№11.2023. Виктор Кузьменко. Реглан

Ей открыл сосед из крайней комнаты. Поняв, кто она и к кому, он молча провёл её по длинному коридору и указал на дверь. Гостья немного постояла, поправила шарфик, постучала и вошла в комнату.

– Добрый вечер. А я к вам, Татьяна.

– Что-то в школе? Присаживайтесь, пожалуйста. Вот сюда.

– Нет, нет, что вы, в школе всё хорошо, – женщина сняла серый плащ, положила его себе на колени и осмотрелась.

В небольшой, чисто прибранной комнате едва умещались простенький шкаф, узкая кровать, комод и стол у окна.

– Так вот как вы живёте. Трудно одной?

– Справляемся, – Татьяна опустила глаза, – мама помогает. Я пока лечилась – дома была. Владюша на глазах. А как Паши не стало, пошла на завод, в проходной руки особо не нужны. Справляемся.

– А что с руками, если не секрет?

– Я с Пашей-то что ни лето матросила. Куда он – туда и я. Танкер огромный, наливной. Чалились мы как-то под осень, день ветреный, болтанка. Я на пирсе принимала. Трос на кнехты надо восьмёркой уложить, а он тяжелючий. Промедлила, – Татьяна часто захлопала глазами, но слёзы сдержала, – так пальцы и перехватило.

– Это же… Слов нет.

– Вот так. Первую навигацию один… У меня всё зажило, а его нет.

Гостья поправила причёску и ещё раз обвела взглядом жилище. «Интересно, где спит мальчик?» – подумала она, однако промолчала.

– Вы же понимаете, я недавно руковожу классом, многого не знаю пока, но вашу историю мне вкратце рассказали.

– Лина… Александровна… Я правильно запомнила имя?

– Да, именно. Некоторые путают с Риной.

– Лина Александровна, вы же не просто так пришли? Не вызвали меня в школу, а сами. Что-то он всё равно натворил?

– Что же вы так-то? Владик – тихий, скромный мальчик. Иногда мне кажется, даже чересчур.

– Просто не знаю, что с ним творится в последнее время.

– Ещё бы, на него столько навалилось, не каждому взрослому снести. Всё наладится, поверьте. И вы ещё молоды, сколько вам? Тридцать три, тридцать пять? Я так и думала. Красивая. Нет, нет, правда. Всё наладится.

– Я не думаю об этом.

– И не надо. Давайте лучше о Владике подумаем.

– Я вас не совсем понимаю.

– На вашу зарплату непросто прожить. Я заметила, у него на школьных брюках заплатка. Во дворе они бегают абы в чём, и ладно, а это всё-таки школа. Пятый класс. А вы представляете, как он стыдится своей одежды?

– Отчего же, ещё как представляю. Как смогу, сразу куплю другие брючки. У меня выбора сейчас нет – не голодать же ему? Обещаю вам.

– Что вы, что вы, я с другими намерениями. Понимаю вас, и учителя все понимают. За тем и пришла. Школа может помочь. Надо только заявление написать, а мы его перешлём. Я помогу, вы не переживайте. Может, мы ему пальтишко новое справим?

– А можно? – Татьяна отмахнулась рукой и снова едва не заплакала. – Так внезапно.

Учительница, уходя, накинула плащ и, вместо того чтобы попрощаться в дверях, неожиданно для себя спросила:

– А где вы ему спать стелите?

– Так раскладушка же, – пожала плечами Татьяна и впервые за всё время улыбнулась.

*  *  *

Спустя месяц Татьяну пригласили в школу и вручили перевязанный крест-накрест свёрток. Лины Александровны в учительской не оказалось, она после операции долечивалась в санатории. Происходящее держалось ото всех в строгой тайне, и в особенности от Владика.

Татьяна расписалась в какой-то ведомости, поблагодарила и поспешила домой, где её ждал сын. Как же ей не терпелось поскорее увидеть мальчика в обновке и порадоваться заодно с ним. Что там внутри свёртка, она знала наверняка. Целую неделю под всякими предлогами снимала мерки, а вот как оно выглядит, представить не могла.

Владик сидел за уроками. Он услышал, как открылась дверь, и, не поворачиваясь, спросил:

– Ма, ужинать скоро?

– Как скоро, так сейчас, – пошутила Татьяна, развязывая бечёвку.

Жёсткая бумага в её руках хрустнула до того громко, что Владик невольно обернулся. Посреди комнаты стояла растерянная мать и держала в руках очень необычное на вид пальто мышиного цвета. Судя по размеру, пальто предназначалось ему. Стул выскользнул из-под мальчишки и едва устоял на выгнутых ногах.

– Это мне? – закричал Владик, подбегая к матери. – Это что?

– А на что похоже?

– Пальто. Какое-то оно странное.

– Это называется реглан. Видишь, рукав по-другому? Я не знала, правда.

– А как же ты выбирала? – заглядывая в глаза матери, спросил мальчик. – Разве ты не видела, что оно странное?

– Так, давай-ка, дружок, сначала примерим, – она расстегнула пуговицы и распахнула пальто. Внутри было красиво. – Руки вверх! – нараспев скомандовала Татьяна, стараясь не подавать виду, что расстроена не меньше сына.

– Смотри, ещё и ремешок.

Она покрутила Владика за плечи, осмотрела со всех сторон и немного успокоилась.

– А знаешь, очень даже симпатично. Рукава мы немного подогнём. Во-от так. Да? А осенью выпустим. Хорошо? – Татьяна обняла сына. – Ты ж мой глазастенький. Весь в папку.

Она глянула в сторону комода, где в простенькой рамке стоял портрет мужа: «Какой же он здесь живой. Волосы соломенные, мягкие, брови вразлёт, что бы ни случалось – всегда улыбка. Даже на чёрно-белом фото видно, какие у него были пронзительно голубые глаза. Как же – были? Вот они, рядом. Двенадцать лет мужичку. Ещё пяток, и будет совсем как Паша. Иногда повернётся резко, аж сердце обрывается…»

*  *  *

После уроков, вместо того чтобы сломя голову лететь в раздевалку, Владик остался в классе. Он сидел собранным на своём месте и о чём-то сосредоточенно думал. Продолжалось это до тех пор, пока с ведром и «лентяйкой» не заявились дежурные.

– Ты тут чего?

– Ничего. Сижу.

– Ну и давай, катись уже, нам прибираться надо.

План рухнул – за воротами его ждали. А так хотелось, когда все разойдутся, тихонечко прошмыгнуть восвояси.

Тремя днями раньше у школьной раздевалки Владик столкнулся с близняшками из своего класса.

– Ух ты! Какой нарядный. Я сейчас упаду! – пропела одна.

– Ага. Фу-ты ну-ты. Вы только посмотрите, тихуша вырядился! – подтянула другая.

Владик сделал шаг назад, но его уже обступили со всех сторон.

– Это чё за балахон такой?

– Просто у него руки из шеи растут.

– Вот смехота!

– Я понял, это марсианский скафандр!

– А я знаю, это реглан, – пропищала одна из девчонок.

Владик сжался в комок и стоял, опустив глаза. Он не слышал отдельных слов, не понимал до конца их смысла, им овладел невероятный стыд. С самого первого момента он возненавидел противный реглан; неделю под всякими предлогами отказывался надеть ненавистное пальто, понимая, что ребята будут смеяться. Но мама в конце концов настояла на своём. А вот сейчас, именно в это мгновение, он вдруг ясно понял, что кого-то другого на смех бы не подняли. И даже внимания никакого не обратили на какую-то там одежду. Теперь же смеялись не над пальто, а над ним, над Владиком. А реглан – так, просто повод.

– Вы ничего не знаете! – это выкрикнул Петька из другого класса, его мать была в родительском комитете главной. – Пальто ему школа купила. Помощь бедным. У него же отца нет.

Наверное, Петька хотел сделать что-то хорошее, поддержать Владика, но получилось хуже не придумаешь. И вот уже на большой перемене кто-то прокричал: «Реглан, реглан – побирушки любят хлам!» А когда в класс вошёл географ и спросил, почему доска грязная и кто дежурный, сразу несколько голосов выпалили: «Реглан, реглан!»

За воротами школы его поджидала весёлая свора. Каких-то несколько дней прошло, а привычную жизнь класса не узнать. Даже те, кто раньше совсем не дружил друг с другом, теперь вместе придумывали новые дразнилки. Смешные они, не смешные – без разницы, главное – в каждой обязательно должно быть слово «реглан». Стае на первых порах нужен не вожак, а цель. В этом её суть. «А давайте, а давайте…» – сыпались отовсюду новые предложения.

