Любовь Засова. Печка-матушка

Женщинам села посвящается

– Мария, чивой-то у вас дым коромыслом? – спросила Евдокия вышедшую на улицу соседку.

– Ребята мои приехали, печку ломают. Будем делать отдельную кухню и ванную комнату.

– Пещку ломають! Никак сдурели! Да как ты теперя без пещки-то? Ни сварить, ни посушить, ни хлеб испечь. Кости погреть негде!

– Ой, баба Дуся! Да кто теперь печкой пользуется?! Пеку в духовке, сушу в сушилке, варю в мультиварке, греюсь на электрогрелке. Удобно, и места много не занимает. Вот когда наладим, все приходите посмотреть. Понравится – и у себя так сделаете. У вас вон какие внуки рукастые!

– Пещку сломать? – помрачневшим голосом тихо сказала баба Дуся – Это навряд ли. Во всяком случае, пока я жива.

Она ещё немного посидела на лавочке, стоявшей вдоль палисадника. Сидеть одной было скучно и неуютно. Вспомнила, как раньше, лет тридцать назад, на их лавочку собиралось пол-улицы. Её покойный муж Степан не пожалел известь на неё добротную, широкую доску, сидеть на которой долгими летними вечерами было очень удобно. Бывало, как соберутся её соседки-подружки после нелёгкого трудового дня да под жареные семечки обсудят все деревенские новости: кто женился, кто родился, у кого корова молока больше даёт, у кого муж самый работящий, кто на селе самый богатый, а кто самый ленивый. Наговорившись всласть, затянут песню протяжную, жалостливую. И ведь петь-то никто не учил, а как красиво получалось! Словно река многоструйная плавно текла песня над притихшим селом, а вместе с песней уходили дневная усталость и заботы. Не поют теперь на улицах… и на гулянках редко услышишь красивую старинную песню. Молодёжь если и запоёт, то «ду-ду-у, я тебя найду!». Главным предметом в доме стал телевизор. Вечером глянешь на улицу – света в домах нет, а голубой экран светится.

Евдокия, нечего греха таить, телевизор любила, особенно старинные фильмы, концерты русской песни и романсы. Но именно его она винила в том, что люди стали мало общаться.

Пришло время вечерять. Евдокия достала из печки маленький котелок с пшенной кашей. Натомившаяся каша, сдобрённая сливочным маслищем, была очень вкусной. Попила чаю с преснушками и с душистым земляничным вареньем. Помыла немудрящую посуду. Ложиться спать было вроде ещё рано. Сон у Евдокии был короткий. К четырем часам утра она обычно просыпалась и, проворочавшись ещё час с боку на бок, вставала.

Евдокия решила погреться на печи – старые кости просили тепла. Она, кряхтя, забралась на печь и, удобно устроившись на лежанке, закрыла глаза. От печки шло приятное тепло, спина и ноги согрелись, и тело стало лёгким. На захапке стоял противень, на котором сушились травы: душица, зверобой, богородская трава, листья смородины, малины. От них шёл сладкий дух.

– Как на покосе пахнет – подумала Евдокия. Память услужливо развернула перед ней картину: они с мужем косят траву. Степан впереди – статный, широкоплечий, рубаха на спине тёмная от пота. Сочная зелёная трава с лёгким вздохом «вжик – вжик», покорно ложилась под косой, безоговорочно подчиняясь мужской силе и напору, оставляя за Степаном широкую ровную полосу. Евдокия шла следом, не отставая. И лишь ширина полоски за ней была чуть меньше. Тяжёлая работа – покос, но Евдокия любила это время. Весь день рядом был её Степан. В короткие перерывы они садились на свежескошенную траву, он клал свою голову ей на колени, она перебирала его русые, взмокшие пряди волос. Разговаривая, она склонялась над ним, заглядывала в его бездонные, синие глаза и тонула в них как в колодцах… Среди душистых трав и зародился их первенец – Ванятка. Такой же русоголовый и синеглазый, как отец. В мартовскую пургу появился он на свет и то ли от холода, то ли от страха робко заплакал. Его завернули в овечью шубу и положили на печь погреться.

