Алина Гребешкова. Теплое море

Как мне устоять против ночи, бурь, голода, осмеяния, случайностей, отказов, как мне стать спокойным как деревья и животные?

У. Уитмен

 

Солнца не будет, мой маленький друг, оно застряло в голове.

Devo4kaPoDotkos

 

Хочешь, расскажу такую историю, что все истории, которые ты когда-либо слышал и знал, покажутся лишь досужим вымыслом выживших из ума старух, болезненный разум которых устроил очередную игру в прятки, разбивая реальность на смесь пробежавших мимо отрывочных кусков воспоминаний и полнейшей чуши? Она будет такой правдивой, что всё, что ты слышал ранее, вылетит у тебя из головы и никогда не вернется обратно.

Гармоничные пары желаний складываются быстрее, чем сходятся мужчины и женщины: странник – вода, иракцы – свобода, воздух – жители промышленных городов, здоровая часть населения – секс. Кто-то хочет денег, славы, спокойствия, а кому-то уже ничего не нужно. Твоя природная лень или сумасбродство не дают признать такую элементарную мысль, лежащую на открытой ладони, – эта история необходима тебе больше, чем что-либо; лишившись идеи, человек перестает себя расценивать как нечто величественное и царственное, осознавая никчемность жизни, понуро сложив голову и лапки, он становится тупым животным, пекущимся о своих первичных нуждах, и чем больше городские джунгли, тем меньше человека остается в них, тем более он заблудшая и отставшая от стада овца.

Эта история могла бы стать идеей, которая в одночасье перевернула бы мир с задницы на голову, но ее нет, но не так, как это понимаешь ты. Мы ведь сейчас говорим не о гипотетическом индивидууме, homo-sapiens или уникальности современного социума, сейчас речь идет о конкретном тебе, который, почесывая нос или выкуривая очередную сигарету, хочет знать, зачем. Зачем это всё? Зачем эти все? Этот вопрос заложен в человека уже в тот момент, когда сперматозоид проникает в яйцеклетку, когда физиологическая близость дает жизнь.

Есть только одна история, имеющая право на существование, и именно она перед тобой, осталось только открыть дверь, чтобы увидеть, кто стучался к тебе все эти годы, следил за тобой в вечерние часы из-за угла и звал в ночных снах. Нет, это не демагогия. Нет, мне не нужны твои деньги.

Это та история у тебя в голове, прислушайся… И ты узнаешь ответы на свои вопросы.

С раннего утра дотошное радио не умокало ни на минуту, позитивно настроенный ведущий верещал, будто разыгрывал фантастическую поездку на райский остров: Боль – существо, которое мы не научились любить или убивать, а нужно попытаться понять, откуда уши растут. Представьте уши внутри себя и попытайтесь с ними договориться. Они поймут, что больше не нужны и свалят.

Древнегреческие философы утверждали, что любой человек – это немножко уши. Рассмотрим эту мысль подробнее. Нет сомнения, что мы люди и нам свойственно говорить, говорить и ошибаться тут же в сказанном. Рожденное слово в момент превращается в нечто противоположное; рассказывая ближнему о своей никчемной жизни, чтобы поделиться болью, отдать или уменьшить ее, нужно искать свои родные уши, не воспринимающие себя таковыми. Как писала Туа Смитхен в книге «Мой долбанный фрейдистский мир», человек достигает совершенства, как только начинает слышать самого себя, распространив эту мысль, мы приходим к выводу, что самые главные уши – это мы сами. Отрубите себе уши, язык и руки, вырежьте внутренности, пейте этот черный густой свободный напиток; когда вы перестанете слышать себя, то поймете, что остается только бесполезная боль, которую нужно побеждать, товарищи. А если сил не осталось на борьбу, то, как говорится, в добрый последний путь, господа. Пусть земля вам будет пухом, а наше радио «Яма» – раем.

(Достали!) № 578 ненавидел радио: ведущие кривлялись, реклама была занудной, а передачи зияли то пустотой, то чрезмерной назойливостью смыслов. Но другой не было, так что выбирать не приходилось, потому что тишину он тоже не любил. Так, как соседку Клавдию Никифоровну, толстую старуху. Во дворе ее называли «фашисткой», говаривали, она собирала со всех окрестностей разную мелкую живность и топила ее потом в городском пруду. Дед Егор болтать-то не станет, а рассказывал, что слышал в том году, когда обещали конец света, но так и не дождались, в одну из теплых весенних ночей, как в пруд сбросили что-то тяжелое, а потом, когда собрался с духом и пошел посмотреть, столкнулся с этой адской женщиной, пронесшейся мимо, на лице ее сверкала одна из тех улыбок, о которой дед помнил до самой смерти, просыпаясь ночью в ужасе, крестясь и чертыхаясь, зажигая свет и куря папиросы до метел дворников, скрежетавших по асфальту. Что в столь поздний час там делал пенсионер, он не признавался, а что выбросила в воду Клавдия Никифоровна, должно было остаться загадкой, но через какое-то время из пруда вытащили ребятишки мешок, в котором котята задохнулись и захлебнулись. Внезапно в тот же год нашли ее мертвой, ночью шла она откуда-то, может, и с пруда, столкнулась с какой-то шантрапой, захотевшей отобрать у нее сумочку, в процессе борьбы кто-то вонзил ей в шею нож, так что смерть была быстрой и не такой мучительной, как у убиенных ею котят.

 

 

Говорят, что Петр Соколов умер зимой, когда снег покрывал на четверть маленькие облупившиеся провинциальные домишки. Ни тебе мороза и солнца, ни дней чудесных – серость, какая-то тягучая, как переваренная овсяная каша, серость, как лица вахтеров и проводников поездов дальнего следования. Серость, как будто все ждали, что кто-то воскреснет на третий день, а тот всё никак не хотел воскресать, мол, осточертели (!) эти жалующиеся рожи в семь утра любого понедельника. Именно такая серость напала на маленький городок Новомосковск, не имевший никакого отношения к российской столице и новизне. Назван он так был в честь почившего этак двести лет тому назад зажиточного купца Николая Новомосковского. В подробности, откуда пошла такая фамилия и где берет начало родословная первопредка этого провинциального городишка, вдаваться не стоит, поскольку всё давным-давно поросло плесневелым мхом истории.

К смерти отношение у всех особое или никакое. Не стал ни для кого печальной новостью и уход из жизни Петра Соколова. Это не вызвало удивления у коллег по работе или соседей. Умер, умер и что с того? Кому какое дело, каждый день кто-то попадает под колеса или травится. Только сослуживец Букашкин, потирая переносицу, произнес: «Человек по природе самое приспособленное существо и ему свойственно умирать». Все ему похлопали и разошлись по рабочим местам, кто пить кофе, а начальник Васильев вызвал к себе на ковер Свету, молоденькую секретаршу, чтобы по-отечески пожурить ее за прозрачную блузку.

Суть тут даже не в хитрости или пронырливости, вся соль в том, что люди быстро ко всему привыкают. Дети поплакали, секретарша вздохнула, расстегивая блузку, – и все успокоились.

Анжела была восхитительной, по крайней мере, так говорили мужчины, пытавшиеся ухаживать. Не кошка, но и не мышка. Мол, с изюминкой. Видя ее, длинноногую, с высоко поднятой грудью, идущую рядом с неказистым и невысоким мужем, многие недоумевали, почему из толпы поклонников она выбрала именно Соколова, начавшего лысеть в двадцать четыре года, мрачного и неразговорчивого типа, не похожего на словоохотливую красавицу жену.

Но Анжела знала свою настоящую цену и, поставив на Соколова, не прогадала. Муж делал всё, что она хотела, что она требовала и просила, на что даже и не намекала. А она… была счастлива и великодушно позволяла себя любить, продолжая жить своей собственной, никому не принадлежавшей, кроме нее, жизнью. Мальчик и девочка, их общие дети, были рождены по просьбе покойного, мечтавшего оставить после себя семя. Любила ли их мать? Этот вопрос Анжеле никто не задавал, да и не смогла бы она на него ответить. Саша и Варя были прекрасным дополнением к ее образу замечательной хозяйки, доброй и любящей матери-жены.

 

 

«Смерть – это то, что люди в течение долгого времени отвергали, но наконец-то научились ценить», – любил повторять покойник, обнимая лежавшую под боком в супружеском ложе Анжелу, когда дети были уложены спать и тихо посапывали в кроватках, тогда он позволял себе поговорить с собой на любимейшую тему. «Нужно ценить себя, нужно много работать и идти вперед, но что ждет нас там, куда не возьмешь все эти земные блага? За каким поворотом нас ожидает смерть? Не эта инфернальная старуха с косой, а физическое умирание человеческого тела. Ад, Тартар – домыслы старух, придуманные для того, чтобы в людях был страх, чтобы они не несли ответственность за свои поступки, а боялись совершать их. Даже в понятии “смертный грех” первое слово запугивает, предупреждает, какие “а-та-та” и “бо-бо” понесет человек, если нашкодит.

За поворотом не ждет ничего кроме тления и разложения того, во что мы вкладывали силы, всё упорство, что не ценили и убивали. Наше тело не хочет работать, этот механизм отказывается служить нашим целям, и тогда сердце останавливается. И не важно, кто ты. Вот случай был. Врезался пьяный мужик на иномарке в автобус и выжил, а водитель общественного транспорта – нет. В вопросах смерти не приходится говорить о справедливости, это как русская рулетка, но когда в барабан вложены все пули.

У нас есть шанс умереть каждую минуту, как только мы появляемся. Значит, мы живем только ту секунду, когда находимся в процессе создания. Когда мама и папа от любви или без неё делают нас. А потом возникает шанс погибнуть. От чего угодно, от чего угодно мы можем не родиться…

Когда я впервые увидел Анжелу? Кажется, это был день рождения Митрофанова. Или нет, не важно. Я помню, что она была чертовски притягательна в облегающем черном платье. Анжела приехала в город из какой-то то ли Орловки, то ли Александровки по направлению сдавать экзамены в институт. Она ни о чем не думала, ни о чем не мечтала, за нас уже всё решили. Я, никогда до этого не танцевавший, стесняясь, краснея и заикаясь, пригласил ее на танец. Потом много было чего, много чего не было – пустой холодильник, старый скрипучий диван моих родителей. Анжела провалилась на первом экзамене. А потом была скромная свадьба, рождение детей, получилось не хуже, чем у многих».