На этот раз Владик всё-таки придумал, как проскочить незамеченным. Рядом с одной из боковых лестниц имелась специальная дверь для технических нужд. Чтоб не петлять кругами, если надо попасть в дворовые помещения, на день её отпирали. Он видел, и не раз, как старшие мальчишки, ловленные в туалете за курением, шмыгали туда на переменке. Обойдя школу с тыльной стороны, Владик оказался метрах в пятидесяти от кучки смеющихся и машущих руками ребят. До него долетали их возбуждённые голоса, и он почти уже свернул за угол, но был замечен. Поняв, что его преследуют, Владик побежал со всех ног. Хорошо, что до дома не далеко. Он взбежал по лестнице и, захлопнув за собой дверь, прижался к ней спиной. Дыхание через пару минут восстановилось, а в ушах всё ещё звучали голоса догоняющих: «Дарёная пальтушка, Владик – побирушка. Дарёная пальтушка, Владик – побирушка».

«Мама узнает – расстроится. Ей говорить нельзя. Её и так жалко. После всего страшного, что было, она совсем другая. Боится каждого шороха, плачет ни с того ни с сего. А то сидит, смотрит в одну точку и наматывает волосы на палец. Маме точно нельзя. Ну, вот почему она мне сразу не рассказала, откуда взялся этот проклятый реглан?»

*  *  *

Глеб Петрович по узкой тропинке направлялся в хлебный, когда навстречу ему из проулка выскочил соседский мальчишка. Он хотел обогнуть пожилого человека справа, но в последний момент поскользнулся. И, если бы не рука, ухватившая бегуна за шкирку, – лежать им обоим на ледяной тропинке. Мальчишка скороговоркой поздоровался и тут же исчез. А когда Глеб Петрович опомнился, на тропинке перед ним выросла целая ватага детворы. С визгом и криками подростки натыкались друг на друга и падали ему под ноги. Старик постоял какое-то время, посмотрел на кучу малу, почесал небритую щеку и, прошамкав себе под нос: «Вот ёлки с дымом», – повернул назад.

Владику доводилось бывать у Глеба Петровича, тот жил в доме напротив. Прошлой осенью мама попросила сходить к соседу за тачкой, чтобы перевезти картошку с поля, где у них засажены две сотки. Это был его первый визит. В гости он не навяливался, потому без промедления изложил цель своего прихода.

– Малину любишь? – поинтересовался Глеб Петрович.

– Люблю.

– Сейчас баба Надя придёт, чай нам поставит.

Он сел за стол, сплёл заскорузлые руки в замок и положил их перед собой. Его полуприкрытые глаза цепко держали Владика. От подростка что хорошего ждать? Того и гляди – подвох либо проказа.

В комнате пахло кисловатой сыростью и ещё чем-то неприятным. Владик попытался вспомнить, где встречал этот запах, но так и не смог. Зато заметил, что старик пристально следит за каждым его движением. Крутить головой в такой ситуации – совсем неправильная затея. Сейчас в поле зрения умещалось немного: пожелтевшие тюлевые занавески, горшок с высохшим цветком да старая кацавейка на кровати поверх мятого покрывала. Прямо за хозяином висел двойной портрет. С него на притихшего мальчишку смотрели женщина в чёрном платье с белым кружевным воротником и серьёзный дяденька в военной форме.

– А это кто? – поинтересовался Владик.

– Вроде бы я. Давно уже. В сорок четвёртом, после госпиталя.

Сосед потёр ладошки, точно катал в них что-то, заёрзал на стуле и посмотрел на дверь.

– И баба Надя. Вот где она ходит? Ёлки с дымом. Хорошо. Пойдём я тебе тележку дам.

Прежде чем зайти в сарай, он потряс головой, осмотрелся удивлённо и тяжело вздохнул:

– Наверно, в магазин ушла.

Тележка была замечательная: на резиновом ходу, на оси подшипники, лёгкий кузовок и удобные поручни. Даже Владику было под силу управляться с таким послушным транспортом. Картошку они с матерью выкопали и весело перевозили в погреб, потратив на это целый день, а он даже не устал. А всё тележка. Катал бы такую да катал.

*  *  *

Как ни странно, жизнь чаще всего сталкивает друг с другом совершенно разных людей. И, если не получилось с первого раза, не поленится и повторит. Так и сейчас: Владик смотрел под ноги, а Жека шёл, задрав голову в небо.

– Ты чего, пацан, смотри, куда прёшь!

В отличие от Жеки Владик от удара головой так и сел на тротуар.

– Утопленник! Во дела. Давай, помогу, – Жека протянул руку. – Тебя как зовут, пискун?

Летом кто-то из старших ребят подбил малышню вместе со всеми переплывать затон. К августу его берега приблизились настолько, что затея показалась Владику делом пустячным, да и к малышне он себя давно не причислял. Но чуть дальше середины воздуху почему-то стало не хватать, ноги отяжелели, и он, прихлебнув пару раз, начал мягко проваливаться вниз. Крикнуть не выходило, сил не осталось совершенно. А ещё страшно открыть рот. Он и так что было сил задирал голову, и над водой оставался только нос. Даже плакать не получалось. От этого стало как-то обидно и совсем одиноко. Владик попробовал махнуть рукой, но ушёл ещё глубже. В последний момент горе-пловец почувствовал, как его обхватывает чужая рука, увидел, как берег напротив начинает удаляться, услышал точно издалека чей-то крик: «Шевели поршнями, не дотянем!» «Поршнями» он пошевелил. Дотянули.

Они сидели на берегу, часто дышали, остальные бегали напротив. Не далеко, но их разделяла вода. Владик уже прокашлялся. В спасителе он узнал старшеклассника со странным прозвищем Кастрюлька. Про него мальчишки рассказывали всякие странности: что он ни с кем не дружит, может поколотить кого и постарше. На деньги с Кастрюлькой играть нельзя категорически – ни в чику, ни в трясучку, тем более в пристенок: уйдёшь ни с чем. Невысокий и кривоногий, он бегал и прыгал так, что угнаться за ним было невозможно.

– Чё полез-то? Плавает, как топорик, и туда же.

Обычно всклокоченные волосы Кастрюльки сейчас свисали на лоб чёрными сосульками. Он то и дело шмыгал немного вздёрнутым носом и смахивал с загорелых ног успевший подсохнуть песок.

– Ладно, идти надо. А ты больше в воду не лезь. Позырь на этих, – он мотнул головой в сторону другого берега, – никто бы и не заметил. А ты буль-буль.

Владик сидел молча, он не знал, что надо сказать. Кастрюлька тем временем собрал свою одежду и пошагал, слегка проваливаясь в песок.

– Эй, пискун, не боись, никому не скажу, – крикнул он уже издалека.

*  *  *

И снова Владик в пострадавших. Он протянул руку, отряхнул пальто и брюки и только потом ответил со вздохом:

– Владислав.

– Не сильно торжественно? И длинно как-то. Влад – нормально будет?

Так его имя звучало взрослее, и Владик поспешно закивал головой.

– А я Жека. Ты где живёшь?

– Там, – Владик показал в сторону двухэтажных «многосемеек», – в шестнадцатом.

– Понятно, а мой вон тот. Голубятню видишь?

Владик знал, где дом Кастрюльки. Кто же этого не знает. У него и брат старший есть, только живёт почему-то в центре. Летом он приезжал на мотоцикле в их двор к Сашке Дьякову. Сашка долго ходил вокруг мотоцикла, присаживался, трогал свечные колпачки, заглядывал в бак, потом покачал головой. Мотоцикл брат оставил у Кастрюльки, сказал на время, а сам запропал куда-то. Говорят, то ли в армию забрили, то ли в тюрьму. И то и другое надолго, а раз так – техника не стоит в сарае бесполезной железякой. Кастрюлька, когда разживается бензином, заводит «макаку» и гоняет по улицам, пуская клубы дыма и пугая старух громкими хлопками.

В частном доме жить лучше: малина в палисаднике, огород с огурцами, две яблони, а главное – нет соседей и на кухне не ругаются. Голубятню построили прежние хозяева. Кастрюлька поначалу никакого интереса к ней не проявлял, но однажды по случаю заполучил двух пискунов одногнёздок. Оба птенца оказались голубками. Когда они немного подросли и окрепли, пришла пора обганивать[1]. Опасно, но выпускать голубей когда-то надо. Те же фыр-фыр, и как их не было. Беда, конечно, а что поделаешь? Прошла неделя. Кастрюлька было свыкся с мыслью, что не судьба ему размахивать загоном, как случилось чудо. Утром, едва открыв окно, он услышал громкое воркование и биение крыльев. Выскочил, как был, во двор, а на голубятне с десяток разных голубей и две любимые монашки[2].

А ещё через неделю у его голубятни появился свой круг[3].

*  *  *

На кухне дым коромыслом. Это соседка по прозвищу Мумия вышла готовить себе обед. Но едкое марево по всему коридору вовсе не от плиты. Худая и высокомерная тётка, вечно шпынявшая Владика, курила, как три паровоза вместе. Жила она одиноко в ближней, самой маленькой из комнат. Все её звали Клавдия, делая ударение на последний слог. И фамилия у Мумии под стать – Глызнева. Когда-то она работала в заводской бухгалтерии, а несколько лет перед пенсией сидела в кассе. Это, похоже, наложило определённый отпечаток на её и без того стервозный характер. Мумия доводила в квартире буквально всех. После очередной склоки, что она затеяла на пустом месте, Татьяна проплакала весь вечер.

