№3.2023. Мавлида Ахмедьянова. Эх, носочки мои, носочки

Гости чуть-чуть расслабились, зашумели, и тут Салим-бабай, а сидит он на самом почётном месте, начинает рассказывать историю про свои носочки. Не базарные, как говорят у нас, а домашние. Носили такие, связанные из овечьей шерсти, мягкие, пушистые, а уж теплые какие. Белые носочки и казанские лаковые галоши, глубокие, как корабль, − красота. В ворсистую подкладь ещё пеструю отметку пришьют, чтобы не спутались, иначе не отличить. А узнавать приходилось: пригласят, например, в гости, как соберётся в одном доме полдеревни, как найдёшь?

Так вот, эту историю слушаю не в первый раз, столько, сколько оказываюсь вместе с Салимом-бабаем. Видать, и другие тоже. Вот шепоток даже прошел: «Салим-бабай про свои носочки сотый раз уже рассказывает».

Может, уже наизусть знают, но слушают почтительно, будто впервые. Мы же ещё те, кому с молоком матери вдалбивали, как следует себя вести, когда взрослые говорят.

Тем более история недлинная, что уж расскажешь про носочки, пусть они и связаны из шерсти годовалой овцы.

– Мне тогда восемь ли, девять ли, значит. После войны уже.

Своровали тогда у меня носочки, новенькие носочки мои украли. А берёг я их как зеницу ока, пылинки сдувал. Тёпленькие, беленькие, мягонькие. Когда спал, под подушку клал. Да и не носил вовсе! Все боялся, что на пятках дырки протру. В штопаных не хотелось ходить, носил-то строго в школу.

Во всем виновата сестра моя, Хабиба-апа. Привечала кого ни попадя. Частенько ночевали у нас разные женщины, шли в свою деревню на выходные, вот и оставались у нас. Мол, землячки, вместе работаем, то да сё. А отправили её тогда на торфяники в Арти.

Мама – тоже: пусть уж у нас проведут ночь, а то им еще топать и топать.

И в этот раз по пути какие-то остановились у нас.Сразу подумал, глядя на них: «Злые тётки!» Злых и добрых я с первого взгляда определяю.

Мама у нас – добрая душа, нет чтобы сказать, что места нет, тем более и сестры нет дома, взять и сразу выпроводить.

Постелила им на полу, фуфайки пыльные ради них трясла. Заботилась об их отдыхе, будто гости дорогие. Мол, бедненькие женщины, как тяжело всем приходится.

Я с раннего утра сначала хожу за дровами, потом топаю в школу. Когда я уходил, незваные гости еще храпели. Эх! Не догадался носочки-то спрятать, они на печке остались. Думал, вернусь из леса, так в них и в калошах в школу и побегу. На босу ногу намотал портянки, обулся в киндраки − мама смастерила. Она еще голени тканью обшила, завязочки из липовой коры наплела. Как раз сосед, Карим-бабай, осенью налог по мясу сдавал и в заготконторе у Петровича попросил. Тот бросовые куски шкурок и разрешил взять, мол, бери, всё равно выброшу. Вот он и привёз, дал маме, да и другим соседям раздавал, вот вся улица в них и щеголяет. Только в них по-мокрому не побегаешь, намочишь – задубеют потом.

Ну вот обулся я в эти новенькие киндраки и вперед, а носочки-то остались. И сейчас перед глазами, как они лежат с краю печки, сложенные парой, поголенка не видать, а мысочки свисают.

Возвратился я с дровами, а гостей и след простыл. Попил чай, собрался в школу, а носочки мои ветром сдуло. Спрашиваю у мамы. Она сначала искала, а потом с выражением неизбывного горя начала охать да ахать: «Ай, Хода! Те двое утащили! Утащили те! Отдашь неблагодарному лоскуток на штопку, так он с тебя еще платье снимет. Вот какие люди бывают, ты им добро делаешь, а они − вон как! В той деревне все − сброд, ни роду, ни племени. Увижу ещё – всё выскажу. Вот воровки-то! Ты – по-людски, а они вон как? И Аллаха не боятся!»

Сидела же дома, нет чтобы приглядывать за чужими-то. А сама нас учит: смотрите в оба, смотрите в оба. Что толку сейчас ругаться, молча злюсь на неё, а слезы распирают непрошеные.

Она по обычаю деревенских женщин тут же перешла сыпать на головы этих незваных гостей заклятия: «Чтобы шею вам свернуло! Это у ребёнка украсть, греха нет больше. Пусть Аллах пришлёт на вас столько болезней, сколько петель было в этих носках! Раз они забыли добро, что сделали им, пусть эти носки принесут им столько горя, столько горя...»