Евдокия улыбнулась, вспомнив, какой крохотный был её Ванятка. В шесть лет он простудился, напившись холодной колодезной воды. И она измаялась от его хриплого надсадного кашля. Чего только Евдокия ни делала: заставляла Ванятку сидеть над чугунком сваренной картошки и дышать паром, мазала ему грудь, пятки нутряным свиным салом и грела у жарко пылающей печи, поила чаем с мёдом и малиной – кашель не проходил. И тогда её свекровь, царствие ей небесное, самолично занялась лечением любимого внука. Она истопила печь берёзовыми дровами, чисто вымела «под» метёлкой, дала печке выстояться, и, когда там установилась нужная температура, застелила под свежей ржаной соломой. Намазав грудь и спину Ванятке липовым мёдом, велела ему лезть в печь и лечь на соломе. Неплотно прикрыв за ним заслонку, села рядом. Чтобы внуку было не страшно, не скучно, свекровь затянула старинную песню: «Е-ха-ли-и-и солда-ти-ки, со служ-бы-ы-ы домой». Минут через двадцать Ванятка попросил пить, и свекровь дала ему тепленького костяничного настоя. Хорошо прогревшись и пропотев, Ванятка вылез из печи румяный и розовый как младенец. Через неделю он и думать забыл о кашле.

Здоровый вырос, под два метра ростом. А ласковый, матери – на радость, жене – на счастье. У самого уж дети взрослые – три сына, а Евдокия про себя его всё Ваняткой зовёт. Обещался завтра прийти, пронаведать мать.

А дочка Настя в городе живёт. Ничего живёт, справно. Муж у неё, Виктор, – высокий, красивый, работает врачом. Ночные дежурства, молоденькие медсёстры… Поначалу Настя-то дюже ревновала. Станет его укорять в невнимании, он её – в недоверии. Ну и разругаются в пух-прах. Она вся в слезах к маме, жаловаться. Евдокия её пожалеет, успокоит, да и поучит:

– Доча, нельзя мужика на коротком поводке держать. Собака – и та волю любить. Ежели любишь – терпи и верь.

Потом зять приехал на машине: нервный, сердитый.

– Мать, что она от меня хочет? Зарплату в дом несу, не курю, выпиваю в меру, по праздникам. Работа у меня такая – люди болеют в любое время суток, объясни ты ей!

Евдокия встала, сняла с устья печную заслонку и молча положила её на стол. Отрезала от каравая краюху хлеба и, разломив её пополам, положила на заслонку. Зять с дочкой недоумённо смотрели на её действия.

– А ну, садитесь к столу – тихим, но твёрдым голосом приказала Евдокия.– Хватить Бога гневить да людей дивить. С жиру беситесь! Давно пора ребятёнка родить. Я внучку хочу! Берите хлеб, ешьте, окаянные. Хлеб – всему голова, можеть и вас уму-разуму научить.

Зять и дочка робко взяли по куску, удивлённые металлическими нотками в голосе матери, засопели, сосредоточенно жуя сухой хлеб.

– Мама, а можно немножко ваших замечательных щец? Я два дня на чаю, да и хлеб сухой горло дерёт… – зять умоляюще посмотрел на тещу.

Настя прыснула в кулак, пытаясь сдержать смех, поперхнулась и закашляла. Виктор постучал ей по спине и тоже засмеялся. Евдокия ласково шлёпнула их полотенцем.

– Вот ироды проклятые… ржуть как кони, а матери переживай. Чиво сидишь? – повернулась к Насте, – корми мужа!

Ночью, услышав жаркое сопение, шепот и возню в горнице, облегченно вздохнула: «Господи, вразуми их и даруй им ребёночка!»

То ли молитва Евдокии дошла до Бога, то ли Настя с Виктором сами созрели для материнства и отцовства, но на неописуемую радость Евдокии родилась у них дочка – Валечка, Валюшка, Валентинка…

На печку запрыгнул кот Тишка, потёрся о ногу Евдокии и вопросительно мурлыкнул.