– Эта Клавдия меня точно со свету сживёт, – жаловалась она забежавшей на минуту матери.

– Не связывайся ты с ней. Дура-баба. Озлобилась на весь мир, как будто люди вокруг виноваты. Смотри, Танюша, сама такой не стань.

Мумия ни за что не отказывала себе в удовольствии ткнуть Владика длинным жёлтым пальцем, если мальчишка пробегал ближе, чем следовало. При этом она пожимала плечами и противно склабилась. Владик не жаловался, но всё помнил.

– Где щи – там и нас ищи!

Это пожилой сосед из крайней комнаты. К нему одному из всей огромной квартиры Мумия не пристаёт. Может, он знает какой-то неведомый другим секрет? Так или иначе, эти двое нашли общий язык. Летом их видели в беседке играющими в карты. Зимними вечерами из комнаты Мумии можно услышать звуки катающихся в мешочке бочонков и выкрики: «Дед, ему шестнадцать лет. Барабанные палочки. Квартира! И у меня квартира!»

Сосед, проходя мимо плиты, шумно потянул носом и прикрыл глаза:

– Волшебно! Мадам, вы как всегда неподражаемы.

– Не набивайтесь, я сегодня сына жду, – в том же духе отвечала Мумия.

– Что вы, что вы, я так. Дети… они…

– Не вздумайте сказать – цветы, иначе я вас чумичкой[4] прибью, – она покрутила половником перед лицом соседа и добавила: – Больно.

– Пардон.

– Будет вам кривляться. А что это у вас свитер весь в шерсти? Никак кота завели?

– Боже упаси. Вчера к Борисовым заходил. У них два кошака, вот и уделался весь.

– Ужас какой! Тащить в квартиру зверей. Глисты да блохи, и волосня повсюду. Не понимаю таких людей.

– Заслуженный человек. Капитан, как ни крути. Они хоть одни в квартире. Сами себе хозяева. Другие без спросу в коммуналку норовят кошек натащить.

– И то правда. Никакой ответственности. Палку бы взяла и отдубасила. Сначала котов этих, потом самих. Животных они, вишь ли, любят. А то, что другие рядом, им начхать. Самолюбы несчастные.

*  *  *

Подсечка, это когда тебе сбоку бьют по ногам, и ты, хватаясь за воздух, теряешь равновесие. Особенно обидно, если сзади.

Владик совсем не ждал удара, и потому приземлился, как получилось – на локоть. Когда боль слегка отпустила, он подтянул под себя одну ногу и посмотрел на обидчика:

– Ты чё?

– А ничё. Папуасина, – скорчил рожицу Иресися. – Бы, бы, бы.

У Иресиси два взрослых брата, но легче ему от этого не живётся. Им до него дела нет. Сам он старше Владика, оканчивает седьмой, но поставь их рядом и, точно, не угадаешь… Хилый, вечно голодный, с выступающими вперёд, как у грызуна, зубами, Иресися прослыл собирателем оплеух и насмешек. Во дворе все кому не лень валтузят его совершенно безнаказанно. А Ирек, так его зовут на самом деле, всё это терпит и копит обиды. У него злые узкие глаза и жёсткая, как щетина, чёлка.

– Махаться будешь? – Ирек смотрел сверху вниз и ехидно улыбался.

Сейчас дворовый спектакль разыгрывался для старших пацанов, они кучковались неподалёку. Пара из тех, что повзрослее, сидела на спинке скамейки, торчащей из-под снега. Остальные топтались рядом, громко смеялись, не обращая внимания на мелочь. Ирек уже в который раз задирал Владика на виду у других, а тот всё уходил и уходил от столкновения.

И так постоянно – не подрались, а Ирек в героях. Нужно же вымещать накопившуюся боль. Хоть на ком. Быть выше и чтоб это видели другие, иначе бессилие просто задушит.

– Что, Папуас, дрейфишь?

«Папуас и есть, – думал про себя Владик. – Прилипло – не отскребёшь».

Тем летом, когда всё ещё было хорошо, с ним приключилась история. Отец с матерью ушли в плавание, а он с бабушкой остался на берегу. День выдался солнечный. С утра, наспех позавтракав, Владик побежал на стадион. Целую неделю все вокруг только и говорили про предстоящий День физкультурника, вот он и настал. Стадион празднично украшен цветными флагами, на трибунах натянуты транспаранты, беговая дорожка расчерчена белыми полосами. «Старт», – прочитал Владик, – и с диким восторгом рванул вприпрыжку. «Старт, старт, старт!» – повторял он весело. Футбольное поле, пустовавшее в обычные дни, изменилось до неузнаваемости. Здесь девушки с номерами на майках прыгали через планку, чуть дальше парни по очереди кидали железные шары. Высокий дяденька с разбегу приземлялся в песочницу, а за ним на площадке высоко подлетал волейбольный мяч. Всё видимое пространство было разбито на секторы, в каждом из которых происходило что-то интересное. Вот так да! Владик увлёкся происходящим настолько, что забыл про обед, про бабушку, про обещание «только краешком глаза». Надо же всё увидеть! Особенно героев, поднимающихся на дощатый пьедестал. Здесь им вручали отливающие на солнце кубки, выдавали дипломы, и все радостно кричали «ура».

Постепенно соревнования подошли к концу, и Владик собрался уже бежать домой, но в громкоговоритель объявили: «Приглашаем всех на просмотр художественного фильма «Миклухо-Маклай». Название звучало необычно. Как-то не совсем по-русски. Ну и ладно. Кино – это же просто здоровски!

Уже темнело, и отыскать работающий кинопроектор не составляло труда: от него к экрану белым раструбом тянулся луч света. Владик примостился поудобнее и стал ждать, когда закончится кинохроника. Сначала фильм показался скучным, и, если бы не бумажный кораблик в руках какого-то старичка, он бы совсем загрустил. Но вот прошла минута, другая, и его уже нельзя было оторвать от экрана. Мало того, Владик сам находился на острове. Он и был Миклухо-Маклай. Он спасал мальчика Боя, жил в племени, поджигал воду на глазах у туземцев. Это его они просили остаться навсегда. Его потом хотел задушить Ур за предательство, которого он не совершал.

Владик, переполненный пережитым, возвращался домой, когда впереди показалась бабушка. В руке у неё виднелся тонкий хлыст. Кому предназначалось орудие воспитания, объяснять не надо. Владика точно встряхнули. Он только сейчас заметил, что вокруг темно, небо в звёздах, а тротуар освещают мутно-жёлтые фонари.

– Ну я тебе! Шатало-мотало. Марш домой!

Целый день после бабушкиных гостинцев сидеть не хотелось. А когда домашний арест был снят, Владик побежал во двор и в подробностях рассказал увиденное на экране. Вокруг собралась целая орава. Мальчишки и девчонки увлечённо слушали и время от времени задавали вопросы: про Миклухо-Маклая, про хитрого немца, про двуличного Томпсона, Малу и, конечно, папуасов. Владик не просто рассказывал, он изображал то одного, то другого из героев, хмурил брови, топал ногой, крался, как они.

Он закончил рассказ. Вокруг стояла тишина.

– А дальше?

– Всё.

– Ну, вот что, папуасик, у нас вода закончилась.

Бабушка, похоже, давно стояла в сторонке, но ребята были так увлечены историей, что не заметили, как она подошла. Правда, бабушка сказала это ласково, с улыбкой. Она уже давно не сердилась. Но слово не воробей.

Вот так двор совершенно забыл имя Владика. Папуасик – и всё тут.

*  *  *

Он появился вечером, неожиданно и вопреки всему. Маленький пушистый клубочек в маминых руках. «Ну нет же, нет, это происходит точно не со мной», – подумал ошарашенный Владик. Он хорошо помнил, как мама выговаривала отцу, когда однажды тот принёс кота: «Мы не одни, Паша. Не одни!» – твердила она, почему-то глядя на сына. А потом? Потом и не сосчитать сколько раз повторялось это её «мы не одни». Если бы сейчас в комнату вошёл Юрий Гагарин, Владик бы, конечно, удивился, но не настолько.

Едва Татьяна отпустила щенка на пол, под ним образовалась круглая лужица.

– У нас даже тряпки нет, – весело сказала она и полезла в шкаф.

– Он будет жить с нами?

– Посмотрим, – коротко, но мягко откликнулась Татьяна, – вот, вытирать тебе.

– Мне?

– А кому же, здесь живёт ещё какой-то мальчик?

Владик никогда раньше ни за кем ничего такого не вытирал. Посуда после обеда или подметание полов – несчитово, это совсем другое. Даже представить себе, что из-за какой-то ерунды можно разволноваться, он не мог. А теперь у него щенок, настоящий, и за ним нужно ухаживать.

Тем временем новосёл, переваливаясь с лапы на лапу и смешно виляя хвостиком, направился в сторону остолбеневшего от счастья мальчишки. За ним по полу тянулась мокрая цепочка следов.

