Александр Блинов. Миусское

ЧАСТЬ 1

– Вот и мы, мама, – женщина говорит нарочито громко. На вид ей лет сорок. На женщине серое, обуженное полупальто и синий, в крупный горох, крепдешиновый платок на шее. На ногах чёрные боты на каблучке.

– Сейчас развяжем косыночку и войдём. – Поворачивается она к мальчику. – Сашенька, ты чего ножками-то сучишь? Писать хочешь? Вот отвернись от могилки и писай… И ботиночки зашнуруй, ходишь вечно расхристан, как капуста…

Желание сразу проходит. На мне: серая дурацкая шапочка с ушками, короткое серое пальтишко (такое называли «крапчатое»), короткие штанишки на помочах, вечно сползающие бязевые колготки и чёрные, высокие неудобные ботинки фабрики «Скороход». Мне скоро пять лет. Я неотрывно смотрю, как руки женщины распутывают узелок на тряпочке в уключине кладбищенской ограды. Женщина – это моя мать. Мне страшно.

– Бабушкин платочек, – говорит мать. – Она его знает, и развязывать без нас не будет… Да, мама...

– Проходи, Сашенька, – мать подталкивает меня в спину и по-хозяйски притворяет за нами кладбищенскую калитку. Становится уютно. Я сижу на скамейке и болтаю ногами. Так безопасней и меньше страшно.

Мать протирает фарфоровые овалы, прикреплённые проволокой к крестам.

На овалах – два строгих лица: одно мужское, другое женское. Мать их по очереди целует: «здравствуй, мама», «здравствуй, папа».

Садится рядом на скамейку.

– Поздоровайся с дедушкой и бабушкой – говорит мать. Я что-то бурчу.

– Вот, – говорит мать, – я вам внучка вашего, Сашеньку, привела. Достаёт платочек и начинает вытирать слёзы. Видите, как он за лето-то вымахал? На даче под Расторгуево был. От моей работы.

– Понравилось тебе на даче-то, – поворачивается мать ко мне. Я перестаю болтать ногами.

– Угу, – говорю я в землю, понравилось. Мне кажется, так им (деду с бабкой) будет лучше слышно…

– Встань, Сашенька, поцелуй своих дедушку с бабушкой, – Я вцепляюсь в скамейку, ещё сильнее болтаю ногами и отрицательно мотаю головой.

Ладно, вздыхает мать, тогда цветы сажай, – и начинает прикручивать проволокой новые, купленные веночки на кресты.

Цветы – это несколько искусственных, на проволоке, тюльпанов из провощённой бумаги и кустики анютиных глазок с корнями в газетных кулёчках, купленные у бабок на Миусском рынке, через дорогу. «Тюльпаны» надо просто «втыкать», а анютины глазки – «вкапывать»…Это хуже!

У меня за скамейкой припрятано своё маленькое ведёрочко, детские грабельки и совок. Я осторожно ковыряю совком эту землю с мертвецами. Неглубоко… Деда с бабкой я не боюсь, не тронут. Но эти, что вокруг… Их тьма…

Я незаметно завязываю калитку на косынку. Так надёжней. Делаю вид, что ковыряюсь в земле…

– Да что ты всё возишься, – вскидывается мать. Я сама. Беги вон за водой. На три копейки: возьми у сторожа лейку и живо сюда.

Наконец, венки повешены, цветы посажены и политы. Мы сидим на скамейке.

– Надо бы цветники вокруг могилок сделать и чёрным кафелем облицевать, – вздыхает мать, – будет красиво… Страх постепенно проходит.

Я смотрю под землю: дед с бабкой лежат в своих гробах и улыбаются мне. Лиц их я не вижу. Они умерли до моего рождения. Но улыбку чувствую. Гробы стоят в небольшой пещерке, как у гномов в книжке на картинках. Красные крышки гробов прислонены к земляным стенам пещеры. (Как три дня стояла крышка гроба, этажом ниже, по Яблочкова, где мы жили с родителями в коммуналке. Там, под нами, кто-то помер, и когда я скатывал на нижнюю рекреацию свой велик, то старался не дышать и не смотреть в ту сторону… Но всё равно помню, ту крышку гроба и каждую на ней складочку красного ситца; до сих пор.)