– Ладно, залазь, – не открывая глаз, сказала Евдокия. Тишка забрался ей на живот и лёг в области сердца, методично задвигал передними лапками и громко замурлыкал.

– Полечи, полечи – пробормотала Евдокия – который день сердце штой-то жмёть.

А память всё разворачивала и разворачивала перед Евдокией полотно её жизни, выхватывая из глубин события, лица, голоса…

– Последний нонешний денё-о-че-е-е-к гуляю с вами я, друзья! А завтра рано, чуть светает, заплачет вся моя родня!

Проводы в армию… Ванятка, высокий, стриженый, и от этого кажущийся худым, стоит перед ними. У Степана в руках икона, у Евдокии – каравай хлеба. Благословили, как положено. Изо всех сил сдерживая слезы, Евдокия подвела сына к печке. Ваня упёрся в печь лбом и ладонями, наученный матерью негромко проговорил:

– Как ты, печка, на месте стоишь не сдвинешься, так и мне в отцовский дом воротиться. Жди меня! Друзья подхватили его под руки и повели из избы задом наперёд по обычаю предков…

И только когда вернулись домой со станции и вошли в опустевшую избу, Евдокия дала волю слезам. Она вдруг остро осознала: сын вырос и улетел из отцовского гнезда, от тёплого материнского крыла. Сколько слез она пролила, сколько горячих молитв прошептала Богу, пока сын наконец не вернулся домой, только ей известно.

– Бабушка, смотри – у меня зубик выпал. Валюшка держит в крохотной ладошке выпавший зуб и растерянно смотрит на Евдокию.

– Не бойси, солнышко, – ласково сказала Евдокия, – у тибе новый вырастить, ишшо лучше. А этот давай под пещку бросим, да скажем: «Мышка, мышка, возьми зуб костяной, а мне дай коренной».

Валюшка присела перед печкой на корточки и, заглядывая под печь, с беспокойством спросила:

– Бабушка, а как мышка мой зубик найдёт, там же темно?

– Не бойси, найдёть, – улыбнувшись, сказала Евдокия и ласково погладила внучку по голове.

Её рука непроизвольно повторила движение и она погладила тёплые кирпичи печки.

– Пещку ломають… – вдруг снова вспомнились соседкины слова. Как же можно, без пещки-то?! Не зря вить старики говорили: «Пещка – матушка, самовар – батюшка». Веками служила она людям, и вот на тебе – заслужила… Евдокия тяжело вздохнула…

На печи умирал её Стёпушка… Жарким июльским днём пошёл он в баню, где в прохладной тишине ремонтировал и подшивал валенки, неспешно готовился к зиме. Евдокия стала собирать на стол – время обеднее. Вдруг торопливо, тяжело дыша, в избу зашёл Степан и молча полез на печь.

– Степан, куды ты полез? Я на стол собрала, обедать будем. Шти нынче варила, твои любимые, с рёбрышками.

Степан молчал. Евдокия встревоженно заглянула на печь.

– Что с тобой, Стёпушка? Али заболел? Степан, помолчав, глухим голосом сказал:

– Хозяин в бане стонал…

– Что же ты не спросил – к худу али к добру?

– Испужалси я, Дунюшка, аж мороз по коже прошёл.

Два дня Степан не слезал с печи. На третий велел топить баню.

Евдокия пошла вместе с мужем, помочь враз ослабевшему и сгорбившемуся Степану вымыться. Намылив душистую липовую мочалку, она взглянула на раздевшегося мужа, и сердце её больно сжалось от недоброго предчувствия. Глаза у Степана впали, нос заострился, руки стали тонкими и прозрачными. Изо всех сил гнала от себя Евдокия дурные мысли: поживёт ещё её Стёпушка! И, словно поддерживая её надежду, Степан вдруг спросил:

– Дуняш, а помнишь, как нас у бане подпёрли, када после свадьбы первый раз мылись?

– А как-жа, помню, – встрепенулась Евдокия, обрадовавшись, что муж заговорил о живом. Я тада бутылку самогонки да носовой платок брату твоему Ваське отдала.