– Кого мы ждём? – поинтересовалась Татьяна, не скрывая интереса к тому, что будет дальше.

Позже, когда определилось место нового жильца и перед ним уже стояло блюдце с молоком, когда он потыкался носом в непривычную еду, фыркнул смешно, свернулся калачиком и уснул, мать с сыном принялись придумывать псу имя. Они сидели на корточках тут же. Рексы и Дружки сошли с дистанции первыми. За ними потянулись Атосы, Портосы, Агаты и прочие – ни одна из кличек не липла к мордашке с двумя рыжими точками вместо бровей. И вдруг Владик вспомнил, что на уроках истории они читали про Тимучина.

– Мама, я знаю, я понял! Давай назовём его Чингис!

– И вправду, посмотри на его мордашку. Похож. Как ты догадался? Чингис.

«Бывает же такое – всем хорошо. Не так, как обычно: один ходит, радуется, а кто-то рядом смурнее тучи», – размышлял Владик, посматривая на мать. – «И Чингис улыбается чему-то. Интересно, что снится собакам?»

Татьяна точно подслушала, о чём думает сын:

– Так, нам тоже пора на боковую, – голос у неё стал прежним, привычным. – Ему с утра нужно во двор. Сходите, пока соседи спят. И смотри, дружкам своим тоже ни-ни. 

*  *  *

Всё говорило о близкой весне. Сначала пропали синички, они перестали прилетать к кормушке, потом капель под окном умолкла, а теперь и снег на поляне за домом просел и осунулся. Не сдаются пока ледяные накаты с теневых сторон зданий, но и их мало-помалу сбивают дворники и выбрасывают плакать под апрельское солнце.

– Зачем столько картона? – поинтересовался Владик, разбирая коробку.

– Где ты видишь картон? Гофра.

За коробки Кастрюлька по-честному отработал. Он всю неделю таскал по утрам ящики с молочным. Грузчик в магазине имелся, но нередко засиживался с дружками за полночь, а молоко – продукт ранний. Сегодня день расчёта, и Кастрюлька позвал Владика с собой, хотя особо в помощниках не нуждался. Разве что потом, в голубятне. Там нужно сделать небольшой ремонт, и любые руки не помешают. По осени он наколотил снаружи всякой всячины. Криво-косо, но тогда надо было срочно спасать стаю от холодов. Теперь же наспех прибитое свисало жалкими лохмотьями. И ещё была одна веская причина – пискун ладил с Глебом Петровичем.

– Обдирать пока не будем, – выгружая картон из тележки, объявил Кастрюлька. – Сначала внутри.

– А можно я тоже буду забивать гвоздики? – поинтересовался Владик.

– Там видно будет. Разгружай давай.

Когда тележка опустела и груз лёг под лестницу, Кастрюлька с довольным видом похлопал по высокой стопке и торжественно произнёс:

– Труд делает из человека… человека.

– Из обезьяны, – попытался поправить Владик, но тут же получил фигу под нос.

– Пустое от звонкого отличать надо. Это человек, если не работает, в обезьяну может превратиться. Так что, не хочешь, чтобы хвост вырос, – вкалывай. Я пока инструмент поищу, а ты давай – тележку деду и в темпе назад.

Старик приветливо улыбался. Завидев мальчишку, он поднялся с завалинки и пошёл ему навстречу.

– Поработали? – перехватывая тележку, поинтересовался Глеб Петрович. – Забегал бы как-то и без дела. Мать, небось, не заругает.

– А про войну расскажете?

– Пойдём, пойдём, нам стоять нельзя – в землю врастём.

– Так расскажете?

Глеб Петрович насупился:

– А что про неё рассказывать, ёлки с дымом? Война, она и есть война. Кровь да грязь одна, – он стянул шапку и нагнулся, как будто кланяясь Владику. – Вишь плешину? Потрогай. Да не боись.

Не сказать чтобы на голове Глеба Петровича осталось много волос, но там, где у маленьких детей родничок, их не было вовсе. Тонкая плёнка в этом месте слегка проваливалась. Старик стиснул запястье Владика и потянул к проплешине, но мальчишку от вида необычной раны охватила такая жуть, что он рывком высвободил руку и отступил на пару шагов.

– Слабачок ты, парень, слабачок. Ладно, – возвращая шапку назад, вздохнул Глеб Петрович. – Это вот – война тебе. Дырень была с яйцо. Кость не стянулась, мне туды пластинку железную всунули. Кожа поверх собралась, а внутри не поймёшь что.

– Я не слабак, – пришёл в себя Владик.

– Вона что, не слабак, значит. Ну-ну.

Глеб Петрович осмотрел мальчишку и кхекнул:

– Молодец. Вот и я говорю, всё можно поправить. Выпала штакетина – прибей другую. Тележку починить, голубятню, если прохудится. А в жизни всё на раз.

Ничего из сказанного Владик не понял, он машинально кивнул и собрался бежать, но старик придержал его за плечо, наклонился и спросил почти шёпотом:

– Малину любишь?

Владик внимательно всмотрелся в старика: не шутит ли тот? Глеб Петрович покачал головой, запер сарай и потряс ключами у Владика перед глазами.

– На днях потерял, – сообщил он. – Баба Надя, похоже, нашла, положила на видное место.

*  *  *

– Где шаришься? Просил же побыстрей. Давай уже подавай.

Кастрюлька сидел на верху сарая, где притулилась его голубятня. Строили её далеко не умельцы, но всё необходимое для жизни птиц предусмотрели и продумали: вольер, раздельные помещения с гнёздами, специальные окна для перехода. Просторно и можно стоять в рост. С годами доски по стенам рассохлись, и в щели местами лез палец. Кастрюлька пробовал затыкать их ватой из старой телогрейки, но голубям не объяснишь – два дня, и вся вата перемещалась в гнёзда. Про гофр ему подсказали бывалые. Обить нужно изнутри, чтобы не промокало. С уличной стороны пойдёт и горбыль с лесопилки, но и там надо потрудиться. Пискун при этом не помешает. Дела хоть и простые – метровку с баржи уложить в поленницу, – но одному таскать дрова скучновато. Вечером принимающий замерит рулеткой и переведёт в кубы. Обычно платят наличными, но теперь позарез нужна доска, хоть и бросовая. А по-другому её не добыть.

– Это вот гривуны, а ещё бывают турманы. У Федьки Прицепа такие. Злые, как черти.

– Почему злые?

– Так говорят. Такого голубя от дома не оторвёшь, сам кого хочешь сманит. Прицепу голуби чужие глянутся, подпустит своего под стаю. Вот тебе и пожива. Что не понравится – под выкуп.

– А ты тоже такого купишь?

– Глаза полупишь. Купишь. Гвозди давай.

Кастрюлька прибивает картонку за картонкой. Работа движется не быстро, но голубятня изнутри меняется на глазах.

– Моим цена – трёшка самый богатый. А у Прицепа вертуны по сотне, а то и больше.

– А твоих уводили?

– Было, сыпались[5]. Только кому мои нужны? Когда так возвращали, когда за копейки. Недавно вот два жарых[6] выпали. Но те в тучу ушли, заблудились.

– Рискованное это дело.

– Смешной ты, – улыбнулся Кастрюлька, повертев перед собой молотком. – Перерыв. Малину любишь?

Владик вытаращил глаза:

– Какую малину?

– Красную. Слезай, пошли в дом.

Чай с холода – щёки горят. Они сидели за столом, застеленным клеёнкой в крупную клетку. Кастрюлька по-хозяйски подливал:

– Давай, давай лопай. А ты, значит, в «Г»?

– Ну да, – кивнул Владик.

– Это у вас там рыжий? Продул мне осенью полтинник и ныкается.

– Ромаха, что ли? У нас.

– А что так кисло? – поинтересовался Кастрюлька.

– Да. Все они…

Владик допил чай, посмотрел по сторонам и нерешительно добавил:

– Регланом обзывают.

– Это ещё что?

– Пальто так называется.

– Реглан и реглан. Ты-то при чём?

– При том, – всхлипнул Владик. – У меня же отца нет. Мне это пальто школа купила. Как будто мы нищие.

– Так. Нечего тут сырость разводить. Мне теперь что, сесть и жалеть тебя?

Какое-то время они молчали. Владик шмыгал носом, Кастрюлька двигал перед собой пустые чашки, меняя их местами.

– Ты в шахматы играешь?

– Немного, но не выигрываю никогда.

– Понятно. Я тоже таким был, пока мне мозги не прочистили. Ты думаешь так: дружу с Кастрюлькой, он, если что, за меня вступится. Ведь думаешь? Хоть немного? Ну? А скажи, Влад, что будешь делать, если меня рядом не окажется? Кто поможет?

– Не знаю. Я про это не думал.

Кастрюлька снова поиграл чашками, подвигал из клетки в клетку и вдруг резко толкнул одну далеко вперёд.

– Ферзём может стать только пешка. Усёк? А пока ты Папуасик и Реглан, ты даже не пешка. Она хоть и маленькая, но срубить может.