«Пещерка», где лежат мои дед с бабкой, соединены с другими пещерками – проходами, как кротовьими норами. Одни пещерки большие, другие – совсем крохотные. Если на одного... Всё освещено, как ночью. По проходам прохаживаются мертвецы, как отдыхающие в парке ЦПКО. Некоторые поднимают глаза вверх. Тогда я стараюсь внимательно рассматривать крупную серую птицу на соседней кладбищенской ограде.

Но это не скелеты, которые мы рассматриваем с моим другом Пехтерем в окне магазина, у красного кирпича школы. (Там продавали учебный дидактический материал для медиков.)

«Мертвяки – не скелетоны» – говорил Пехтерь, кивая в окно, – «этих» выварили, на мыло. Вон как блестят… Понял».

Теперь «эти», под землёй, кажутся мне уже не страшными, и даже грустными.

– Сашенька наш через два годика в школу пойдёт, – мать снова вытирает слёзы. Видите, как время-то бежит....

– Да, Сашенька? – Поворачивается мать ко мне. – Господи, а извазюкался-то как! Мать слюнявит платок и начинает вытирать мне губы: – Хочешь в школу? – Не-а! – Я с раздражением вырываюсь и кручу головой: не – хо – чу!

– Вот и скажи тогда дедушке с бабушкой, как ты себя ведёшь, – мать складывает платок в сумку.

– Нормально. – Я болтаю ногами. Дед приветливо машет мне рукой. Я незаметно – ему.

– Не обманывай, – говорит мать и поправляет шапку на моей голове. Они всё видят. Мог бы послушней быть! Встаёт. Целует фарфоровые лица. – А ты? Я отрицательно мотаю головой.

– Как хочешь, вздыхает мать. Мы выходим за оградку. Мать завязывает косынкой калитку. Весёлые дед с бабкой сидят в гробах и машут нам. Я незаметно машу им в ответ.

Мы идём к воротам. Я стараюсь не топать и, задирая колени, цаплей следую за матерью, нарочно глядя на деревья. Но всё равно чую, как подземные жители провожают мои пятки глазами.

За воротами кладбища вопит, гудит, крутится Москва. Я с облегчением оглядываюсь. «Этим» сюда хода нет. Мне их становится жалко. Я незаметно машу им. Они мне – в ответ, прижавшись под землёй лицами к невидимой ограде…

На кладбище мы ходим часто. Почти каждую неделю и обязательно четыре раза в год: на Родительскую субботу, Рождество, Пасху и яблочный Спас (если я не на даче).

Но со временем – всё реже.

Понимая, что это всё это выдумки и «враки» и так «в жизни не бывает», я всё равно ощущал этот кладбищенский город и жизнь моих мёртвых под землёй. Но никому об этом не говорил. Даже моему другу Пехтерю. Никогда.

Возможно, я бы видел и тех, что надо мной, но в семье об этом говорить было не принято, поэтому и ангелы, и демоны делали своё дело, оставаясь невидимыми. Исподтишка, как часто мы с Пехтерем, моим лучшим другом.

Постепенно я привык к тем, кто под землёй. Иных уже узнавал в лицо и по походке, как прохожих, когда долго ходишь по одним улицам или совершаешь покупки в одном магазине.

Но с возрастом другая, более сильная, настоящая жизнь вытеснила из меня те, другие жизни: и мёртвых, и ангелов.

Я стал жёстким и плотным, как выдавленный тюбик с зубной пастой «Клубничная», любимым лакомством пионерских лагерей. А может, и «Поморин» паста гадкая, но полезная от кариеса.

Ангелы и мёртвые жили сами по себе, я – сам по себе. И не было нам друг до друга дела… Как с дальним родственником: знаешь, что жив – и всё. Пока.

Пока не умер мой отец.

И когда его красный гроб, покачиваясь, плыл на полотенцах в осклизлую, глиняную яму, и потом медленно погрузился по крышку в коричневую жижу, то я наклонился и увидел, что там никого нет. Вообще. (Это не то, что подглядеть случайно в детстве, как родители тайком подкладывают подарки под ёлку.) И воздух тогда стал какой-то прозрачный и пустой, словно компот, из которого сцедили сухофрукты. А под землёй просто пусто стало: сколько не долбась по ней ногами – одни камни, песок и глина.

«Похоже, мои ангелы и мои мертвецы разлюбили меня», – решил я. Но никому об этом не сказал. Даже моему другу Пехтерю: мы с ним уже лет десять как не общались.