Слушать невыносимо. Я выбежал из дома. Что делать? Побежал следом. Думаю, поди не так уж и далеко ушли. Сейчас догоню и отберу. Бегу, бегу, уже и деревня позади осталась, а их не видать. Неужели так быстро шагают?

В голове не укладывается, все думаю: какие люди бывают на свете бессовестные, а? Их оставили ночевать в теплом доме, за дровами я хожу. А они же тебя еще обворовывают! Тут же висели старые портянки, нет, их не взяли, а на новые носочки позарились.

Уже добежал до родника, а они будто сквозь землю провалились. Значит, ушли, как только я за дровами потопал. За чужими глаз да глаз нужен, мама сама-то, когда уходила в колхоз, наставляла, никому ничего не давайте, запирайтесь. Мы-то когда дома оставались, ничего не терялось.

Знаю, мама переживала, сначала − за отца, он давно уже сидел, мы справлялись без него. Его забрали прямо с лесозаготовки. Он попросил какого-то грамотного написать, мы и узнали об этом.

Мама строго-настрого запретила, скрываем. Какой там, даже родственникам не рассказываем, где отец. Спросят – скажем, что в лесу ещё, не отпускают, мол. Заврались уже кругом.

Отца посадили из-за лошади. Его поставили на узкоколейку лес вывозить, а кобылка возьми да сдохни. Если бы бедолага знала, что в её смерти обвинят отца, плелась бы, потом в колхозной конюшне сдохла. Но лошадь есть лошадь, думать не умеет.

И хозяйничать стало некому. А сёстры и братишки малы, только и мечтают от пуза поесть. А есть-то нечего. Липовой корой выживаем. Думаем: эх, быстрее бы всё зазеленело, хоть за пиканом бы ходили да наедались. Нам с сестрой повезло еще, в школе кормят. После двух уроков раздают суп с лапшой, хоть домой идём не с пустым животом, а малышам-то − ничего. Хоть бы они быстрее выросли да в школу начали ходить.

Мама горюет ещё по сестре. Она, отмахав тридцать девять километров, каждые выходные возвращалась домой. Мол, там бани нет. Знаю, баня уж так, для виду, а на танцульки бегать топала.

А тут Уфимка поднялась, и мостик, через которую переходили реку, унесло. Она решила, что на пароме переправится, и дошла до следующей деревни. За это время стемнело, паромщик ушёл, а она осталась ночевать у одинокой женщины. Когда встала, было ещё темно, но паромщик-то пришёл позже, вот она и опоздала на работу. На следующий день провели собрание, и за то, что вовремя не вышла на работу, её на шесть месяцев посадили в тюрьму, да ещё побрили налысо.

Это мы тоже скрываем, мама так велела. Стыдно же. Если соседи спрашивают: «Что-то не видно вашей Хабибы», говорим, что её с работы не отпускают. Боимся, если узнает кто, скажут, что и отец сидит, и сестра сидит, начнут обзывать тюремщиками.

Жуть как этого не хотелось. А был у меня одноклассник, в деревне их род «кутуржуями» кликали, даже самого малого. Вот топаем мы с ним в школу, а у магазина люди стоят, открытия ждут. Тут Хикмет-бабай, глядя на моего друга: «Вот кутур-кутур-кутуржуйка в школу пошел!» Остальные хохочут. А друг мой покраснел, опустил голову и до школы топал, шмыгая носом и отворачиваясь от меня. А ведь шли болтая, как весело-то нам было!

Мне тогда ещё невдомёк. Стало интересно: откуда такая кликуха? Мама и объяснила: их прапрадеда, ещё в царские времена, за бузу в каторгу сослали. Мол, каторжане они, весь род прозвали так.

В царские времена прилепили, а всё ещё называют. А нам прилепят, каково? Скажут моим детям, внукам, правнукам: «Турум-турум-турумщик!» И он будет идти в школу и по дороге плакать.

Так вот, бегу я, бегу, а женщин всё ещё нет, думаю: «И они что, тоже бегут?» Я уже устал, а их и не видать. Уже и соседнюю деревню пробежал, никого. Может, повернуть назад? И в школу уже опоздал, после второго урока суп раздают, сейчас и это мне не достанется. Побежал бы босиком, как сестрёнка. Если бежать не останавливаясь, ноги холода не чувствуют.