Волосы жены упрямо лезли в нос, как ядовитые змеи, он отмахивался от них и продолжал бормотать про себя, обращаясь к вымышленным оппонентам: «Запомните: смерть – это не состояние. Смерть это то, что живет прежде, чем мы появляемся на свет. Мы рождаемся, а она уже существует. Но как может быть то, что является безжизненным и выражением пустого ничего? Мы не хотим понимать, что это мы мертвы. Покойники, бегущие за куском хлеба, у кого-то с икрой, у кого-то фигой. Мы хотим перепрыгнуть через себя. Вот взять моего одного знакомого. Как не встречу его, всё время куда-то спешит, даже на минутку не останавливается, чтобы подумать. Букашка букашкой. А вот спроси его, куда он летит сломя голову и зачем. Пожмет усиками, и нет его. И не понимает же, что это бессмысленный бег хомяка в колесе. И не осознает никогда, потому что нет тормозов… Мы можжевеловые люди. Анжела, ты меня слушаешь?»

Анжела не слышала – спала, впрочем, как и все женщины, она не слушала никогда благоверного. «Какие же они всё-таки глупые создания!» – концовка каждой ее истории в компании подруг, вычурных, смеющихся без повода, безмужних и бездетных. Она со смехом говорила: «Слава богу, хоть теперь перестал приставать с супружеским долгом! Детей родила – больше ничем не обязана, не нравится – извини, подвинься». Несмотря на это, Анжела свято помнила правило бабушки: «Хочешь, чтобы было по-твоему,  – молчи. Молчание, может, и не золото, но своего добьешься».

Однажды в какой-то долгий зимний вечер Петр понял, что жена его не слушает и замолчал. Они вообще перестали разговаривать на темы важнее, чем сколько денег пойдет Анжеле на шубу или во сколько обойдется покупка демисезонных полуботинок для Вари. Петр упорно доказывал, что девочке нужны новые, а жена стояла на том, что старые можно подлатать, мол, и так сойдет. Двадцать лет брака и постоянного притворства превратили их в соседей.

«Вечность – вот к чему нужно стремиться, – думал иногда Петр, глядя на спящую жену. – И не важно, кто ты. Инженер, журналист, продавец в супермаркете, юрист, или глупая курица. Богом может быть что угодно. Мы сами создаем и выбираем его. Куда тебе понять, твой божок любит золото и сладкое, пустые разговоры и лень.

Осознание Бога – это как быть ничтожным, идти в пустоте и увидеть вдали свет. У каждого есть выбор: взять его и идти по яркому пути, упиваясь спокойствием и постижением истины, а если нет, то темнота сожрет; душевный мрак, выдирающий ненавистью и злобой глаза из орбит, приведет к физиологическому концу.

Люди, убив Спасителя, выбрали мрак. У меня бог есть, и поэтому я, а потом и мои дети, когда я передам им его, будут счастливы. Тьма несет боль и разочарования, возникающие от подбрасываемых мнимых огней, от разжигателей низменных человеческих страстей, как на болотистой местности фосфорические грибы манят жертву. Болото порождает грибы, а те, в свою очередь, кормят трясину. Чтобы обрести бога нужно победить тьму внутри себя. Нужно победить страх Я ничего не боюсь, а значит, я готов сделать смерть единственным существующим богом».

 

 

Откуда у простого русского человека такие мысли, спросите вы? Обратимся к истокам, так сказать, к корням религиозных воззрений усопшего. Во времена правления Брежнева в маленьком городке Новомосковске родился мальчик. Родители ласково назвали его Петрушей в память о деде, погибшем в годы германской оккупации. Великий летчик, истребитель черной заразы по всему миру Соколов Петр, был, безусловно, полной противоположностью своего будущего потомка. Деда Петя не застал, возможно, тот ремнем и отеческим словом сделал бы из него настоящего человека. Но этому не суждено было случиться. Родители мальчика своей опекой подчас доводили его до горьких слез, в особенности, когда мама-наседка неслась на крыльях любви спасать свое чадо от невоспитанных дворовых мальчишек. Те мстили жестоко – не брали его в разведку, а иногда в лицо называли девчонкой. Книги стали Петиными друзьями, им не нужно было что-то доказывать. На его полках поселились Шолохов, Горький, Николай Островский, ну и, конечно же, Дюма. Пушкина, Лермонтова и иже с ними он не признавал, потому что, как ему казалось, все эти поэтические излияния нужны только одноклассницам и впечатлительной учительнице словесности Марте Изольдовне. Одна только мечта теплилась и скрывалась ото всех в душе Пети, в которой он украдкой признавался самому себе, – совершить подвиг ради своей любви, но это чувство пришло к нему позже, так как в школе девочки не смотрели в его сторону, называя головастиком, одноклассники дразнили и выбрасывали с одинаковой периодичностью портфель из школьного окна. Лишь однажды Петя рассердился и дал сдачи толстому однокласснику-хулигану, но это закончилось для одного длительным больничным, для другого – изгнанием из пионеров.

Петруша рос обычным мальчиком. Родители воспитывали его в духе религиозно-политической доктрины, кормя на завтрак, обед и ужин рассказами о героизме, самоотдаче и счастливом будущем, ожидающем всех хороших мальчиков, о том, что Бога нет, а впереди – только справедливость и сливочное масло в безграничных объемах. И в голове Петруши мчались сказочные образы: вот Ленин отважно сражается с врагами революции, вот дед бесстрашно бросается на летящих в потемневшем небе драконов, вот и он сам храбро дерется с врагом родного государства, защищая границы отечества от любой напасти.

Но и этой мечте не суждено было сбыться. Экзамены в военное училище Петр с треском провалил еще на отборочном этапе по состоянию здоровья, к тому времени природа и «Глазпромтехсбыт» наделили его толстыми окулярами, сквозь которые мир терял естественные очертания.

После школы Петр поступил в единственный институт в родном городке. Примерный пионер, отважный комсомолец, Петр также гордо носил звание инженера конструкторского бюро и искренне нападал на партсобраниях на тунеядцев и лентяев.

Где-то между окончанием института и планами на будущее Соколов познакомился с Анжелой, превратившей его из рядового советского гражданина в отважного сокола. Как она этого добилась? Кто-то скажет мудростью, кто-то – женской хитростью, кто-то скажет: «Я его прекрасно знал, он сам добился высот». В середине девяностых годов Анжела не думая отправила мужа в бизнес, распад Союза был ей на руку. Благосостояние Соколовых росло. Покупка собственного «жигуленка»! Отдых в Румынии! И еще куча различных приятных бонусов. Начиная со спекуляции туалетной бумагой, Соколов вырос до владельца магазина бытовой химии. Кто-то спивался, кто-то стрелялся, но люди продолжали мыться. Так что отбоя в клиентах не было. Казалось, желать больше нечего, но один червячок неустанно сверлил мозг мужчины – жена никак не могла забеременеть. Он кусал локти, искал причину в себе, начал настаивать на том, чтобы провериться у врачей, Анжела была непреклонна. А потом мама, Антонина Павловна, видя муки сына, посоветовала ему не спрашивать согласия у жены и в самый неожиданный момент воплотить свою мечту в жизнь или потребовать развода, так прожили они еще лет пять.

Честность не позволила Петру перерасти в бизнесмена и, в конечном счете, он был практически разорен, заплатив последние долги, мужчина сдался. В нулевых родился сын, к тому времени Петр устроился в частное предприятие, носившее гордое название «Молния», напоминавшее былое могущество к тому времени давно не существовавшего государства. Работа была несложная, да и платили неплохо. Сидя в маленьком, но уютном кабинетике, погружаясь в тонкости микросхем, он всегда находил время для рассуждений. Петр чувствовал себя свободным, вентилятор разбавлял душный воздух, легкие дышали, а мозг очищался от насущных проблем.

Как Анжела его ни пилила и ни жаловалась на дыры в бюджете, как ни умоляла, чтобы он вернулся к торговле, где крутятся настоящие деньги, первый раз в жизни Петр не уступил супруге и настоял на своем, потому что устал. Может, именно тогда мужчина и начал верить в своего собственного бога, может, раньше, когда понял, что любви у них с Анжелой нет. Не будет, и не было. Как это и бывает, жил ради детей, которых со временем стало двое. Родилась дочка. Тихая девочка, характером вся в отца. Варвара смотрела большими глазищами на мир и не понимала его, так же, как и ее отец не понимал жену. Семейная жизнь угнетала его. Хотелось взять детей и уехать далеко к теплому морю, жить в маленьком уютном домишке, ловить с сыном рыбу, а Варя готовила бы из нее уху. И не было бы никакого вранья.

Родители умерли в нулевых: сначала от инсульта скончался отец, потом нашли окоченевшую Антонину Павловну, – оставшись одна, старушка заболела покойной тоской, ни с кем не виделась и не разговаривала и так же тихо ушла, как и жила. Так что вроде бы ничего в Новомосковске Петра не держало, кроме одного, – у детей должна быть мать, да и Анжела, в чем мужчина не сомневался, не отдала бы детей без войны. Тут же видел просящие и не понимающие глаза Саши и Вари и отбрасывал мысли о разводе как теннисный мячик.

 

 

Смерть властвует над любой вещью и чувством. Она приходит, когда ее не ждут, когда в ней не нуждаются, о ней нужно всегда помнить. Римляне говорили: «Memento mori». А еще шептали друг другу в уши: «Обернись! Помни, что ты – человек!» Всё сущее пришло из небытия и всё сущее окунется в пучины тлена, когда придет час расплачиваться за свои деяния, когда мрак закроет глаза, а то, что было нужно, станет бессмысленным. Мы изначально мертвы, кто-то в большей степени – ходячие мертвецы идут на работу, чтобы заработать на то, что называется жизнью. И живем так, и сражаемся так – ни на жизнь и ни на смерть. Говорят, Бог сотворил Адама из праха земного и вдохнул в него жизнь, говорят, что Он создал его по образу своему и подобию. Первый мужчина до вкушения запретного плода был безгрешен и бессмертен, может, даже мудр. Но человеческой природе претит спокойствие и счастье, ибо если бы это было наоборот, то, как не искушай его змея-Ева, не поддался бы он на пустые обещания тогда в саду эдемском, так как хватило бы ему счастья на всех. Бог милосерден, но он и жестокий наказывающий родитель, не прощающий детей своих. Он выгнал Адама как ослушавшуюся и провинившуюся собаку и даже не сказал, что теперь делать. И молвил вслед уходившему сыну: «Жену-то свою забери». И прожил Адам девятьсот тридцать лет и породил весь человеческий род.