Владик слушал внимательно. В нём сейчас росла гордость за себя. Он дружил с таким пацаном. Или даже не так. С ним, пугливым Папуасом, а ни с кем-то другим, дружил Кастрюлька.

– Жека, а почему тебя Кастрюлькой зовут?

Кастрюлька усмехнулся, почесал за ухом и нехотя ответил:

– Так из-за кастрюли. Натырил я по первости голубей, деньги очень нужны были, и на базар. Сам хозяев знаю – они меня нет. Чтобы не засветиться, сунул птиц в кастрюлю. Так меня с ней и прихватили.

– Понятно.

– Полезли дальше колотить?

*  *  *

Чингис вёл себя на удивление спокойно. День ли, ночь – дрых, хоть из пушки стреляй. Засыпал он в любой позе, даже на ходу. Когда глаза открывались, щенок длинно зевал и с удивлением озирался по сторонам. Так ничего и не поняв, он подымался на подрагивающие лапы и пускался в очередное кругосветное путешествие. Комната таила множество секретов, но не собиралась просто так открывать их перед каким-то слюнявым кутёнком. Потому Чингису во что бы то ни стало нужно было осмотреть каждый уголок, протиснуться в каждую щель, проверить каждый закоулок.

Он любил, когда его гладила хозяйка, а если брала на руки, задыхался от счастья, бешено вилял хвостом и старался лизнуть, куда дотягивался. Татьяна при этом смеялась, а Владик ещё не разобрался, нравятся ему такие нежности или нет.

Вставать теперь приходится рано. Пока все соседи спят, он с питомцем за пазухой выбегает в соседний двор. Прохладно, воздух пахнет новизной и пробуждением. Такой бывает только ранней весной и только в детстве. Живой комок под стёганкой мирно посапывает. В тепле и под защитой живётся хорошо и беззаботно.

– Мне говорили, что они тихие, а этот даже не скулит. Ты когда-нибудь слышал? – спрашивала Татьяна, гладя щенка.

Владик только качал головой. Ему нравилось по вечерам возиться с новым другом. Один так не пошалишь, не поносишься по комнате, не поваляешься по полу, а тут – пожалуйста. Никто не ругает. Как он раньше жил?

– Я вчера Глеб Петровича в магазине видела. Ты бы зашёл, что ли. Скучно ему одному.

– Почему одному, а баба Надя?

– Кто? – удивилась Татьяна.

– Баба Надя. Он всегда говорит про бабу Надю. Мы с ней один раз хотели чай пить, но я ушёл, не дождался.

Татьяна замолчала, подбирая слова, придвинулась к Владику и взяла его за руку.

– Ну, ты взрослый уже. Можно.

Она ещё немного помолчала, вздохнула и, отделяя каждое слово, произнесла:

– Нет бабы Нади. Три года уже как нет.

– Он не знает?

– Владик. Ну, ты что? Знает, конечно. Ты же не забываешь папку? Вот и он. Да ещё контузия. Он и раньше-то заговаривался, а теперь вот баба Надя. Так бывает. Когда теряешь кого-то близкого, остаётся только боль. Невыносимая. Но лишиться и её – ещё большая потеря. Понимаешь?

*  *  *

На физре играли в баскетбол. Это со стороны кажется просто – бегай туда-сюда, мячик сам скачет. А если в тебе метр с кепкой? И кеды только снятся, а на ногах чешки девчачьи? Одна суета, да и только. Даже передачи нормальной у Владика не получается. Другой раз непонятно каким чудом добежит до штрафной – и ни мяча, ни паса. Обижаться не на кого, а всё равно обидно.

– Ты, Реглан безрукий, играй давай или катись. Андрей Иваныч, пусть этот не с нами!

– Играем, Романов, играем! – физрук свистел, и все бежали к другому кольцу.

Мяч прилетел сзади. Поймать полкило затылком, да ещё с броска, мало не покажется. Владик не удержался на ногах и ткнулся носом в пол.

– Вставай и вали на скамейку, – сквозь зубы процедил Ромаха, подбирая мяч.

– Ты, гад, я Кастрюльке всё расскажу.

– Мне твой Кастрюлька как шёл, так и ехал.

– Так, что у вас тут? – поинтересовался Андрей Иваныч и протянул руку. – Подымайся. Платок есть? Кровь вытри и прыжками в медпункт.

Свисток – все бегут к противоположному кольцу.

Домой из-за таких пустяков, конечно, не отпустили. В класс с опухшим носом идти не хотелось, но куда денешься.

– Проходи, Владик, – пригласила Лина Александровна. – Что-то случилось?

Владик попытался ответить, но из-за ваты, что медичка сунула ему в ноздри, получился какой-то бубнёж. Класс так и прыснул.

– Ничего не поняла, – это Лина Александровна произнесла совсем не строго, не так, когда спрашивала у доски.

– В медпункте был, – громко пробубнил Владик под общий хохот.

– Вон оно что. Проходи, садись.

Лина Александровна подождала, пока Владик займёт своё место, и продолжила занятия. Лёжа в палате, она только и думала, как придёт в класс, как её встретят дети. Очень хотелось, чтобы первый после больницы урок прошёл на подъёме. И тему она для этого подобрала интересную, и подготовилась тщательнее обычного.

– Я вам завтра ещё список литературы дам. Молодцы, хорошо потрудились.

Давно уже прозвенел звонок, но никто и не думал расходиться. Ребята тоже соскучились по любимой учительнице.

– А вы теперь не уйдёте?

– До лета точно не уйду. Но и вы тоже. Договорились?

Владик в толпу окруживших Лину Александровну не полез. Он продолжал сидеть на своём месте и смотреть в окно. Там пара сизарей гуляла по жестяному отливу. Один из них – хвост веером – крутился на месте, смешно кивал и топорщил перья на шее. «У Жеки голуби тоже танцуют. Прав он, никак нельзя чужим именем прикрываться. Нехорошо получилось», – думал Владик. Он не сразу понял, что классная обращается к нему:

– Владик, Владик, а ты что там один? Иди к нам, – позвала она. – У мамы всё хорошо? Как тебе пальто? Пальто тебе купили?

Смех оборвался, и галдёж тут же стих. Все обернулись в сторону Владика. Он молча встал из-за парты и, не подымая глаз, в полной тишине вышел из класса.

*  *  *

Федька Прицеп – личность легендарная. По нему с детства тюрьма плакала. Жалостно, но не долго. Первый раз он загремел на малолетку лет в четырнадцать. Там поднаторел в воровских законах и выпустился круглым отличником. Глотнув свежего воздуха, «правильный» пацан сколотил грозную кодлу и вскорости держал в страхе весь район. Тоже недолго, но памятно. Во второй раз Прицеп отбыл в колонию пожёстче. Ждали его оттуда матёрым волком, а он неожиданно для всех сдулся. Присмирел, купил домишко в курмыше[7], завёл семью, хозяйство, построил голубятню. Громкое прошлое ничуть не мешало новому увлечению, скорее, помогало. В обществе голубятников свои правила и законы, а раз так, бывают и у них конфликты и недопонимание. Вот тут без авторитета и опыта в таких делах ссоры не погасить. Народ шёл к Прицепу, тот вникал в толковище[8] и подводил черту. Проходя мимо его дома, иногда можно услышать за забором гитарный перебор и жалостный голос хозяина: «Голубили тят над нашей зоной, галу бямприграды нет нигде». Это указывало на то, что сегодня Федя выпил и трогать его не следует.

Дешёвой птицы Прицеп не держал – не по масти.

– А ты знаешь, как любого голубятника можно в толпе вычислить? – спросил Кастрюлька, присаживаясь на корточки под забором напротив дома Федьки.

– Не-а.

– Постоянно в небо пялится. Сегодня ветра нет, точно шуганёт. Подождём?

Владик кивнул.

– А мне мамка щенка принесла. У нас, правда, нельзя держать.

– Породистый?

– Кто его знает. Красивый. Чёрный весь, только брюхо светлое и над глазами рыжие точки. Интересный.

– Пасть открывал?

– Зачем? – удивился Владик.

– Если нёбо чёрное – вырастет злым.

– Ты вон тоже не больно бледный, – улыбнулся Владик, – а вроде не злой совсем.

– Потому что нёбо не чёрное… Во, смотри: а-а, – разинул рот Кастрюлька. – Мне собака – что есть, что нет. Сидит себе в конуре. Замучишься жрать таскать да кучки за ней выгребать. Лает на котов, как чеканутая, а кто зайдёт – только хвостом виляет. И кличка дурацкая. Линда.

– Может, просто из-за того, что тебе можно держать, а мне нет?

– Ну да, – хмыкнул Кастрюлька, – и это тоже. Смотри! Стая пошла.

Самой голубятни с этой стороны улицы из-за высокого забора не видно, только крестовина торчит. На ней суетились с десяток птиц разной масти. Те, что в небе, поднялись не так высоко. Стая кружила, точно переваливаясь с боку на бок, уходила то влево, то вправо.

