоящую осеннюю реальность – водяную, хвойную, лиственную – пробивается реальность другая, прошлая… Вклиниваются в сознание странные картинки-воспоминания.

В московском сквере дворничиха с профессиональным ожесточением сбивает метлой с невысокой липы последние желтые листья, листья падают к ее ногам, на зеленеющую еще траву, засыпанную окурками, на собаку, свернувшуюся под деревом, уже почти незаметную под слоем листвы… Женщина работает усердно, тихо ругается, поправляет платок на голове, и позади нее остались обнаженные деревья с черными ветвями и листва, собранная в аккуратные кучки… «Что она делает?! – кричит маленький толстый мальчик, идущий по тротуару с мамой. – Что она делает?! – кричит он в ужасе, заглядывает маме в лицо, но не находит сочувствия. –Что она делает?!!» – Кричит он и с перекошенным лицом, прижимая к груди бутылку с кока-колой, бежит к дереву, может быть, надеясь остановить…

*  *  *

А вот и все, кажется. Ночь была звездная, лунная, зимняя, и утро было тоже зимнее. Маруся, едва открыв глаза, спросила про снег, а мне почему-то стало обидно, хотя я хорошо понимала ее… Неужели все?

А все-таки замирало сердце, когда я спускалась к реке Пре… В болотниках было скользко и странно идти по такой знакомой тропинке. Вчерашний снег совсем замерз. С пригорка я увидела, что лужица, совсем не интересная мне лужица, покрыта серым, мутным льдом. Настоящим льдом! Вдруг захотелось кричать и кружиться от счастья! И я побежала вниз по склону – к реке. Дубы потеряли все листья и заснули. Листья их лежали под смерзшимся снегом, кое-где еще выглядывали их замороженные краешки. Березы, казавшиеся такими белыми и строгими на пестром осеннем фоне, теперь, на безукоризненно белом снегу, кажутся теплыми, желтоватыми.

За березами открылась река.

Бесхозной лодочкой болтался у холодного песчаного берега дубовый листок. Все лодки, летом стоявшие под высоким берегом, еще вчера вытащили из воды, и они всю зиму будут лежать под соснами, покрытые снегом. Песок хрустит под ногами, и конечно, я иду по урезу воды и слушаю, как хрустит под моими ногами таинственная граница воды и суши.

Летом вода была тепловатым крепким чаем и тепло темнели в ней сосны. А теперь – я долго стояла на берегу, пытаясь понять сегодняшнюю реку, казалось, что, разгадав реку, я разгадаю и сегодняшний день – день на границе осени и зимы.

Река лежала под серым ровным небом, но не была серой. Она была очень живой, даже живее чем сойки, бесшумно перелетавшие реку и с морозным хрустом приземляющиеся на мерзлом высоком берегу, под голыми дубами.

Она была покрыта рябью, и рябь жила, тускло посверкивала, отсвечивала чем-то снежным. Река с отраженными спящими дубами, с белыми берегами, была как никогда удивительна – чайная ее вода смогла избежать неизбежной, казалось бы, холодной свинцовости.

Живая она была и никого не пугала, не грозилась рыбьим холодом. Самой собой оставалась – близкой и родной, я знаю, она ведь и зимой будет показывать карюю свою душу, в полыньях, под высокими берегами…

Река не смеялась сегодня, но и не лежала, безразлично раскинувшись под дубами, она научилась за эту ночь сдержанному зимнему ликованию. Но никогда еще не смотрела она вот так, прямо в сердце мне. А сейчас – поразила, и сердце размякло, не по-зимнему, и не в силах больше смотреть, я полезла вверх, по мерзлому скользкому берегу.

Река что-то важное сказала, минуя слова, и, слушаясь реку, я пошла дальше, в пойму, благодарно приглядываясь к зимним следам, обходила свои некогда владения.

Все по-новому стало, недоступнее. Но именно сейчас не успевшая спрятаться жизнь может неожиданно выказать себя.

Ломаю нетолстый еще край льда в озере – там, под ним, с лета знакомые рдесты, кубышки – они изменились, конечно, и я должна узнать – как.

Недоступная и безо льда, полуночная жизнь вод стала еще таинственнее. Хруст под ногами – мерзлый снег, лед, хрупкие от мороза листья осоки. На озере лед, но не везде, то здесь, то там – полыньи – там, где активнее жизнь, а у берега и вовсе лед тонкий, рыхлый, со множеством пузырьков. Вот большой белый пузырь прижался спиной ко льду, а потом, будто вдруг что-то припомнив, покатился с неожиданной прытью и развалился надвое, а эти два развалились на множество, и множество это затерялось во вмерзшем в лед пучке осоки.

А между пузырей плавала выдра, ее хорошо было видно сквозь почти прозрачный лед. Она высовывала в полыньи веселую усатую голову, быстро съедала кого-то и ныряла снова, чтоб вынырнуть потом там, где ей будет нужно…

Когда я поднималась вверх по склону, по замерзшей тропинке к неизменным своим соснам, я думала о выдре, о зиме и о том, что несмотря на то, что зима обещает очень многое, мне все равно жаль осени…

…Ну вот, и на нас

Скользким ледком наступает зима

Отправляет под спуд…

Но я с мерзлого берега вижу

Как здоровая, толстая мокрая выдра

Головой хрусткий лед разбивает

(отработанным бодрым движеньем)

Чтоб ноябрьский воздух вдохнуть

И хитро зиме подмигнуть…

Опускаю руку в карман – а там катается что-то гладкое, почти круглое… Желудь!

*  *  *

Осень, мы, конечно, встретимся с тобой еще, но кто знает, какие желуди прорастут в моей душе за эти долгие девять месяцев. Что останется от меня, когда зима проморозит, и выполощет весной половодьем, и птицы всю душу вымотают, все сердце перевернут вверх дном… Да и ты приходишь всегда разная, такой ты уже не будешь. Может, жаль, а может, и не жаль.

*  *  *

…Пройдя туманность липовой горы

Пройдя священной ржавчиной дубрав

Переглядев глаза ночных озер

Перешуршав дорожные пески

Перерасти шуршание листвы

И где-то там, в дремучей глубине

Найти слова, тяжелые, как желудь

Как желудь, полные, и щедрые

Тогда

С восторгом благодарности немым

И с трепетом

к подножью жизни

их сбросить…

…Может быть, тогда,

во тьме воды свои увидеть ветви

в восторге осени

и что-нибудь еще

на миг…

Из архива: ноябрь 2010г.