И я перестал ходить на кладбища. Вообще. Даже на похороны родных. Это очень плохо и не по-христиански. Зато…

Зато, когда я теперь закрываю глаза, они все передо мной – живые. Как на школьном фото: в центре на скамеечке отец с матерью, а дальше, по бокам и вверх те, кого я почти и не помню. Они не стоят плотно. Между ними есть свободные места, как в вагоне метро не «в час пик». Со временем, свободных мест – всё меньше.

ЧАСТЬ 2

«…Так ты, любезный Саша, хочешь лишить меня права на захоронение…» – судя по письму на «мыле» мой дядя – Виталий, неистовый восьмидесятилетний блогер – был настроен решительно! Война за отеческие гробы началась.

А что? Место элитное и денег стоит. Это как дача в Барвихе, в соснах, на излучине Москвы-реки. По случаю и вставить можно: «…мои, дескать, родственники на Миусском…» Конечно, не Новодевичье, но всё же… И по документам наша мать была ответственной за могилу.

«Ситуацию надо закреплять, – сказал брат, – срочно», – и через неделю мы стояли перед кладбищенскими воротами…

Место я не узнал, был здесь лет двадцать назад, а то и больше.

Кладбище, огороженное со всех сторон белёным бетонным забором (в конце – часовенка), занимало пространство двести на двести метров, зажатое со всех сторон московскими многоэтажками и торговыми центрами, и напоминало скорее застолблённое элитное «пятно» под застройку, чем место последнего пристанища.

Однако внутри кладбищенской ограды на меня обрушились благость и покой: заснеженные деревья, переливчатый щебет птиц и эта – особенная кладбищенская тишина…

На удивление, я быстро нашёл могилу. Всё, по оградку, завалено снегом. Калитка приоткрыта. Следы… Внутри ёкнуло: «эти» выходили…

– Шурыгин уже был, – печально сказал брат, – видишь, следы видны, а третий день – позёмка… Помяни слово – будут проблемы…

Но солнце, хрустящий снег под ногами и рыжий кот в каптёрке администратора – всё дышало покоем и миролюбием. Администратор, невысокий крепыш в валенках, был услужливо вежлив и отстранён. «Бывалый» – окрестил я его.

Делая почтительно скорбное лицо, он искоса обшманал нас с братом глазами: увиденное, сбивало его с толку.

– Мать у нас умерла, – сказал я, – вот хотим могилу переоформить.

– А мама ваша здесь подхоронена? – ритуальным голосом спросил «бывалый».

– Нет, к отцу, на Николо Архангельском, – я почуял неладное.

– Понятно. А удостоверение есть, – спросил в валенках.

– Есть, – брат протянул маленькую коричневую книжечку. Тот, с удивлением причмокивая, как нумизмат редкую монету, крутил перед носом кусочек коричневого коленкора. Документ был реликтовый, послевоенный…

– Ну, пошли, – сказал крепыш похоронным голосом, – показывайте.

– Книжечку отдайте, – сказал брат.

– Возьмите, – «бывалый» нехотя протянул корочки, закурил, и мы не спеша тронулись к могиле.

– Эта – ваша! – крепыш недоверчиво вскинул брови. Достал следующую сигаретку и нервно закурил, – Да-с, – и вошёл в ограду.

– Значит, ваши два холмика, – с неудовольствием сказал он, – и кто там?

Под снегом метнулись чёрные тени.

– Дедушка с бабушкой, – хором ответили мы.

Под землёй раздался тихий скрип, и дед с бабкой сели в гробах.

Крепыш стал счищать носком ботинка снег с табличек, – а это кто?

– Тётки наши, – сказал я, по матери, в урнах потом подхоронены.

Тетка Полина и тётка Маруся сидели за столом и вприкуску пили чай. Тётка Полина мне приветливо махнула. Я незаметно тоже.

– А наш-то, как вымахал и не узнать, а, Марусь! – Тётка Полина достает из кармана своего вечного байкового халата в цветочек платок и вытирает глаза. – Не узнать…

– А и впрямь не узнать! – Вторая тётка вытирает слёзы. – Ну вылитый Лидушка, в мать свою… А второй-то, глянь – Борька…Ну, вылитый отец…

Я заревновал. Мне всегда больше хотелось походить на отца, нежели на мать, и я даже развернулся в профиль – так с отцом сходства больше…

– Выходит, вам принадлежат оба холма, – опять с сожалением сказал администратор. Дед с бабкой и обе тётки уверенно закивали.