– Турманы. Бойные. За одну такую птичку и грохнуть могут. Прицеп не боится, что его обнесут. Уверен, что никто не сунется, даже собак не держит. Туда смотри. Видишь, высоко? Это значит – голубь ушёл в точку.

– А остальные почему сидят?

– Не знаю. Может, ленятся. А мне раньше интересно было, зачем кругами летают. Потом объяснили. Так голуби хищника с толку сбивают, ему выбрать труднее. Копчик знает, где еда дармовая, выжидает. Стая в небо, а он тут как тут. Кто успел упасть – тот и цел.

– Смотри, висят! – удивился Владик.

Голуби наверху перестали кружить. Они, действительно, точно зависли в воздухе, оставаясь при этом каждый на своём месте. Взмахи крыльев стали иными, чем недавно в круговом полёте. Неожиданно один отделился, присел на хвост и начал проваливаться.

– Молодой. Немного полетает и вертеться начнёт.

Тем временем в небе разворачивались удивительные события. Голуби стали меняться местами. Среди них выделилась пятёрка наиболее активных. Она оказалась в центре, остальные точно расступились. Движения центровых уже не казались такими хаотичным. Всякий раз это была какая-то новая фигура. Владик обратил внимание, что в полёте силуэты птиц разные. По длине крыльев, оперению хвоста, манере держаться в воздухе нетрудно понять, кто из пернатых сейчас над головой. И вот, точно по команде, голуби один за другим стали переворачиваться. Делали они это, откидываясь на спину, хвостом вперёд.

– «В кольцо» пошли. Вышка. Некоторые крутят «в клубок», через крыло, но они так не ценятся. Ну что, бомбанём Прицепа?

– Мы? – Владик даже привстал.

– Если другим стрёмно, нам какое дело?

– Я думал, нельзя.

– Нельзя манту мочить, – отрезал Кастрюлька. – Ну, ты да или да?

– Я – да. Да. А может, как ты говорил, подпустить под стаю?

– Прицеп тебе такого подпустит.

– Вообще-то, да. Я и не подумал.

– Не боись, у него и среди богатых разные. Мы совсем дорогих тырить не будем. Если что, загоним на другом краю города. Только сразу. Прицеп переживёт, а нам с тобой голубей кормить не на что.

– А почему он Прицеп?

– Ты что, в участковые метишь? То почему, это почему. У него братья старшие бандюганы были, а он за ними везде. Вот и прозвали.

– Почему были?

– Пфу-у-у, – выдохнул Кастрюлька, – снова здрасьте. Допрыгались. Может, и Федька из-за этого попритух.

*  *  *

Чингис подрастал на глазах. Взгляд у него становился с каждым днём осмысленнее, движения увереннее. Он понимал интонацию и уже знал несколько слов. Совершенно неописуемый восторг вызывало у него приглашение «гулять». Щенок начинал суматошно крутиться у ног, весело сопеть и бешено вилять хвостом. Так же радостно он реагировал на возвращение Владика из школы. А если кто-то из хозяев выходил на минуту в коридор, по возвращении ему неизменно устраивалась бурная встреча.

– Наше счастье, Владик, что он такой молчун, – говорила Татьяна.

– А может, он немой? Ма, а собаки бывают немыми?

– Не слышала про таких. В любом случае нам пока везёт.

Радость закончилась внезапно. Лаять Чингис не желал, но никто не мог запретить ему скучать. Если первые дни он спал без задних лап и не замечал отсутствия близких, то теперь испытывал приступы одиночества. Тоска временами становилась настолько нестерпимой, что он не мог сдерживать себя и начинал сначала поскуливать, а потом подвывать.

Вечером в комнату настойчиво постучали.

– Татьяна, будьте добры, на минутку, – послышался из коридора голос Мумии.

Делегация не пересекала порог. Этого и не потребовалось – кутёнок пролез между ног Татьяны, с любопытством посмотрел на пришедших и дружелюбно завилял хвостом.

– Вот это вам кто позволил? – взвизгнула Мумия.

Она вытянула из манжета огромных размеров носовой платок и демонстративно высморкалась.

– Между прочим, у кого-то может быть и астма. Вам это понятно?

– Татьяна, ну, как же вы так? Мы же договорились, – подал голос сосед из крайней комнаты.

Соседи начали громко переговариваться друг с другом. Одни пожимали плечами, другие что-то доказывали, третьи неодобрительно разводили руками. Почуяв неладное, Чингис насторожился и отступил назад. То, что чужие пришли не с добром, не вызывало сомнения даже у него. Он сначала попытался заглянуть в глаза Татьяны, но та что-то отвечала разгневанной толпе, потом отступил ещё дальше и выглянул из-за ноги хозяйки. Худая тётка так агрессивно размахивала перед ней платком, что Чингис неожиданно для себя зарычал и тявкнул. По правде говоря, никто его толком не расслышал. И чтобы убедиться, что эти великолепные звуки исходили именно из него, подпёсок вышел вперёд и звонко гавкнул. Незваные гости притихли, и только Мумия шумно сморкнулась и ткнула платком в сторону Чингиса:

– А я вам что говорила?! Он вырастет и всех нас загрызёт. Товарищи, надо что-то решать. Законы общежития никто не отменял.

– Таня, давайте по-хорошему, без скандала, – пытаясь разрядить обстановку, предложил сосед из крайней комнаты, – люди же не со зла. Не положено это. Животное в квартире.

Соседи разошлись. Татьяна до их прихода гладила бельё. Утюг успел остыть. Она молча подошла к тумбочке, куда складывала отутюженное, долго стояла, перебирая и перекладывая с места на место простыни. Комната утонула в тревожной тишине. Даже Чингис притих у ног Владика. Татьяна тяжело вздохнула и, не поворачиваясь к сыну, сказала сдавленным голосом:

– Я два дня на работе. Завтра надо Чингиса… кому-то отдать или унести, где его заберут.

Владик хотел закричать: «Мама! Как же так?! Он же наш. Он же нам верит», – но вместо этого прохрипел что-то несуразное, бессмысленное и почти беззвучное. Его охватила странная обида за себя. Внезапное счастье рушилось. Зачем теперь спешить после школы домой, постоянно проверять есть ли у щенка вода, бежать с ним ни свет ни заря в чужие дворы? Кого теперь гладить, с кем играть, кому давать погрызть палец? В ушах его звенело так же, когда Владику сказали, что умер отец. Ощущение полного опустошения было ему уже знакомо, но боль от этого меньше не становилась. Он помнит, как заревел, даже заголосил, как его не могли долго успокоить, а потом отпаивали какой-то горькой водой. Владик и сейчас первым долгом вспомнил отца. Тот бы так не поступил, не дал бы щенка в обиду. Мама и не догадывается, что Владику постоянно снится отец. Будто тот уехал куда-то надолго и вот вернулся. Он улыбается и говорит: «Прости, сынок, что так долго не приезжал. Всё будет хорошо. Теперь всё будет хорошо». Но сон всегда заканчивается, приходит осознание реальности, и с ней надо как-то мириться.

Вечером на пороге Татьяну встретил радостный Чингис. Она даже не удивилась ему. Села, не снимая пальто, рядом с Владиком, смотрела на сына, тихо плакала и накручивала волосы на палец.

Весь вечер они промолчали. Каждый думал о своём, и оба думали про одно и то же. Татьяна корила себя за необдуманный порыв. Понимала, что теперь ей будет труднее с сыном. Нельзя было делать того, у чего нет продолжения, каких-то понятных перспектив. Рано или поздно кутёнок бы вырос в собаку, а где её держать? Соседи правы. Если уж кто и виноват во всём случившемся, то это она. И сама уж так привыкла к тому, что их теперь трое, что сердце заходилось от боли при мысли о будущем житье.

Владик не винит мать, он уже взрослый и понимает: им войны с соседями никак не выиграть. Мама и хотела бы, да не может оставить щенка. Видно же по её отношению к Чингису. С появлением в доме забавного малыша она ожила, стала прежней мамой, той, которую Владик помнил до горя. И, если не заступиться за неё сейчас, не помочь, снова застынет, а этого Владик не желал больше всего на свете. Надо сделать то, чего делать не хочется, совсем не хочется – другого выхода просто нет. Ну, нет! Теперь это был его выбор и его непростое решение.

– Хорошо, – негромко, но твёрдо произнёс Владик.

Мать и сын молча поужинали и, не проронив ни звука, легли спать.

*  *  *

«Макака» – это мотоцикл. Не такой сильный, как «Ковровец», не такой красивый, как «Паннония», но и не мопед какой-нибудь. Похоже, Кастрюлька снова не рассчитал с маслом. Накрывая проулок клубами дыма, они выскочили на дорожку, окаймлявшую поле. Здесь ещё оставался снег, быстро не поехать – скользко. Совсем чуть-чуть и за покосившимся сараем учхоза покажется гряда увалов, но туда рано. Решили вернуться в проулок, откуда в сторону большака тянется тротуар. Асфальт просох, гонять не так опасно.