Пришел новый Адам, и что он сделал для людей? Поманив раем, оставил их во грехе, вернулся к любящему отцу, так и не раскрыв карты перед людьми, посчитав, что знаний об Апокалипсисе будет достаточно, мол, остальное – при второй встрече.

Только раз Петр Викторович как будто услышал ответ жены на свои мысли:

– Не богохульствуй! – вскричала она, и засопела дальше.

– Что?

Молчание.

«Показалось», – подумал мужчина.

 

 

В последнюю ночь сон не шел. Встал с кровати. Засунул ноги в дырявые тапочки, зависнув, долго лицезрел большой палец левой ноги, очнувшись, пошел покорять просторы холодильника. Был на удивление свеж и бодр. На кухне: серая люстра, слабо освещающая комнату, грязные, со следами копоти и жира стол, несколько шкафчиков, мойка. В центр стола Анжела зачем-то поставила серебристую фигурку восточного божка, со скрещенными в позе лотоса ногами, привезенного то ли из Китая, то ли из Индии то ли Маринкой, то ли Любкой. Дуры!.. Соколов протяжно и с удовольствием шепотом выругался. Этот божок злил его. Это умиротворенное лицо следило за ним. Петру почему-то казалось, что он вступил со статуэткой в словесный бой, смысл которого не понимал, но не было и слов, чтобы понять характер этой борьбы. Рассмеявшись своей впечатлительности, открыл окно и выбросил.

Шел белый снег, такой чистый, какого не было последние лет десять, без примеси выхлопных газов, правдивый и искренний, от него пахло детством, тем самым, с обмороженными счастливыми щеками и наивными улыбками на неуверенных губах, ловивших беззубым ртом снежинки.

Огоньки в окнах гасли. «Вот живут себе, ходят туда-сюда, дышат, жрут и совокупляются. А зачем всё это?». Со смаком плюнул в направлении улетевшего Будды. Совсем на мгновение, ему показалось, нет, кто-то шептал в темноте белоснежных деревьев, прячась за ними, чтобы не стать явным, как безумный насильник, выглядывающий жертву, или как отец, следящий из-за угла за первыми робкими шагами сына, боящийся спугнуть проснувшуюся самостоятельность.

Тихий голос шептал, но шептал так явственно, закрадываясь внутрь, поселяясь в мозгу и уже оттуда подавая сигнал всему организму: «Вера – это то, что дает силы существовать. Так говорили все до нас. Потому что безумно боялись жить. Понимаешь, Петя? Ты веришь в смерть, а значит, это даст тебе силы умереть. Понимаешь, ты можешь, ты теперь можешь всё. Ты ведь сам почти бог. Смерть – это не состояние. Это значит быть и не быть вовсе. Боль – состояние, жизнь – состояние. А смерть – признание, каждый хочет, чтобы его приняли. Понимаешь, Петя? Смерть – не быть ни в каком состоянии, не существовать. Смерть – это вечность. Зачем тебе мучения? Ты всё понимаешь, Петя. Поэтому ты и нужен нам, поэтому мы и ждем тебя».

Не задумываясь ни на минуту, мужчина вышел в окно навстречу белоснежному пуху. Он падал в какой-то безумно нежный восторг недолго, потому что Петр Соколов умер. Потому что единственное, во что он искренне верил, была смерть.

 

 

«“Я – то, что я думаю о себе. Если я о себе не думаю, значит, меня нет”. Этими прекрасными словами, друзья, вас приветствует радио “Яма”. Утро настало, в эфире передача “Как пробудиться, чтобы не пробудиться”. И с вами ее ведущий Акер Азраил.

Первое упражнение можно делать, лежа в кровати. Оно поможет вам пробудиться, хотя, сами понимаете, это вам не нужно. Исходное положение – руки скрещены на груди, ноги вместе, глаза закрыты. Пятку левой ноги потяните в сторону правого уха, замрите на пять секунд, не дышите. Отдыхаем. Пятку правой ноги – к левому уху, выполняем движение медленно и плавно, не забывая думать о радостях седьмого пространства…»

Я потер озябшие руки и заказал чашку чая. Мне нравится этот бар, он похож на маленький ледяной ад. Когда очень холодно, когда прошибает озноб, когда тоска сковывает суставы, чай – единственное, что может спасти от помешательства, помогает успокоиться. И нигде он не был таким, как здесь.

Таких как я не особо привечают, потому что никто не любит нежданных гостей. А я всего лишь ненавидел эти пустые глаза, неустанно следящие за мной. Обмен любезностями закончен. Они хотят пробить стену и завоевать последний свободный город. Не дождетесь! Я соблюдаю правила, а значит, вам ничего не должен.

Бармен принес заказ, он был и хозяином, и официантом, и уборщиком, и директором, и вышибалой. С ним я познакомился в свой первый приход сюда. Счастливчик Джо. Он же мне и объяснил правила, по которым идет игра – то, о чем все знают, но предпочитают молчать, как покер: все мило скалятся, надевают очки, затем улыбку, а карты решают, кто ты и что тебя ожидает. А еще горстка серого вещества в мозговой коробке. Счастливой картой в седьмом пространстве был Джо. От него зависела дальнейшая судьба новичка.

Он с античным спокойствием как-то по-особенному заваривал чай, без улыбки глядя впереди себя. Только его можно было назвать человеком, в отличие от остальных посетителей, с серыми вытянутыми лицами, напоминавших обескровленные трупы, медленно, как тени, передвигавшихся из одной части заведения в другую бесшумно и не переговариваясь между собой. Когда становилось совсем невыносимо от этого бездушья, Джо щелкал пальцами, давая команду, и они срывались, как псы, начиная безудержно выплескивать эмоции, накопившиеся за долгое время молчания. Руки бармена покрывали татуировки на различных существующих и мертвых языках, по правой – от кисти до локтя – пробегала витиеватая иссиня-черная надпись «Memento mori», переходящая ближе к плечу в неуклюжую «НЕ ЗАБУДУ МАТЬ РОДНУЮ», увенчанную сфинксом с львиной мордой, открытой в полузеве, полурыке. Если смотреть в глаза льва под углом слева, то казалось, будто зверь добродушно скалится, справа – становилось не по себе от этого неустанно бдящего взгляда, неимоверно живого для рисунка на руке. Татуировок было так много, что, думаю, если их вырезать и сложить в единое полотно, то получилось бы не меньше, чем Книга Мертвых. Это приводило к мысли, что в седьмом пространстве Джо давно, даже по местным меркам, в которых начисто отсутствовало понятие времени. Здесь можно было пробыть год, два или несколько минут, но ничего внешне не менялось, как будто человек превращался в бальзамированную статую, что происходило за этот период внутри, мог знать только Бог, но его здесь не было.

Иногда в шутку Джо говорил, что по его рукам можно изучать географию. «Это Греция, это Трансильвания, а это, конечно же, СССР». Портретом вождя пролетариата он гордился как-то по-особенному, с нежной любовью поглаживая руку, заводя глаза в почерневший от постоянного курения посетителей потолок, подпевая себе под нос: «Товарищ Сталин, вы большой ученый…». Когда же на него заглядывались любопытные зеваки, зыркал на них так, что они спешили срочно ретироваться.

Джо не был болтуном. Заварить чай – пожалуйста, кружка холодного пива – пожалуйста. А вот поговорить – нет. В седьмом пространстве никого не волновало, откуда ты пришел, что ты думаешь о происходящем. Никто не задавал вопросов и не отвечал на поставленные, потому что «НИКТО НИКОМУ НИЧЕГО НЕ ДОЛЖЕН» – гласила надпись перед входом в бар. А ниже какой-то шутник приписал: «Оставь надежду и душу, сюда входящий».

Всем плевать. «Всем плевать» – сладкое словосочетание. Мне и самому плевать. Но я еще знаю, кто я.

 

 

Как попасть в седьмое пространство? Проще некуда. Нужно не цепляться за жизнь. Я совершил этот переход по собственной воле. Жалею? Нет. Это чувство осталось за закрытыми дверями моей квартиры.

На входе перед турникетами, похожими на те, что стоят в метро, за полупрозрачным стеклом будки меня встретила бледная девушка, пролаявшая заезженной пластинкой:

– Вы находитесь в пределах седьмого пространства. Добро пожаловать. Выкладывайте деяния.

Тут же передо мной трансформировались весы с двумя чашами.

– Какого черта? У меня нет ничего.

– Не задерживайте очередь! Выкладывайте из карманов.

Я пошарил по штанам и с удивлением достал густой серый туман, который поместился в одной чаше.

– Вы попали по назначению.

Симпатичный Цербер, отделявший меня от привычной жизни возвестил, что я умер. Резкая боль прошла по всему телу, так получают новое имя – номер, состоящий из букв и цифр, оно ставилось на шею, как несмываемый штамп на кусок говядины, поступившей на продажу. Его прожгли на моей шее, запах собственной горелой плоти тошнотворен. На прощание девушка добавила: «Иди в город, в баре встретишь Джо, он объяснит правила». На какой-то миг мне показалось, что тень улыбки пробежала по ее лицу, но оно тут же сморщилось и пропало. Длинный эскалатор нёс меня наверх или вниз по черному длинному тоннелю.

Никто не может объяснить, почему у Джо человеческое имя, почему он знает о новеньких всё, почему у него вообще нет номера, почему он решает, кто останется, а кого утилизируют, то есть отправят дальше. Мне кажется, что эта часть его работы не для него, ему гораздо приятнее заваривать чай или готовить великолепное имбирное печенье, нежели заниматься распределением грешников.

Иногда казалось, что счастливчик Джонни уже и не помнит, когда и откуда он пришел, почему остался. В уже поседевшей бороде, на которой оседает пенное пиво, Джо скрывает ухмылку и молчит. Изредка он шутит, и тогда весь бар замирает. После пары фраз, от которых трясет заведение, бармен замолкает. И сложно поверить в то, что минуту назад густой смех принадлежал этому человеку с нахмуренными черными бровями и острым взглядом хищной птицы.