– Хорошо мы тада помылись! Два раза! Можеть, и ишшо бы раз помылись, да нелёгкая Ваську принесла…

– Евдокия шутливо шлёпнула мужа мыльной мочалкой.

– Ишь, чего вспомнил! Поворачивайся, старая коряга, я спину тебе помою.

Переодевшись во всё чистое после бани, лёг Степан спать на кровать. Немного полежав, молча, он сказал:

– Дуняш, ты прости мине, ежели што не так. Можеть, обидел тибе када… А мне с тобой хорошо было! Жись как один день пролетела, не надоели друг другу… За детей спасибо, за всё…

– Да ты што, Стёпушка, кроно прощаисси со мной. Ишь, чиво удумал… Поживёшь ишшо! Я без тибе не останусь!

Степан грустно усмехнулся.

– Куды ты денисси… Ладно, спи. Мине после бани вроде на сон потянуло.

Всю ночь Евдокия чутко стерегла сон мужа. Прислушиваясь к его тяжелому дыханию, решила…

– Повезу Стёпушку к фершалу. Пусть посмотрить. Можеть, лекарства какие пропишеть.

И только перед петухами сморил Евдокию сон. Когда первые лучи солнца заиграли на вышитом полотенце, что висело в углу над кроватью, Евдокию словно кто в бок толкнул. Она резко повернулась к мужу и, увидев его острый, побелевший нос, всё поняла…

В день, когда хоронили Степана, она, широко раскинув руки, обняла его в гробу и завыла, запела свою последнюю бабью песню:

О-ох, да вы не дуйте, ветры буйные, ох!

О-ох, да не свети ты солнце ясное, ох!

О-ох, да ты проснись, открой-ка глазыньки, ох!

О-ох, да ты услышь-ка мине, Стёпушка!

Боль и печаль переполняли её сердце, поднимались к горлу, и лились наружу горьким плачем-песней. Завыли, заголосили её соседки-подружки, громко, навзрыд заплакала Настя. Ваня крепился изо всех сил, но слёзы текли и текли у него по щекам.

Ооо-х, да ты устань, устань-ка, милай друг, ох!

Ооо-х, да не бросай-ка ты мине одну, ох!

С годами боль не прошла, затаилась глубоко в сердце. Вот и сейчас острым когтём больно ковырнула в груди. Евдокия прижала руку к сердцу, от боли задержав дыхание.

– Стёпушка, Стёпушка, – прошептала она укоризненно, – што ж ты так рано мине одну-то оставил… Плохо как без тибе…

– Здесь я, Дунюшка! Всегда рядом был, звал тибе, да вить ты не слышала…

Евдокия резко открыла глаза. Возле печки стоял её Стёпушка – высокий, красивый как в молодости.

– Стёпушка, как же ты?.. Я щас, щас, – испугавшись, что он снова уйдет, заторопилась Евдокия.

– Дуняш, глянь, на пещке трешина какая. Надо будить замазать.

Евдокия оглянулась – посередине лежанки прошла большая трещина.

– Ведро с глиной под сенцами стоить, замажу.

Она ласково провела ладонью по шершавым кирпичам, повернулась к Степану и облегченно выдохнула:

– Стёпушка, я тибе никуда больше не отпушшу!

Он, молча улыбнувшись, протянул ей руку, и она изо всех сил ухватилась за нее – такую родную, надежную, теплую…

Утром Иван пришел навестить мать. Еще со двора он услышал, как истошно мяукает в доме Тишка. Безотчетное беспокойство заставило его быстро пройти сени и открыть дверь в избу. Чуть не сбив его, мимо пробежал кот.

– Мам, ты где? – хриплым от волнения голосом спросил Иван. Только муха оглушительно жужжала и билась в окно. Ноги вдруг стали ватными. Иван встал на приступок и заглянул на печь.

Евдокия лежала навзничь. На ее лице застыла легкая улыбка. Широкая, разбитая работой ладонь одной руки лежала на остывающих кирпичах, а другая была крепко сжата в кулак, словно держалась за что-то или пыталась кого-то удержать…

Из архива: август 2016г.