Как же здорово, обхватив Жеку за пояс, сидеть сзади и выглядывать из-за его плеча дорогу впереди. Ветер, грохот, восторг! Вот уж когда хочется встретить кого-нибудь из класса и показать язык. Тому же Ромахе или глупым близняшкам. Пусть знают. Они завтра же разнесут по всей школе: «Реглан на моцике гонял по улицам!»

Выехали на площадку, тут двигатель с характерным звуком затих.

– Слезай первым, иначе мне неудобно.

Кастрюлька откинул мотоцикл на подножку и не без удовольствия спросил:

– Ну и как?

Владик кивнул головой и показал большой палец:

– Зашибись! Я же правда никогда не ездил так. Не веришь?

– Верю, верю. Пойдём глянем. С того бугра реку видно. Говорят, лёд вот-вот тронется.

Они поднялись на крутояр. Солнце припекало так, что хотелось скинуть телогрейки и лечь загорать прямо тут.

– Скоро зальёт, калымить будем. Перевозить народ из города в город. Работа прибыльная. С человека по пятнадцать-двадцать копеек, а грести всего-то сто метров. Главное – точку держать. Ты с лодкой управишься?

– У меня батя речником был.

– Вот и договорились, будем меняться. Всё равно в школу не надо. Разлив – каникулы.

– Правда? А я и не думал, что из-за реки.

– Один год лодочником пограбаешь, потабанишь[9]* и всё узнаешь. При хорошем раскладе, пока не спадёт вода, можно на велик наработать.

– Серьёзно? На «Урал»?

– Зуб даю.

«Макака» стояла внизу. С крутояра хорошо видно, что вокруг уже просохшая поляна: ни деревьев, ни домов, ни людей.

– Я хочу завтра на большак выскочить. Оперативка. До моста и обратно. А знаешь что? – спросил Кастрюлька, удивляясь залетевшей в голову мысли. – Пойдём, я тебя поучу ездить.

Владик опешил от такого предложения. Только что он был счастлив ехать заплечным грузом, а тут такое!

Мальчишки. Они быстро разбираются что и как. Они так устроены – им всё надо знать: что налить и что насыпать, чтобы крутилось, ехало, летало, стреляло. Что горит, что плавится, чем разжечь и чем погасить. Если разбирается – разобрать, не разбирается – сломать, но выяснить, что там внутри и почему оно так, а не иначе. Их руки вечно в цыпках, в шрамах от ножей, стамесок, битого стекла, припухшие от заноз. На них свежие синяки поверх ещё незаживших. Они ломают и чинят, чинят и ломают. Им не надо мешать, их не надо жалеть. Мальчишки учатся быть мужчинами.

– Сцепление и ручку газа! Отжал – переключил. Вперёд, вперёд смотри. Давай, кругаля и ко мне.

Удивительно, мотоцикл слушался Владика. Страх куда-то улетучился, он ехал и трезво оценивал ситуацию. Из-за небольшой скорости руль слегка покачивало из стороны в сторону, но это не мешало двигаться по нужной траектории. На подъезде к Кастрюльке он слышал все его команды и выполнял их с серьёзным лицом.

– Ноги по сторонам! Приехали.

Владик слез и передал «макаку» в руки хозяина. Кастрюлька, с уважением глядя на ученика, мотнул головой и похвалил:

– Да ты, Реглан, прирождённый мотогонщик. Может, ты мне врёшь, что первый раз?

Владик встал в позу, изображая Кастрюльку, и, копируя его интонацию, передразнил:

– Зуб даю.

– А что пальто?

– Ношу. Не в этом же в школу.

Мотоцикл застрекотал в обратный путь. Кастрюлька деловито выбирал дорогу поровнее, а сзади Владик улыбался своим мыслям. Жизнь так изменялась за последний месяц, в ней произошло столько всего, и это была его жизнь. И сегодняшний день – просто счастье! Летим! Дорогу нам! Посторонись! Взрослые и дети, воробьи и вороны, кошки и собаки.

Собаки.

Счастье куда-то испарилось. Владик погрустнел, постучал по плечу друга и прокричал:

– Жека, мне домой надо.

– Вот что, – высаживая Владика у крыльца, посоветовал Кастрюлька, – нравится тебе самому пальто или нет, это не важно. За себя нужно стоять. Надо драться – дерись. Не топчись, бей первым. И ещё, Влад, никогда не прячься и не убегай. Лучше быть побитым, чем трусом. И это. Не забыл? Завтра в ночь.

*  *  *

– Понимаешь всё, да?

Чингис лизнул руку Владика. Он то начинал суетиться, то останавливался, пытаясь поймать взгляд хозяина.

В прошлом году Владику под руку попала мамина старая тетрадь для подруг. Она её бережно хранила и перелистывала под настроение. В тетради всякие секретики, пожелания, рисунки на память, короткие стишки.

«Котик лапку окунул в красное чернило и красиво написал: “Таня, будь счастлива!”»

«Настоящее имя любви – плен». (Гюго)

«Тот, кто не верен в любви – не человек, а маральная урода».

Эта запись под рисунком цветка, напоминающего георгин, отчего-то сильно поразила Владика. Кто такая «маральная урода», он не знал, а спросить маму побоялся – вдруг она рассердится, что он смотрел тетрадку. И ещё одна строка показалась несуразной.

«Только на себя невозможно посмотреть со стороны».

«Отчего же нельзя? Зеркало есть, подходи – смотри сколько хочешь. Что-то тут не так», – подумал тогда Владик, а сейчас почему-то эта фраза всплыла в памяти. Он ещё раз мысленно произнёс её и вдруг понял, про что это. «Вроде правильно. Только не совсем», – он посмотрел вокруг и покачал головой. Никто, глядя на него со стороны, не может знать правды. Одноклассники видят тихушу Реглана, ребята во дворе – Папуасика, Кастрюлька – пискуна, даже мама видит его не тем, кто он есть. «Вот Чингис. И он думает, что я хороший, добрый, дружу и гуляю с ним. А я его сейчас предаю. Видит кто-то, понимает, знает, как больно мне? Кто-то из них сможет простить такое? А я сам?»

Три часа назад Владик сытно покормил щенка, сунул в сетку его подстилку, кусок байкового одеяла и корм, приготовленный с вечера Татьяной. Услышав команду «Гулять!», Чингис от нетерпения стал поскуливать и прыгать рядом, поторапливая Владика: быстрей собирайся, быстрей. Тот взял его на руки, постоял так и что было сил смежил ресницы; нельзя давать слезам шанса. Сейчас не хватало ещё разреветься. «Надо делать то, чего делать не хочется», – повторял он как заклинание.

Плана никакого не было. Совсем. Отдать кутёнка некому. Во дворе все живут так же, в коммуналках. И в классе не на кого положиться, а тем более предложить Чингиса. Завтра вся школа будет пальцем показывать: «Предатель!» Оставить малыша на улице, на холоде – то же самое, что убить. Что ему теперь делать, что? От кого ждать помощи? «Папа, папа, я не знаю, что мне делать. Папа, что же ты? Подскажи». Он брёл, не понимая куда. Просто переставлял ноги. Ему казалось, если он остановится, сердце остановится вместе с ним. Переулки перетекали в улицы, улицы пересекались друг с другом, менялись и снова уводили в переулки. Вечер перекрашивал мир, сгущая краски, приглушая тона. Люди и не догадывались, что рядом происходит страшное преступление, они зажигали свет и садились за ужин, читали книги, включали радио и слушали «Театр у микрофона». Жизнь шла сама по себе, Владик сам по себе. Никто и знать не знал о бредущем за окнами мальчике. Про то, что он сейчас совершенно один со своим невыполнимым долгом. Слёзы текли по щекам. Щенок набегался, пригрелся за пазухой и спал.

Вконец устав, Владик присел, опершись спиной о столб с фонарной тарелкой. Фонарь медленно покачивался, ломая тени вокруг. Стемнело совсем. Вдруг он понял, что не знает, куда пришёл. Секунду назад Владик жалел щенка, теперь эта жалость удвоилась. От горечи и бессилия из него начал выходить странный монотонный звук – протяжное, немного вибрирующее гудение: «У-у-у-у».

Вдруг откуда-то из темноты послышался знакомый треск. Он приближался, с каждой секундой становясь громче. Потом появился яркий луч фары, и рядом с Владиком остановился мотоцикл.

– Ты что тут делаешь?

– Жека!

Кастрюлька выключил фару, только тогда стало понятно, что это на самом деле он. Сзади сидела какая-то девчонка.

– Я заблудился.

– Станция Березай, – Кастрюлька повернулся к девчонке. – Ты не заблудишься, а этого нужно отвезти. Тут не близко. Без обид.

– Очень надо, – фыркнула пассажирка и растворилась в темноте.

– Да ты с вещами. Куда подался?

Владик, сбиваясь, рассказал о случившемся. Без подробностей, но с самого начала.