Чай не горячий, он бездушен, как лед на вершинах Пустынных гор, тянущихся вдоль семи холмов, обрамляющих седьмое пространство. Говорили, что именно из-за них пространство получило такое название и что где-то существует пятое и восьмое, девятое и третье. Спроси у меня, что такое седьмое пространство, я бы сказал, что это свобода от стереотипов, но как оно образовалось и почему здесь, на это не ответит никто. На западе лежит Холодное море, покрытое льдом, и переплыть или перейти его, чтобы сбежать отсюда, невозможно, так же, как и взобраться на покрытые стеклянными пластинами холмы, вылизанные временем. Иногда слышно, как Холодное море дышит, колышется безжизненными белыми барашками.

 

 

В детстве пьяный отец, пытаясь учить меня жизни, говорил: «Когда не имеешь шанса на нечто большее, приходится смиряться с тем, что есть, поэтому смирись и ешь то, что дают, даже если это дерьмо». Я ненавидел его, как мог. Я не оправдал надежд, возложенных на меня, занимаюсь в двадцать три года ерундой, люди в моем возрасте воспитывают собственных сыновей, а меня самого нужно воспитывать. Того же мнения придерживаются и девушки, которых я трахаю без обязательств и с контрацепцией. Мир интеллектуальных, творческих и неординарных личностей скучен, алкоголь дорогой и дешевый паршив и не приносит удовольствия.

Чай как будто спрашивает: что тяжело тебе здесь? И ухмыляется. Я усмехаюсь в ответ, потому что мне плевать, главное – не выделяться из общей массы. В седьмом пространстве это проще, нужно всего лишь привыкнуть к правилам. Есть несколько нехитрых шагов, которые облегчают игру…

Через какое-то время я попал в пустынный город. Тянувшиеся по всему периметру одинаковые серые двухэтажные домики с забитыми ставнями. Бар невозможно было не заметить, поскольку он один освещался светом прожекторов, похожий на пряничный домик, неестественно большой и не пропорциональный, бар инстинктивно манил к себе. Я направился в его сторону, мертвый город поглотил меня. Ступенчатая лестница, по которой в дальнейшем я поднимаюсь и спускаюсь каждый день. И даже боковая гравировка поразившая меня впервые, сейчас не вызывает эмоций: поглощение карликом быков, отрубленная рука, тянущаяся за золотом, и ряд каких-то смутных образов. Насчитав девять ступеней и улыбнувшись странному совпадению, я открыл литую из чугуна дверь.

Гудящий рой посетителей, на секунду поглотивший меня, замолк. Я огляделся: пара бильярдных столов, длинная, тянущаяся через весь зал барная стойка, стулья, стоящие вдоль нее. «Не богато», – подумал я. Бармен молча махнул рукой, подзывая к себе. Наклонившись прямо к моему лицу, он начал говорить. От его дыхания пахло чесночными сухариками:

– Мне не интересна твоя «уникальная» история, не трать ни мое, ни свое время, – произнес он, когда я попытался что-то сказать. – Обращайся ко мне «Джо». Теперь я должен объяснить тебе правила игры. Во-первых, разговаривать с остальными можно только здесь, по моей команде ты должен заткнуться и никогда не задавать вопросы. Во-вторых, говори как можно меньше. Лучше всего молчи. Отсюда вытекает третий шаг – не заводи друзей-знакомых-подруг. Никакой болтовни, никаких чувств. Это карается. Четвертый пункт – не забывай, что в седьмом пространстве ты всего лишь гость, которому не рады, а главное – помни всегда, почему ты здесь и куда должен вернуться.

– Есть вопросы?

– Нет.

– Шустрый малый, мне это нравится.

 

 

Я сижу на заледенелой скамейке и смотрю завороженно в сторону Холодного моря. В седьмом пространстве можно заняться сексом, можно напиться до неузнаваемости, можно делать всё, что заблагорассудится. Здесь политик не трахает мозг, заливая своей ложью, как застарелой спермой, глаза, уши, рот, здесь нет чувств, но всему своя цена.

Сколько ты стоишь? Сколько стоит твоя вера в бога? Столько же, сколько и бог, ради которого проломляются головы. Уникальность, злость и самодовольство. А больше ничего и нет. Три слона, на которых стоит человечество.

Холодное море безжизненно, в нем не обитают рыбы, оно самодостаточно и живет для себя. Ему не нужны любовь или признание, оно мудрее. Смерть – слишком слабое оправдание, чтобы оставаться придурком, какой-нибудь умник тут же заметит, что я слишком много беру на себя. В забытом богом седьмом пространстве у каждого своя программа «развлечений». Джо сказал, что мои грехи – гордыня, выпивка, женщины, поэтому я и занимаюсь здесь тем же самым. Кто-то в свое удовольствие душит котят, кто-то стреляет себе в голову, а кто-то насилует детей. И всем хорошо, и все счастливы. Но истинное чувство выжигается, оно разбивается о мертвые сердца и подыхает, как уличная проститутка от порции «крокодила». Но что такое истина, если ты настолько глуп, что не можешь принять ее.

Я знал женщину, ненавидящую детей. Она хотела сжечь всех инвалидов и уродов, выбросить их со скалы вниз головой. Но она не спала ночью, потому что бедный Васька подрался с уличными безобразными котами и теперь у него расцарапана морда. И они выли в унисон, заглушая мат соседей, которые не могли уснуть. Нашли ее на третьи сутки, когда трупный запах захватил подъезд. Она умерла в одиночестве, говорят, что остановилось сердце, а Васька с голодухи сожрал лицо любимой хозяйки. Ее тоже пустили в седьмое пространство.

Настало время познакомиться. Я неудавшийся самоубийца, и поэтому я здесь. Вернее, и поэтому я сюда возвращаюсь, потому что здесь лучше. Я не знаю, что ждет меня, если в процессе оргазма веревка перетянется сильнее. Мне двадцать три года, и я сам выбрал, кем мне быть, а кем не стать. Гиперболтовня разрушает через телевизоры и Интернет психику жителей неуютных городов, они болтают обо всем, кроме того, что им действительно интересно. Поэтому я прихожу сюда, чтобы на сутки умереть, чтобы секунду пожить.

«Надо сохранять грани инь-яня, чтобы каждому досталось по кружочку», – неслось из колонок. Песня, которая, как считал Джо, была «вкусной», поэтому он часто ставил ее. И тут я увидел в дверях незнакомца, озиравшегося в испуге по сторонам. На его лице написано, что здесь он впервые и не в восторге от своего путешествия. На его шее порядковый номер «семь». Здесь не любят прихожан с числом семь. Здесь вообще не любят людей, особенно с числом пространства. Семь дней в неделе, семь дней создавалась Земля, семь высоких гор окружают это место… Вот свезло.

Оборвав размышления, я направился в его сторону, распираемый любопытством, как кошелек, полный тысячью по десяткам, чтобы услышать его историю. Здесь не любят людей, но любят истории.

 

 

– Будем знакомиться, Петр Викторович, – он протянул мне немного большеватую для его комплекции руку, на ней были видны пожелтевшие мозоли от сигарет. Подрагивающая улыбка его была больше похожа на оскал. Плюгавенький мужичок, похожий на какого-нибудь зачуханного провинциального библиотекаря: те же очки в роговой оправе, тот же неясный, погруженный в утробу взгляд, даже стремление показать себя этаким львом с большой буквы. – Понимаете, я здесь впервые и пока с трудом понимаю, где вообще нахожусь. Будьте так любезны, представьтесь…

– Это лишнее, – говорю я и вопросительно смотрю на остальных. Таких заморышей в седьмое пространство выбрасывает редко, надолго они здесь не задерживаются, быстро ломаются, потому нет никакого интереса с ними общаться, а даже наоборот, они опасны своими излишними вопросами.

– Не посчитайте меня сумасшедшим, но я… кажется… мне так сказала девушка, но она ошиблась, – тут его голос перешел на шепот, – умер.

– Вы послушайте его! Вот умора, – воскликнул на другом конце зала Джо.

Посетители стали с интересом посматривать в нашу сторону:

– Нет, вы слышали? Кажется, нет, не могу, наш товарищ сомневается! Скажи, к примеру, вот ты, долговязый, почему ты здесь оказался?

– Смеешься, Джо, ясно почему, потому что я умер, – не поднимая глаз от стакана, пропищал сгорбившийся парень в очках, похожий то ли на программиста, то ли на офис-менеджера. – Еще прошлой осенью. Возвращаюсь с работы, а тут пьяный мужик с топором. Он мне кричит: «Свинья!» А я возьми и спроси: «Где?» А мужик в ответ топором по голове.

– Это никого не интересует, много болтаешь долговязый, нашему новичку может стать скучно, – пресек его Джо, посматривая на несуразного новичка с пивным животиком, который по мере разговора сжимался и становился меньше, как будто из него уходил воздух, как из шарика. – Может, кто-то еще хочет рассказать свою историю? Ты? – Бармен внимательно посмотрел на меня.

– Не в этот раз, Джо.

– Тогда говори ты, – он указал жестом в сторону новенького.

– Вам может показаться это смешным, но я, между прочим, инженер и смеяться не привык. – Его нижняя губа жила своей жизнью, смешно дергаясь. – Шутки по поводу моей смерти считаю неуместными. По законам Российской Федерации, вы сейчас задерживаете меня в заложниках. Требую отпустить!

– Слушай, приди в себя, не будь бабой! А то уморил уже. Ты расскажешь нам свою историю, – бармен угрожающе сделал ударение на слове «ты». – А потом посмотрим, куда дальше тебя отправить.

Зал замер, только в паутине дребезжала загнанная в ловушку муха. Откуда она тут взялась?

– А вы к-к-к-то?

– Я святой Павел, а это моя свита. Хочешь к нам? Мы ждем истории.

Посетители плакали. А Петр Викторович смеялся. От страха.

– Какой-то голос шептал: «Идем к нам, ты нам нужен». А потом я провалился куда-то и оказался в городе. Куда идти? Что это? Что со мной? Так сходят с ума? – сказал он и закрыл лицо руками, а плечи выдавали его.

Зал замолчал. Что-то новенькое происходит в седьмом пространстве.