– Да, – хором ответили мы с братом, – оба.

Крепыш вышел из оградки и снова закурил.

– Придётся доказывать родство со всеми усопшими… – сказал он в сторону, – и холмики ваши. (Мы с братом переглянулись: место «центровое», по главной аллее, третье от входа…) «Бывалый» опять сделал скорбное лицо.

– Мы подумаем, – сказал я. Он потоптался и ушёл. Брат стоял и маялся.

– Андрей, сходил бы в контору, глянул, что по документам, а я подойду, – попросил я, – ладно…

Брат поканючил и пошёл следом.

Я вошёл за оградку и притворил за собой калитку. Стало уютно. Достал из кармана перчатки и протёр фарфоровые овалы на крестах: мужчина и женщина на фото выглядели неловко молодыми. Сел на скамейку и плотно поставил подошвы кроссовок на мёрзлую землю. Странное чувство, когда ноги достают до земли. Не поболтаешь. Оглянулся.

«Здравствуйте, – сказал я в землю, – это я к вам пришёл, Саша… На мне красная дутая куртка, дурацкая вязаная шапочка с помпонами и огромные клетчатые штаны с карманами. Такая мода сейчас. Я совсем седой, и во рту у меня половина искусственных зубов. Отец умер сорок лет назад, с лишним, мать – в том году. И ещё собака – дратхаар, в Питере – пять лет назад. От старости. Ей сделали умертвляющий укол, дождались, пока остановится сердце, завернули в её лоскутное одеяло, любимое, и унесли… Пока всё.

И ещё: Я живу на два города. У меня две жены и один сын, и я могу весной посадить вам анютины глазки. Глубоко. Мне не страшно».

Под землёй засмеялись. За шиворот с ветвей большой берёзы над головой посыпался снег: словно большая птица, пролетая, коснулась нечаянно ветки крылом.

Теперь это была не «пещерка», а комната из коммунального детства в квартире по Яблочкова, где родился брат: узкий длинный пенал с одним окном во двор, на четвёртом этаже. Только окно было – ненастоящее. Не выходило никуда. Комната очень длинная. Конца не видно. Дверь открыта. Всё время входят и выходят. В центре длинный стол. За столом сидят все мои мёртвые. Сколько их помню, как раньше в детстве, на праздниках. Часть стульев между ними пусты и перед ними пустые белые тарелки и приборы наизготовку.

Многих из них я забыл, и где похоронены – не знаю. «Видно у них там лазы есть, – догадался я, – всё соединено». Одни поднимали головы и приветливо махали мне. Я отвечал. Другие просто ели.

– Мам, ну я пойду, а? – сказал я.

– Иди, Сашенька, – сказала она и подняла голову. Я отвернулся. – Я тебе в окошко помашу.

(Она всегда так делала, когда в конце жизни жила в маленькой «двушке», по Полесскому. Прижималась лицом стеклу и махала мне, уходившему вечером в темноту… Вряд ли что и видела.)

Я встал и притворил за собой железную калитку. Порылся в карманах. Завязать было нечем.

Я медленно шёл по хрусткой алее к конторе и нелепо поднимал ноги, как страус, стараясь не топать. Подо мной, задрав головы вверх, прогуливались мертвецы. Многих я узнавал в лицо. Но было много и новых.

– Ну, я тут записал, – сказал брат, – столько хрени собрать надо – жуть. До конца жизни будешь по архивам лазить… И чего? А что с Шурыгиным? Мертвецы собрались группой и теперь растерянно смотрели на нас снизу. Как дети.

– Да ничего, – сказал я, – пошли. Неожиданно захотелось обнять его. Спохватился. Между нами это было не принято.

Вышли за кладбищенскую ограду в жизнь города. Город затоплен зимним пронзительным солнцем, паром, звуками. Два толстых гаишника, как оглашенные, тормозят на въезд Третьего Кольца машины: работают.

Оглянулся: под кладбищенской оградой, плюща лица о невидимую стену, стоят мои мёртвые.

Как я в детстве, на даче от материной работы, просунув голову меж облезлых на солнце штакетин забора, провожал взглядом силуэты родителей, спешивших на последнюю электричку от Расторгуева. Родители оборачиваются и машут мне. Я им в ответ.

Но мне кажется, что они не вернутся никогда.

Из архива: сентябрь 2015 г.