– Вот что, Влад, – выслушав, предложил Кастрюлька, – давай его ко мне. Одна собака, две, какая разница. Прокормим. Доски останутся, сколотим ему будку, утеплим, а пока холодно – подержу дома. Обувь не грызёт? Всё. Проходимцы, по коням.

*  *  *

Невыносимо долго тянется последний урок. Скорее бы услышать: «Откроем дневники и запишем…» Задание, конечно, подождёт, первым делом бежать к Жеке. Надо во что бы то ни стало проведать Чингиса, отнести ему вкусности.

– У тебя ластик есть? – развернувшись вполоборота, спросила одна из близняшек. Они всегда сидели за партой впереди Владика.

– Тебе зачем? Уроки закончились, – удивился он, но полез в портфель.

Резинка лежала где-то на самом дне и никак не отыскивалась. Владик выложил перед собой почти все учебники, когда прозвучал долгожданный звонок. Вокруг тут же загалдели, закричали, заторопились. Вторая близняшка подскочила, как на пружинке. Она, мило улыбаясь, провела рукой по парте Владика, и книжки с тетрадями повалились в проход.

– Ой, простите, пожалуйста, – жеманно пропела близняшка и засмеялась.

Скорее из класса. Скорее в раздевалку! Скорее, скорее, скорее! По проходу неслась и грохотала неудержимая лавина. А разве лавина смотрит, что у неё на пути?

Владик бросился собирать учебники с пола. На него натыкались, били портфелями по голове, спине, толкали то слева, то справа. Он почти дотягивался до какой-то из книг, и тут же отдёргивал руку, чтобы на неё не наступили. Ботинки, сапожки, боты топтали его тетради. Чужая обувь мелькала в глазах, оставляя после себя ужасные следы, но одна пара остановилась. Коричневый бульдог с размахрённым шнурком медленно наступил на раскрытую тетрадь и начал втирать её в пол. Владик узнал ботинок, но всё же поднял глаза, чтобы убедиться.

– Что, Реглан, думаешь, я забыл? Фига с два. Давай зови своего Кастрюльку.

– Реглан, Реглан, пустой барабан! – поддержали Ромаху ехидные сестрички.

«Близняшки. Ну, конечно, ластик ей дай. Не до вас мне, каракатицы», – как-то совершенно спокойно решил для себя Владик. Раньше бы всё внутри дрожало от обиды, а сейчас нисколечко. Он собрал учебники, молча оттолкнул Ромаху и поднял перепачканную тетрадь.

– Времени на вас нет, – спокойно и уверенно выговорил он и шагнул в сторону двери.

Троица сзади рассмеялась, но Владику было с чем сравнивать. «Вот оно что. Оказывается, быть или не быть обиженным – зависит только от тебя. Не играй по их правилам, и всё тут же меняется. Интересно», – думал он по пути домой.

С солнечной стороны барака пацаны резались в «Жизнь», а чуть подальше в «Напильник». В «Жизнь» с ножами играли старшие. Каждый бросок громко обсуждался ожидающими своей очереди. Сюда младших, хоть у каждого в кармане по перочиннику, не пускали.

– Часики. Солнышко. Расчёска.

– Отдыхай, Килюся! Следующий кто?

– Начинаю! Бабка. Дедка…

В «Напильнике» важно отрезать как можно больше территории у противника. Круг разбит на секторы, кидать напильник можно только стоя на своей земле. Удачный бросок, и границы меняются. Играешь, пока можешь устоять у себя. В итоге из четверых остаётся один.

Почти вся земля уже досталась Иреку, но мальчишка из соседнего дома умудрился удачно воткнуть напильник и, едва держась на одной ноге, отчертил линию. Потом вторую, третью. Выигрыш Ирека растворился, как льдинка в луже. Он сплюнул через щель в кроличьих зубах, выругался и с досадой кинул свой напильник, не глядя, куда тот полетел. От неожиданности Владик вскрикнул. Сапог был порван, но остриё напильника по счастливой случайности прошло между пальцами.

– Куда лезешь, Папуас несчастный? Куда ноги свои кривые подставляешь?

Ирек подступал всё ближе, щурил и без того узкие глаза, дёргал поочерёдно плечами, почти касаясь Владика. Тот молча нагнулся, вытащил напильник, отбросил его, потом портфель и на обратном движении со всей силы влепил Иреку в левое ухо. Не ожидая такого оборота, нападавший растерялся и чуть не упал. Владик заметил это, бросился на него и всем весом повалил на землю. Мальчишки сцепились, как два репья, и, громко сопя, катались по сырой земле. Никто уже не играл, все стояли вокруг и подбадривали дерущихся:

– Иресися, заламывай, заламывай руку!

– Папуас, дожимай! Сядь на него сверху. Бей в пятак!

Владик и сам уже извернулся и запрыгнул на соперника, выкрутил ему одну руку в запястье, а на другую сел.

– Лежи, не крутись, как червяк на крючке.

– Добивай до крови! – настаивали старшие.

– Папуас, папуас! – радостно кричали младшие.

Оба драчуна шумно дышали, глядя друг на друга. Ирек лежал поверженный и жалкий. Он как-то совсем по-детски шмыгал носом, и Владику вдруг стало его жалко. Как Чингиса вчера. Он слез с побеждённого врага, осмотрел себя: в сапоге две дыры, шапка искупалась в луже, пальто перепачкано грязью, руки исцарапаны о зубы Ирека. Но как же светло и чисто на душе. Он смог, он переборол свой страх и победил. Впервые в жизни он одержал настоящую победу.

Апрельское солнце припекает. На реке пошёл лёд. Скоро не только этот маленький пятачок, вся земля оттает, зазеленеет, задышит. Вслед за скворцами вернутся жаворонки, они наполнят высоту чистыми голосами и возвестят начало пробуждения жизни. Круг непостижимого мироздания войдёт в новый виток, не замыкаясь на себя, а продолжая траекторию вечного движения по спирали.

Владик забежал домой только для того, чтобы бросить портфель, прихватить собранное Чингису и налить немного керосина в бутылку из-под молока. Он вывернул пальто наизнанку и сунул под мышку. Тропинка до старого учхозовского сарая уже просохла. Обогнув поле за пять минут, Владик отыскал подходящее место, принёс от сарая ворох прошлогодней соломы, несколько сухих дощечек и сложил всё в кучу. Сверху упало пальто. Керосин приятно пах. Этот запах почему-то напоминал Владику отца. Он поджёг солому. Пламя сначала нехотя, а потом, поняв, что его ничто не сдерживает, жадно охватило и доски, и пальто. Горело жарко и недолго.

Переполняемый радостью, Владик рванул к другу. Не терпелось побыстрее рассказать ему про все сегодняшние подвиги и победы. Он летел, не касаясь земли, представляя себе удивлённое лицо Жеки. Что тот скажет, услышав про Ромаху, Иресисика, сожжённый реглан? А потом они вместе поиграют с Чингисом, слазят в голубятню, помоют «макаку» и, когда стемнеет, бомбанут Федьку Прицепа. С каждой минутой во Владика непонятно откуда вливалась клокочущая энергия. Он чувствовал напряжение и силу мышц, лёгкость в теле, непреодолимое желание выплеснуть эту энергию, немедленно, сейчас же.  Порвать, согнуть, поднять, растянуть, подпрыгнуть и удержаться в воздухе. Физически ощущал, что может буквально всё. Почему раньше эта сила не проявляла себя никак, почему только теперь?

Возле дома Жеки толпились какие-то люди. Владик попытался протиснуться, но не тут-то было, точно в стену. Он покрутил головой и заметил Глеба Петровича, стоявшего чуть в стороне. Тот подозвал знаком, сухо прокашлялся и почему-то тихо сказал:

– Тут постой.

– Зачем? – не понял Владик.

– Нельзя пока туда.

– Да, что вообще?

– Т-с-с-с, не кричи.

Владик только теперь обратил внимание, что все вокруг говорили вполголоса.

– Погодь, ёлки с дымом. Так ты ничего не знаешь?

Он положил руку на плечо Владика, сморщился, как после лимона, и посмотрел в сторону.

– Разбился твой Кастрюлька.

– Как разбился?

– Утром, у переправы. По большаку. Не столб, так бы в реку и ушёл. Хотя… по-всякому…

Этого Владик почти не слышал, он смотрел поверх толпы на крестовину их голубятни, там сидел красивый жарый из тех, что заплутали недавно в туче. Владик по привычке поднял голову. Высоко в небе, почти невидимый, дрожал силуэт птицы. Второй голубь ушёл в точку.

[1] Обганивать – приучать голубей к полётам над своей голубятней.

[2] Монах – порода голубей.

[3] Круг – участок неба над голубятней.

[4] Чумичка – поварёшка, половник.

[5] Сыпаться – улетать в другую голубятню, терять ориентиры.

[6] Жарый – голубь с оперением красно-бурого цвета.

[7] Курмыш (местное) – окраинная часть посёлка.

[8] Толковище – здесь доводы сторон в спорном вопросе.

[9] Табанить – грести вёслами в разных направлениях.