– Иди сюда, поболтаем. Остальные продолжаем молчать и выпивать за счет заведения…

«Странный какой-то. В последнее время вообще стало много заик. Люди не боятся умирать, хотя дохнут как неубранная пшеница в урожайный год. Они не хотят, но желают часто этого. Мой дед, Иван Федорович, любил говаривать: да чтоб ты издох, и волки сгрызли. Зимой он пошел охотиться в лес на рябчиков. Его нашли с изгрызенным лицом. Тогда, впервые встретившись со смертью, я понял, что нельзя желать человеку смерти, потому что для нее это приглашение. Деда хоронили всей сибирской деревушкой Шаровкой, в которой, по преданию, родился первый круглый дурак, от которого пошли по нашей земле все остальные, а дома в селении в честь праотца выстроены по кругу. Хоть и был Иван Федорович, что тут скрывать, злой мужик, но проститься с ним каждый посчитал долгом. Хоронили по старинке: дорогу к кладбищу осыпали еловыми ветками, мужчины шли впереди, женщины сзади. Я держался маленькой ручонкой за край деревянного ящика, мне было восемь. Деда было жалко, слезы жгли щеки, а больше всего было жаль бабушку, которая при жизни деда ласки особо не видела, а после того, как он отправился к нашим праотцам, надежды на другую жизнь у нее не осталось и вовсе. Женщин вывели за ограду погоста, где они рыдали, оплакивая покойника. Мужики заранее вырыли глубокую яму, в которую и поместили деревянный, заколоченный большими гвоздями саркофаг. Кто-то сказал пару фраз о хороших поступках деда, речь вышла до неприличия короткой. Мужчины сели в круг возле могилы и запели протяжную песню о долгом пути в никуда, о встречающихся преградах, о светлой памяти и еще о чем-то. Пели с диким восторгом и воодушевлением, как будто эта песня-молитва могла изменить окружающую жизнь, направить ее в должное русло, а эта смерть – шажок к безмерному счастью, ожидающему каждого, кто хоть немного причастен к этому священнодействию. Но это уже стерлось из памяти, оставив только одну картину. Когда мы с бабушкой возвращались с кладбища не той дорогой, которой шли, а долго петляя по чужим заснеженным огородам, я сказал ей: “Теперь буду тебе вместо деда”. И меня охватила какая-то бурная радость, зловещая в своем уродском одеянии»…

Подумав, я сказал:

– Джо, я могу забрать его?

– Подумай о себе. Это не твоя история, ты можешь идти, пока свободен. Ты понимаешь, чем тебе это грозит?

– Теперь это моя тоска…

«Бабушка бросилась передо мной на колени, что-то шептала, вытирая мои и свои слезы. Мне было ее жалко, и я уткнулся сопливым носом в воротник ее растрепанного от старости полушубка. Грязное солнце, вышедшее в серых тучах, неровно освещало посеребренные сугробы кристально чистого снега, а мне казалось, что во всем этом забытом богом мире нет никого роднее и ближе нас с ней, что всё это: лес вдали, замерзший ручей, бывший когда-то полноводной рекой, радио, громыхавшее у сельского клуба, стайка покосившихся домов – не более чем сновидение. А потом, когда уже пришли домой, она впервые дала попробовать самогон, гнавшийся ею втайне, он обжег утробу, а потом разлился теплым огнем по всему телу. Мы пели, обнявшись, грустные песни и больше уже не вспоминали деда»…

«Теперь это моя тоска», – повторил я про себя, пытаясь распробовать эти слова. От них пахло неприятностями и ничего хорошего не предвещающим.

 

 

«Сегодняшнее утро принесет детям много-много радости. У нас в гостях автор книги “Как я умер, или Сто причин умереть”. Ваалий Зебубов! Радио “Яма” – с нами вы в яме.

– Как возникла идея написать эту книгу? Кто вдохновил вас, если так можно выразиться, на столь уникальный труд?

– Понимаете, смерть – это то, что люди в течение долгого времени отвергали, но наконец-то осознали ее цену. Ничто сейчас так хорошо не продается, как смерть. Вот представьте, чтобы убить человека, раньше требовалось куча бумажек, стоять в очередях, а сейчас достаточно желания и денег, да что говорить! Человек убивает себя бесплатно! Спасибо моему другу Владимиру Владимировичу, радеющему за счастливое будущее населения. Ведь человеку для смерти мало нужно, а он все равно не спит и радеет.

– Вы имеет в виду традиционный “метр на метр”?

– Что вы! Это давно уже вышло из моды. Сейчас гораздо важнее ипотека, ничтожное существование в поисках пропитания, некоторые еще не понимают, что с собой ничего не заберешь. В своей книге я попытался помочь людям и объяснить, что смерть, как бы мы к ней не относились, – это не мода, а состояние души.

– То есть вы хотите сказать, что самое драгоценное в жизни – это смерть?

– Понимаете, это очень сложно для восприятия, но каждый должен уяснить с малых лет, что смерть – это то, что существует раньше, чем мы появляемся на свет. Мы появляемся, а она уже существует. В седьмом пространстве над этим ученые бьются уже не одно тысячелетие, но до сих пор не разгадали эту загадку, потому что мы не хотим понимать, что изначально мертвы. Покойники, бегущие за куском хлеба. У кого-то с икрой, у кого-то с маслом. Мы бежим, пытаемся перепрыгнуть через себя. Еще один обман, придуманный для управления всем этим театром с чередою перевоплощений и путешествий по пространствам – это милостивый и всепрощающий бог.

– А как же Книга Вечности, которая гласит, что Бог: “Это как быть маленьким и ничтожным, идти в черной пустоте и тут увидеть свет, а потом возникает выбор: либо ты берешь его и идешь по яркому пути, либо остаешься в полной темноте, и со временем она поглотит тебя”.

– Это обман. Очередной пиар-ход нашего пространства. Про это и многое другое моя книга “Как я умер, или Сто причин умереть”.

– У нас в студии был Ваалий Зебубов, читаем и не переключаемся».

Самым неприятным было то, что это бредовое радио невозможно было выключить. Оно верещало в седьмом пространстве постоянно, не забывая напоминать о целях пребывания. Эта образовательная политика, направленная на создание безмозглых амеб, лишенных собственного мнения, привлечение СМИ использовалась и в седьмом пространстве. Иногда выползало солнце. И только оно и вездесущее радио напоминали о том, что этот мир потерян в огромном бесконечном Хаосе и то, что он выплыл на другой стороне реальности, как в кривом зеркале отражаясь сотнями огоньков вдали, за горизонтом, достигнуть который не было никакой возможности, – было ничем иным как глупой шуткой Создателя.

– Вы мне очень помогли.

Кружка из моих рук выскользнула и разбилась на куски. Я вспомнил об этом великовозрастном младенце.

– Нет проблем, я уберу, – среагировал Джо.

– Слушай, Петр, Петя или как тебя там, если ты думаешь, что мы будем друзьями, то это наивно с твоей стороны. Здесь никто никому никогда не может быть другом. Здесь всем плевать – запомни это и приспосабливайся.

– Я хочу сказать спасибо, что выручили меня. Когда вернусь, я этого не забуду.

– Дурак, отсюда не возвращаются.

– Я склонен полагать, что это сон, очень правдоподобный, но сон. Со мной такое уже бывало. Однажды мне приснилось, что я иду по пустой заснеженной деревне, ни души, и тут впереди бабка стоят с внуком и друг другу в плечо плачут. Я к ним навстречу бегу, как к родным, которых давно не видел, и как будто я сам маленький мальчик. Бегу к ним, но как ни старался, так и не смог приблизиться, не сдвинулся и на сантиметр. Страшный сон.

– Да, наверное, – раздраженно ответил я, потому что понял, что проблемы только начинаются. Человек, умерший пару часов назад, сразу не может осознать, что это не сон, что он попал в седьмое пространство, откуда не выбираются, и что, в отличие от меня, способного покинуть его в любой момент, у него такой возможности нет. Единственное, в чем он выигрывал – с ним ничего не могло здесь произойти, потому что он умер. А вот живым отсюда сложно выйти, особенно если много болтать и думать.

– Слушай, либо ты затыкаешься, либо проваливай.

Петр Викторович встал из-за стола, пошатнулся и… захрюкал. Этому мужику не пришло в голову ничего остроумнее. Изуродованная душа неумело рвалась из него наружу. Посетители засмеялись. Джо быстро среагировал, подошел к нашему столику и шепнул мне на ухо: «Уводи его отсюда».

 

 

«На прошедшей в минувший понедельник инаугурации всем известный Джо был растроган до слез поддержкой электората. Где были сами голосовавшие во время выборов, остается под секретом. Как и ожидалось, его переизбрали на должность бармена. Законы соблюдены.

С радио “Яма” вы всегда в курсе событий».

Раньше здесь было спокойно. Пока не стали умирать либералы в таком грибном количестве. Я уже попривык к чудачествам Петра Викторовича, да и остальные уже не проявляют к нему интерес. Иногда кто-то из посетителей подначивает его, чтобы тот рассказал какой-нибудь случай, и тогда он расправляет перышки и начинает неспешный рассказ, удивляясь неосведомленности присутствующих и не догадываясь, что это очередная издевка. Границы на время закрыли, и новенькие перестали поступать, ожидая своей очереди возле турникетов; поговаривают, что это пахнет бунтом, но никого это не волнует, так, для проформы.

– Был у меня один знакомый, такой жук. Работали вместе. И все он ухитрялся кого-то обмануть, свою вину скинуть и всегда выходил сухим из воды, что бы ни сделал. И такое бывает, – подводит итог Петр Викторович.

– И что? – спрашивает один.

– Как что? Живет и процветает, – удивляется Петр Викторович.

– Может, ему нужно было помочь, подсказать?! Тогда бы он все понял и исправился, как думаешь, Петр Викторович?

– Дурак ты, хоть и седой! Кто ж его перевоспитает, если он умер? – присоединяется еще один посетитель.

– Как умер? – не понимает первый.

– Как родился, так сразу и умер. По-другому как? – отвечает второй.

– А как он с ним работал, если он умер? Брешешь ты всё! – поддакивает третий.

И тут уже ничего невозможно разобрать в этом гуле страстей.

– Говорю тебе, как родился, мамке его бумажку дали, она там расписалась, что, дескать, такой такойтович умер. А работал он позже.