Уже не думал, а догнал-таки. «Сейчас я вам покажу!» – говорю себе. А тут, как назло, совсем ослаб. Вместо того чтобы быстрее бежать, перешёл на шаг. Живот что-то разболелся, колет сбоку, тут я совсем загнулся. «Нет, – говорю себе, – всё равно поймаю, заберу свои носочки».

Счастливый, что догнал. Думаю: «Ох, сейчас что будет! Я заберу свои носки, побегу обратно домой и покажу их маме. Скажу, что я всё-таки отобрал назад свои носочки. Она с гордостью посмотрит на меня». От этих мыслей и силы появились. Кричу: «Эй, стойте!» А они обернулись, посмотрели и, размахивая руками, дальше топают. Вот злюки! Я кричу, а они будто не слышат.

Та, что помоложе, раз посмотрела на меня и даже зашагала быстрее. Не такое уж большое расстояние осталось. Наконец догнал. Стою, дух не могу перевести. С трудом шепчу: «Кто забрал мои носки?»

Говорят: «Ты что? Мы тебе кто, чужие вещи трогать?» А по лицам видно, что взяли.

Сняли с плеч вещмешки и, показывая, что внутри, кричат в лицо: «Смотри! Где ты тут носки свои видишь?»

Тут я увидел свои носочки на женщине помоложе. Она и казалась злее. Гляжу, поверх своих мои надела. Кричу:

− Дай, вон мои носочки!

− Почему твои? Сама так ношу, потому что у меня ноги больные!

− Не ври! Верни! Вон мои носочки! Вчера у тебя одни были.

Она, брызгая слюной, мне в лицо:

− Орать на меня молоко на губах ещё не высохло, мальчишка! Сейчас вон возьму ивовую ветку, спущу штаны и дам жару!

Пытаюсь напугать её:

− Если не вернёшь, про тебя в милицию заявим.

− Да кто тебе поверит? Отец твой сидит в тюрьме! Сестра твоя сидит в тюрьме!

Будто я с разбегу застыл перед пропастью. Отчаяние такое − никакого спасения. Будто сердце стучит в голове. Куда-то делась моя злость, что давала силы. Она продолжала кричать:

− Сопли утри! Молокосос!

Обернулся и зашагал прочь, вытирая глаза и возя ладонью по брючине. Как я пожалел тогда, что у меня есть всего лишь деревянный автомат, зачернённый углём. Шёл и прогибался ниже и ниже. Будто обидные слова звучали дальше и дальше, как пощёчина. Шёл, не разбирая дороги, прямо по лужам, хотя знал, что киндраки воду не любят, высохнут – не натянуть будет, станут как дубовые.

Прошло несколько лет. В то лето в лесу ягода уродилась – не ленись только. Мы с сестрой собирали и продавали на базаре.

Я уже окончил седьмой класс и копил деньги на ботинки, чтобы уехать из деревни. Ребята постарше приезжали на каникулы из ремеслухи в новенькой форме, в фуражке со значками. Вот я тоже хотел уехать насовсем и больше никогда уже в деревню не возвращаться.

Выставили вёдра. Стоим у прилавок, ждём покупателей. Тут сестра кивнула: «Вот та, которая украла твои носочки». Я испугался, увидев её. Лицо напоминало освежёванную тушку барашка. Сестра: «Она обожглась, когда трактористкой работала. Капот открыла, а пар − на нее».

Я отвел взгляд: приснится ещё!

Вспомнилось, как я всю дорогу ревел тогда. Ревел, не думая, что кто-нибудь мог увидеть, а потом дразнить.

Зашумевшие было гости погрустнели, какое-то время сидели молча. Кто-то вздохнул со словами, как всё-таки тяжело жилось нашим родителям, а хозяйка предложила Салиму-бабаю горячий чай.

Со временем я заметила, что его рассказ с каждым годом становится длиннее, дополняется не услышанными прежде подробностями. Слушая, ловила себя на мысли. Ага! А вот об отце и сестре, что сидели, ты в прошлые разы не говорил. Не из-за забывчивости же пропускал. А когда уж он от начала до конца без утайки расскажет?

А может, и не услышим никогда. И так может быть.

Мавлида Сафаргалиевна Ахмедьянова родилась в 1960 году в д. Теляшево Мечетлинского района Башкортостана. После окончания БашГУ преподавала на Севере (г. Тарко-Сале). Автор книги «Отцу – белую шляпу» (на баш. яз.). Лауреат всероссийского конкурса «Соло на смартфоне» (2021).