– Ты либо шутишь, либо не в себе. Человек рождается, потом умирает. Это называется жизнь, а смерть после жизни, после нее не работают.

– Если ты такой умный, скажи мне тогда, что такое смерть?

– Смерть – это когда всё умирает, клетки, мозг и так далее. А душа попадает в рай или ад.

– А кто решает, куда она попадет?

– «Бог!» – «Черт!» – «Партия!» – «Матушка природа!» – несется со всех концов зала.

– А мы где сейчас?

– В седьмом пространстве, только я не умер!

– Откуда тебе знать? Может, ты давно умер и не догадываешься об этом?

– А может, врешь ты все?

– Когда этот товарищ родился, то сразу умер, вернее, он родился мертвым. Он был мертв изначально, а потом его убили, и он ударился в политику. Сейчас известный политик, создает какие-то законы или просто подписывает. Этого я точно не знаю, поэтому говорить не буду. У них там только мертвецы сидят. Так удобнее, видишь ли.

– А мне дед говорил, что душа есть у всего сущего: у дерева, камня или птицы. Только у человека нет, и поэтому мстит он за это всему живому, – вмешивается Джо в диалог. – Хороший был человек, хоть и наивный. А в седьмом пространстве нет ни у кого души, и мертвых нет, и живых нет, рая и ада нет. Пустота, поглощающая грешников, дарующая радость греха. Ведь что может быть лучшим наказанием, чем оставить человека наедине с собой…

– Джо, мы грешники?

Лицо бармена становится суровым, и беседа прерывается.

 

 

Из Книги жалоб и предложений бара Джо

 

***

Кажется, прошло пять дней или, может, больше. Здесь не так плохо, как казалось поначалу. Джо – странный малый, все его боятся. Скучаю по Варе и Сашке, как они? Слышал от одного новичка, что Анжелка замуж вышла, не верю, но стараюсь и не думать об этом. Не понимаю, зачем это всё пишу, но страшно сойти с ума от мыслей, свободного времени для них слишком много. Так много, что хочется выть, бежать или спрятаться. По законам седьмого пространства, это невозможно. Номер 578 говорит, что живой, но не раскрывает своего имени, не принято. Здесь, как в тюрьме: все говорят, что не виновны. То есть живые. Ему лет двадцать пять. Молодой и горячий, чаще молчит или ухмыляется. За что он попал сюда? На насильника или самоубийцу не похож, слишком много в нём энергии, слишком хочет жить. Недавно я понял, что мысль о смерти, когда та дышит тебе в лицо, теряет свою привлекательность. Даже смешно вспомнить, что я хотел сделать ее своим богом. Но жалею ли я о свершившемся? Тоска. Я вновь и вновь возвращаюсь в ту ночь, проигрываю сценарий, но так и не могу уловить важную деталь, знаю, что-то упустил, что-то пошло не так. Но что? Мне кажется, что когда я осознаю это, то смогу покинуть седьмое пространство.

Солнце здесь бывает так редко, что начинаешь его ждать, отсчитывать по часам бара, собранным из каких-то ржавых кусков железа, время в обратном порядке, время появления скупого светила. Осталось ровно тысяча пятьсот сорок восемь часов шесть секунд. Пять. Четыре. Три. Неблагодарное занятие.

***

Здесь нечего делать. Надоело сидеть в баре и слушать, кто как умер и чем занимался. Попытался узнать у Джо, кто меня звал. Тот намекнул, чтобы я не распространялся. Болтунов не любят везде. Мне кажется, что сегодня пятнадцатое февраля. Сашке вчера исполнилось одиннадцать. Говорят, что где-то в седьмом пространстве есть труба, через которую избранным разрешается посмотреть на родных. Джо говорит, что это бабские россказни и чтобы голову себе не забивали ерундой. Вчера играли с номером 178 в тараканьи бега. Его выиграл, мой куда-то сбежал еще на финишной прямой. Мерзкое создание! Номер 178 уверен, что если очиститься от своего греха, можно вернуться домой, как по амнистии. Он сказал, что существует какое-то вращающееся колесо и что у каждого оно свое, вернее, мы его сами моделируем. Пока это колесо смазано, оно крутится, цель каждого человека – остановить его. Только как это сделать и где эти колеса?

***

Иногда приходят новички, так же, как и я когда-то испуганно таращат глаза. Всем плевать. Джо говорит, что раньше таких седьмое пространство не принимало. Некоторые куда-то пропадают. Наша психиатрическая лечебница, так я решил называть седьмое пространство, работает по заведенному распорядку – каждый день те же разговоры, кто как умер и чем занимался, повторяются слово в слово. Смерть – это не состояние, смерть – это то, что в голове. Нужно никогда не забывать об этом. Почему я здесь? Почему Бог отказался от меня. Потому что я отрекся от него первым? Потому что я выбрал смерть? Но что такое смерть перед лицом вечности и пустоты? Сколько еще я должен терпеть этот круговорот разговоров посетителей? Сколько я должен встретить сумасшедших женщин, несущих топить котят на пруд? Лица самоубийц одинаковы, их улыбки безмятежны, но каждый день они идут в вымышленный магазин за веревкой, чтобы вечером пить пиво у Джо и рассказывать, как это было. Только № 578 молчит, только он сидит и смотрит на это безумие и улыбается. Что он знает такого, что не дает ему погрязнуть в тоске и унынии?

Вчера ходил смотреть на Холодное море. Оно не дышало, казалось, что застывшие горы окружили с одной целью – задушить. Мне начинает казаться, что никогда не было ничего другого. Ни жены, ни детей, ни работы. Только этот серый город, лишенный света и покоя, и тени-призраки, скользящие по стенам, просящие сквозь скрежет зубов отпустить их. Неужели нас это ждет, посетителей бара Джо? Неужели и мы превратимся в дымку боли и страха? Что такое седьмое пространство, затерянное между небом и землей или еще где-то там?

Сегодня видел во сне Анжелу, она спросила, где я был. Я не нашел, что ответить. И тут на кухню вошел Букашкин в одних трусах, почесывая волосатое брюшко, спросил, почему так долго и когда заберу уже сгнившие тела своих заморышей. Я схватил кухонный нож, и разрезал его улыбку по диагонали. Из его рта побежали тараканы. А он продолжал улыбаться.

***

Я номер 178. Или можно Сергеич. Мне сорок три года. Я умер прошлой зимой. Холодный январский вечер. Бар «Старый рояль», там подают восхитительное разливное чешское пиво. Заказал кружку, попивая холодное, обратил внимание на двух девушек за соседним столиком. Лесбиянки. Это интересно.

Я четко ощущал энергию, шедшую от них, их либидо, требующее разбавить женское общество. Я осмелел и подсел к ним.

– Добрый вечер.

Они молчали.

– Я не такой наглый, как могу показаться с первого взгляда. Моей нежности хватит на вас двоих.

– Дядя, ты не по адресу, – сказала одна, темненькая, с коротко стриженной головой, – Ты не видишь, у нас свой разговор?

Я продолжал сидеть и смотрел в глаза другой, рыжеволосой девочки с большими зелеными глазами.

– Ты же знаешь, что она не даст тебе то, что есть у меня. Поехали ко мне, девчонки, у меня есть отличный виски? А наутро разбежимся.

Они переглянулись и рассмеялись. На выходе отдаю крупные чаевые, сверкаю перед девушками толстой пачкой новеньких банкнот.

И вот едем в такси. Они на заднем, я на переднем сидении, периодически подглядываю за ними в зеркало. Рыжеволосая девушка, похожая на солнце, над чем-то заливисто смеется. Другая что-то шепчет ей на ушко. Мы проезжаем пару кварталов. Водитель подмигивает мне и желает приятного вечера. Щедро оплачиваю таксисту его работу. Он запоминает меня и оставляет мотор заведенным.

На допросе он скажет: «Странная компания: взрослый мужчина, две молоденьких девушки. Он был напряжен, как будто знал, что эти сучки оторвут ему голову». Наручники закроются. Рабочий день окончен. Никто ведь не говорил таксисту, что меня найдут голого в своей квартире, а окурки, вещи, бутылки от спиртного будут разбросаны так, будто кто-то что-то искал. Рядом с телом найдут отрубленную голову с застывшей счастливой улыбкой. Переплетенные тела девушек найдут позже в желтом такси. Всегда и везде вместе.

Почему я в седьмом пространстве? Потому что здесь есть то, что мне нужно – податливые тела молодых девушек, делающих всё, что взбредет в голову.

***

До сих пор побаливает ожог от номера. Меня зовут номер 935. Джо сказал, что меня выбрало седьмое пространство. Значит, я уникальная. Рассказывать особо нечего. Приходила Маринка, принесла поллитровку разбавленного. А он, зараза, паленый оказался. Ей ничего. А я теперь здесь. Бог простил меня и отправил в рай, ведь что такое седьмое пространство, если не эдемский сад?

Зал аплодировал мне стоя, когда я, растрогавшись после второй рюмки, рассказала, как обманывали с Маринкой бабулек, собирая деньги якобы на ремонт детского дома. Бабушки плакали и отдавали последнее. А мы могли купить бутылки две рябинки на коньяке и бычки в томате. И опять все хлопали, и опять я ревела.

 

***

Здесь время тянется долго и тягуче. Однообразные дни сменяют друг друга. Так же, как и дома, но без каких-либо волнений или проблем. Прошла неделя, а кажется, будто и нет другого мира, кажется, что я начинаю забывать имена людей, свое собственное. Напрягаю память. Куски воспоминаний осколками впиваются в воображение. Я вижу маму, она где-то раздобыла белые пионы на первое сентября. Они сливаются с рубашкой в белое пятно. Я волнуюсь, что ждет меня в новом учебном году? С горечью узнаю, что мой товарищ больше не будет сидеть со мной за одной партой. Родители увезли его и мои детские радости в далекую прекрасную Москву, где мороженое вкуснее, где женщины красивее, туда, где сбываются мечты. Где нет номера на шее. 578. Столько раз я видел это Холодное море, возвращаясь к нему. Столько раз я встречал оскаленную улыбку бармена. Потому что он помнит всех, он знает свое имя, потому что смерть выбрала его следить за установленным порядком, хотел счастливчик Джонни этого или нет.

Помню отца, столько лет прошло, а до сих пор помню. Мы жили тогда в новостройке. Панельный дом, всегда сырой и неуютный. Как-то я устроил самосуд над мокрицей, ползшей между склеек плит. Сосед сверху постоянно нас топил. Жили в однокомнатной квартире втроем: я, мама и старшая сестра. Надя училась, кажется, в третьем, а мне было года четыре. По воскресеньям мама с сестрой ходили на колхозный рынок, находившийся на другом конце света, где пахло маняще горячими пирожками, а продавцы завлекали попробовать наливные яблоки, свежую соленую рыбу, заверяя, что если возьмете у них, то будете приходить постоянно; где свиные головы подмигивали крупным говяжьим языкам; где покупатели по-простецки интересовались друг у друга, где купили дешевле и вкуснее.

Я остался дома в одиночестве. Помню, как пришел отец, с нами не живший: мама за пьянки его выгнала, и жил он неизвестно где, скитаясь по всему городу. Помню, как он колотил в дверь, и я залез под кровать и молился, чтобы он умер. Я не понимал, что это, но мне казалось, что это его смерть избавит меня от страха перед ним. Я думал о смерти, маленький человечек, думающий о смерти и боящийся ее. Я представлял, что придет мама с сестрой, а этот пьяный мужик, названный моим отцом, зарубит их большим топором.

 

 

– Скажи, Джо, Бог существует?

– Смотря, что или кого ты называешь богом. Видишь таракана?

Я посмотрел на стойку. Обычный рыжий таракан упрямо бежал в сторону неубранных крошек. Рыцарь с отполированным панцирем. Джо резко накрыл стаканом сверху насекомое.

– Теперь я его Бог, – рассмеявшись, сказал бармен. – Я могу сделать с ним все что угодно: оторвать лапки, прихлопнуть или оставить сушиться под стаканом. Я – Бог, но я сомневаюсь, что таракан об этом догадывается.

Он поднял стакан и, взяв насекомое двумя пальцами, медленно растер его между ними.

– Кого-то этот вопрос мучает всю жизнь, и лишь после смерти ему открывается эта величайшая тайна; кто-то знает об этом, появившись на свет. Могу сказать точно – здесь ты его не найдешь, и не пытайся искать.

Я попрощался и вышел из бара. Моросил дождь. Серый и тоскливый. В голову шершавыми лапками лезли необузданные мысли, как когда-то превращенный в мокрое пятно таракан, наверное, думал: «Что я здесь делаю? Не мертвый, но и не живой. Что здесь делают эти полутени, полулюди? Может, это именно он, сидящий где-то наверху, отдал своим слугам такое приказание? Может, его и вовсе не существует, если он позволил появиться этому месту?»

Внезапно мои размышления прервал неуверенный мужской голос:

– Пятьсот семьдесят восьмой, подожди!

Я не останавливался и не оборачивался. Назойливый седьмой номер не отставал.

– Петр, какого черта тебе от меня нужно? – оборачиваясь, закричал я.

Он изменился и уменьшился в размерах, кажется, я не видел его неделю, избегал встреч с ним, потому что он задавал слишком много вопросов. Почему его до сих пор не утилизировали? В седьмом пространстве не любят надоедливых.

– Пятьсот семьдесят восьмой, скажи, как ты умер? Я должен это знать, пространство мучает меня, я должен знать, как умер каждый. Я устал, каждый день, каждую минуту я должен искать самоубийц. Я сидел возле Холодного моря и услышал голоса, как тогда, они шептали, что ты поможешь мне, что ты знаешь, как мне остановить колесо.

– Какое колесо? Какое колесо, черт возьми! – заорал я.

Петр не слышал.

– Ты знаешь, вчера Джо рассказал мне историю, она со счастливым концом. Она о женщине, не любившей детей. Анжела. Такое бездуховное и продажное имя. У нее умер муж, и, знаешь, что она сделала? Ты думаешь, жена оплакивала и ждала его? Коллега по работе, это мерзкое насекомое, пришел к ней с соболезнованиями. Он трогал ее липкими лапками, его усики уловили запах женской плоти. А она лила слезы печали в шелковом коротком халатике, не скрывавшем ее стройные ноги, насекомое знает, что нужно делать, оно предвкушает сладкий мед, томящийся между ног падшей женщины. Ты хочешь знать, что произошло дальше? – не ожидая моего ответа, он продолжил. – О покойном муже забыли, о нём не вспоминают. Детский смех не наполняет комнаты. Насекомое спит на моей кровати, оно имеет мою жену, мои дети называют его отцом. Джо смеялся. Ты тоже будешь издеваться надо мной?! Джо сказал, что мне некуда возвращаться. Он сказал, смирись.

– Смирись, – повторил я, – смирись, ибо только смирение освобождает от мук. Я промок и озяб. Я иду домой и тебе советую сделать тоже самое.

– Как ты умер? Что ты здесь делаешь? В чём твое спокойствие?

Мне не хотелось с ним говорить, не нужно это, он не в себе. Его больные красные глаза выжидающе смотрели на меня, капли воды текли по его лицу, но он не смахивал их.

– Ты действительно хочешь знать, что я здесь делаю? Потому что я мертвый, так же, как и ты, как и остальные посетители бара, но я не тень и не призрак, я пью вино, совокупляюсь с проститутками, могу делать всё что угодно. А потом, когда надоедает, я возвращаюсь обратно, как и в первый раз, когда меня вытащили из петли и откачали, я каждый раз возвращаюсь в свою квартиру, переполненную врачами, я чувствую маму, гладящую меня по руке, я чувствую, что хочу жить. Но, даже вернувшись, я продолжаю пребывать здесь, потому что люблю убивать себя. Ты знаешь, где мы? Ты когда-нибудь думал о том, почему все это происходит именно с тобой?

– Ты делаешь вид, что всё знаешь, что ничего не боишься, но на самом деле ты, как и я, ни черта не знаешь, глупый мальчишка! Тебе кажется, что ты понял истину, что она принадлежит одному тебе.

– Ты сам хотел знать, что ты теперь хочешь от меня? Я всё сказал тебе.

– Подожди. Не оставляй меня одного!

– Знаешь, что у нас общего? Мы решили, что наша жизнь принадлежит только нам и мы вправе закончить ее тогда, когда захотим. Поэтому мы здесь. Это Нарака, и отсюда нет выхода. Только когда ты превратишься в тень, ты сможешь начать всё заново. Это номер 178 сказал тебе про колесо?

– Да, он сказал, что это единственный выход.

– Значит, его уже утилизировали.

– Что такое Нарака?

– Это наш ад. Мне пора.

И я пошел прочь, не оборачиваясь. Номер семь не останавливал меня.

 

 

«Что я натворил? Смерть – это всего лишь смерть, и нет в ней ничего романтического или сверхъестественного. Как я жил? Любил жену. Любил. А она? Кем я был и кто я теперь? Души праведников попадают в рай, а где моя душа? Она есть у меня?».

Номер семь бесцельно шел по улицам города. Дождь закончился, и теперь густой туман окутывал здания. Тишина. Петра тошнило от мыслей. И не понимая, что делает, он заорал как младенец, появившийся на свет. Время остановилось, в этом крике были все отчаянье, вся боль, которые только могли быть в человеке, потерянном в самом себе.

Ничего не произошло. Пространство молчало, а серые тени жителей продолжали брести в полнейшей тишине. Беспомощная раздавленная душа металась по улицам, подбегала к теням людей, но они рассыпались на кусочки. И только радио продолжало плести принадлежавшую только ему реальность.

 

 

– В прямом эфире знаменитая поэтесса седьмого пространства. Автор ряда сборников, лауреат премий «Прах этому миру», «Последняя остановка» и других заслуженных наград. Как вы догадались, это гениальнейшая и блистательнейшая Ванесса Мори.

– Спасибо за добрые слова, Азраил.

– Чем порадуете?

– Сегодня я прочту последнее свое произведение.

– Конечное?

– Нет, вы знаете, что такое похороны бездарных поэтов? Утилизация назначена на вторник, будет интересно, желающие, приходите. Последний стих, как слезы умершей девочки, такой же прозрачный и несмелый, который исчезнет в общем потоке сумасшедшей графомании. Перед моими глазами эти тени, вселяющие ужас и восторг; лица приходящих новичков, обреченных сгинуть в Лету. Слушайте же все! Слушайте человека, обретшего знание! Трепещите, ибо истина выжирает внутренности, ибо страх правит вами!

До вечности доплыть невмоготу.

Плыву ведь так же, как живу – никак…

Трамвай рисует поцелуи на стекле, а дождь продрогший, смахивая слезы,

прохладой манит в чуждую постель.

Давись свободой, души детей, нет ограничений, души друзей врагов, врагов друзей, без сомнений.

Мы умерли еще в начале фильма.

А Бог, собрав жизни пазл, подумав, на кусочки разломал.

А червоточину замазал…

– Прекрасные строки! Вы знаете, в ваших стихотворениях есть какая-то неуловимая невинная душа, как детство. Ну вот, я сам заговорил возвышенно. Перед утилизацией задам стандартный вопрос: если бы у вас был шанс что-то изменить, что бы вы сделали?

– Если бы у меня кто-то спросил, кем я не хочу вернуться сюда, то я ответила бы с уверенностью – человеком. Если бы мы только могли решать.

– Почему? Ведь человеком быть – это прекрасно!

– Прекрасно вовсе не быть. А эти все разговоры, кому как не тебе, Азраил, знать – пустая болтовня. Говорят, творческому человеку позволено всё. Я раньше тоже так думала, повесила на себя ярлык уникальности и бессовестно предавалась радостям седьмого пространства. А если этот человек, которого ты утром видишь в зеркале, травит собственных детей, разве ему можно жить с этим? Успокаиваешь себя, что они мешали строить новую счастливую жизнь, постоянно вертясь под ногами. Яд для насекомых вреден для детей, он вызывает пену изо рта, он сковывает движение и отбирает дыхание.

– Может, вы еще о Боге задумывались?

– Хорошая шутка, Азраил, очень хорошая шутка. О нём я вспомню, когда стану тенью.

– С нами была Ванесса Мори. Оставайтесь с нами, если хотите быть всегда в курсе событий. А если не хотите быть, то это только ваше решение.

Когда у тебя будет седьмой номер, ты сможешь безнаказанно задавать много вопросов. Петр шел в бар.

 

 

«Ребята, у меня отличное настроение, поэтому я предлагаю вам отличную шутку». Бар – живое трепещущее ухо. Стекла дребезжат от холодного ветра. Бар – слитые в едино мертвые организмы, слушающие Джо, говорил он очень редко, а с такой неживой улыбкой никогда, казалось, сам дьявол вселился в него.

Джо предлагает сыграть в игру. Вместо того чтобы открыть нам карты о седьмом пространстве, он выкладывает их на стол: «Ребята, у меня отличное настроение, поэтому я предлагаю вам отличную шутку. Такого еще не было». Бар молчит, его охватывает волнение, такое, которое испытывает ребенок, открывая новогодний подарок.

В толпе я замечаю Петра. Бледный, с потухшими глазами, его жалкая фигура сливается с дверным проемом, в любой момент он готов сорваться с места и бежать прочь от этого кукловода. Человек даже после смерти не может существовать без ненавистного общества. Номер семь говорил мне как-то о сне, но я не обратил на это внимания. Слишком много ошибок за короткий срок. Я не верю в совпадения. Я не верю самому себе, и тем более я не верю Джо.

– Кто победит, тот покинет пространство, – с легкостью говорит дьявол с поседевшей бородой.

Так просто: «Кто победит». Кто победит? Любой ценой. Надежда уйти из этого места вчера покинула меня, я забыл о самой важной вещи, силясь вспомнить, передо мной всплывали лишь глаза женщины, шептавшей: «Сыночек, не оставляй меня». Но лицо матери расплывалось, как разжиженная пластмасса.

Бармен говорит: «Проигравших ждет утилизация». Бармен говорит: «Вы то, во что вы верите».

Я пробую слово «утилизация». Оно означает конец, оно означает, что седьмое пространство заберет мысли, внутренности и душу и выблюет на город еще одну спешащую в никуда тень. Потерять единственную надежду вернуться, согласившись на игру, – что это, если не уставшее безрассудство?

Семь безумцев за круглым столом. Остальные, опуская глаза, отказываются. Бармен подходит к каждому, улыбаясь, спрашивает: «Может ты, красавчик?» или «Клава, тебе надоело топить котят?»

Я вглядываюсь в лица смельчаков. Как много среди них женщин, забывших, что именно они должны быть столпами человечности. Номер 178 курит сигару и ухмыляется. Вот тебе и колесо. Его подружки-лесбиянки о чем-то рядом щебечут, Клавдия Никифоровна, девушка, обманывающая бабушек. Прекрасная и бездарная Ванесса, в облегающем черном платье и манто, перешептывается с мужчиной, насильником и убийцей мальчиков. Они нашли друг друга в седьмом пространстве. Джо раздает по две карты. Ставок нет. Бармен говорит: «Эта история напомнила мне другую. Давным-давно в маленьком городке жил глупый юноша. Он считал себя самым умным и самым везучим. Однажды, возвращаясь из паба, он встретил по дороге домой старую женщину. Она окликнула его. Несмотря на сильный дождь, хлеставший его по щекам, и непролазную темень, юноша остановился и спросил, что ей нужно. Та проскрипела: “У меня для тебя есть уникальное предложение, но его нужно выиграть”. “Торговка”, – подумал он и хотел отмахнуться от нее, но та схватила его цепкими пальцами за плечо и произнесла: “Если ты откажешься, то очень пожалеешь об этом. Ты же сам говорил, что счастливчик, а значит, тебе повезет”. Он согласился».

Я догадываюсь, о ком говорит Джо. Бар – заблудившийся заигравшийся ребенок, истошно кричащий о спасении.

– Она предложила сыграть ему в игру, пообещав при победе несметные богатства. «Если ты проиграешь, – сказала она, – я заберу у тебя самое драгоценное».

– Он проиграл, – говорю я.

– Джон оказался не настолько везучим, как думал.

– А что это была за игра? – испуганно спрашивает насильник.

– Семь счастливчиков познакомятся с ней. Правила просты: я раздаю две карты. У кого не окажется семерок, – покидает седьмое пространство и возвращается домой, пить чай с малиновым вареньем и заниматься ерундой. Кто получает хоть одну семерку, того утилизируют. Играем до тех пор, пока не решится судьба всех игроков. Пан или пропал.

– Джо, а что выпало тому юноше? – спрашиваю я.

– Три семерки, – холодно смеется бармен. – Всем пива за счет заведения!

Бар – молчаливая женщина, ожидающая пьяницу-мужа, потирающая старые раны лезвием бритвы. Семеро проигравших, армия призраков, освободившая место новичкам. Седьмое пространство, встречай своих заблудших детей!

 

 

«Семеро, они рождаются в равнинах Запада; семеро, они вырастают в горах Востока; они сидят на престолах в глубинах земли; они наставляют свой голос греметь на высотах земли; они раскинулись станом в безмерном седьмом пространстве между Небесами и покровом Холодного моря; доброго имени нет у них ни в Небе, ни на Земле. Никто не ждет и не зовет их домой. Нет пристанища у заблудших. Нет свободы у забывших. Армия теней поглощает избранных, голоса гремят по всей Земле, собирая плоды, забирая падших. Семеро обретут власть и сядут на трон, рожденные женщинами, взращенные их молоком, отрезающие персы матерям и женам, убивающие детей в чреве, творящие хаос и уходящие в пустоту. Вам, детям седьмого пространства, слава и покой.

Я, Азраил – ангел смерти, с прискорбием сообщаю, что наше вещание прекращается».

Радио замолкает. Я считал, что могу покинуть седьмое пространство, время шло, и я забыл, куда нужно возвращаться. Лица стерлись. Я не верю себе и памяти. Джо говорит, что нас никто не ждет. Грязные женщины, стоящие вдоль серых стен забытого богом города, в один голос твердят, что с ними лучше, чем можно представить. Они раздвигают ноги, но боятся смотреть в глаза. Без эмоций стонут, мой член падает, не желая быть орудием бессмысленного действа. Черт возьми, ведь у оленей есть душа. Живая, безгрешная, как у младенца, но чище. На севере нет берегов – он бесконечен, так, что не хватает чувств охватить его, так, что не хватает разума понять. Там нет моря, но там есть олени, в которых дышит теплое бескрайнее море. Почему я не могу стать оленем?

Я представляю, как подставляю руку, и ладонь обжигает горячим дыханием. Он дышит мне в оживающую душу. Разрушающее наваждение. Массирую холодные соски сдавшейся женщины, надеясь, что когда загляну ей в глаза, увижу в них безропотного оленя. Но на меня смотрят тоска и отчуждение. В перегибах ее рыхлого тела умерло желание.

Олени умирают долго. Они издают протяжный крик беспомощности перед лицом гибели. Умирать страшно, даже если веришь, что там, куда попадешь, тебя ждет сад эдемский. Животное зовет сородичей, но они не идут, потому что это битва один на один. И тогда он склоняет голову, и, кажется, сон оковывает одинокого странника, ожидающего опасного хищника. Так проходит одна вечность, за ней вторая, а на третью наступает тишина. И затем олень падает на колени, уходящие в землю. И земля поглощает его, забирая в теплую постель сновидений, так безгрешная душа обретает покой.

Я заглядываю в глаза проститутке, поедающей мои внутренности, пока наши тела совершают песнопения. Густой черный холод, мерцая из прогнивших глазниц, целясь прямо в сердце, ползет по стене, по полу, по кровати, всё ближе подбираясь ко мне. Я кричу и отбрасываю тень в сторону.

 

 

«Джо, как покинуть седьмое пространство?» – «Это невозможно, если ты вопрошаешь об этом. Кто ты сейчас? Кем ты был?» – «Я мертвец?» – «Нет, но это ненадолго». – «Меня утилизируют? Но я ведь так старался не задавать ненужных вопросов». – «Видишь часы?» – «Два часа до восхода солнца». – «Седьмое пространство оставило тебе два часа, не каждому отводится столько времени. Оно не отпустит тебя. Но знаешь, можно всегда сыграть в одну игру»…

Я выхожу из бара. Город вырос и потемнел, но как может быть темнее темнота? Серые тени ползут по стенам, прыгают из одной оконной глазницы в другую, играют в прятки, перешептываются между собой, зовут принять участие в веселье. В седьмом пространстве любят игры.

И тут я замечаю Седьмой номер: уткнувшись в дверь, он из последних сил молотит в нее. Я окликаю его.

– Почему ты все еще здесь?

– Я не знаю, куда идти.

– Ты еще можешь пойти вправо или влево, можешь идти вперед. Седьмое пространство не поглотит тебя через два часа, – меня захлестывает смешанное чувство жалости и злости. – Это я уже не могу ничего сделать. Это мне некуда идти, и это меня никто не ждет. Я не встретил свою мать в седьмом пространстве, ее здесь нет, она заслужила пребывание в другом месте. Это я бежал сюда от своих проблем, не понимая, что время, самое драгоценное, что есть у меня, я трачу впустую, упиваясь своей ничтожностью. У тебя есть дети и жена. Ты думал о них?

– Не проходило и минуты, чтобы я не вспоминал о них. Но зачем им такой отец? Что я могу им дать, кроме своей нелепой философии? Я не хочу возвращаться! – кричит Седьмой номер. – Мне лучше здесь, понимаешь? Я сам выбрал смерть.

– У меня нет времени выносить тебе приговор, думаю, что ты сам это сделаешь. Тебя зовут Петр Соколов, и ты станешь свободным. Это твой дом? – спрашиваю я.

– Издеваешься?

– Ты сам ответил. Мертвым не нужен дом. Нам нужно идти! Седьмое пространство дает один шанс.

– Кто ты? Я не знаю твоего имени.

– Зови меня № 578.

Я несусь весело на санках с горки, пришел пьяный отец, бабушка рыдает мне в плечо, кто я? Как звала меня мама в детстве? Где я вырос? Я забыл, я всё забыл.

 

 

Я стою перед Семью холмами, над каждой вершиной сияет маленькое серое солнце, тусклое и не согревающее. По телу разливается сковывающая тоска, холодное безумие глядит в мое нутро и улыбается, я знаю, что за ними нас ждет теплое море. Мы можем пройти через горы смерти. Но только вдвоем, у Соколова есть память, а у меня… у меня есть вера и желание спастись. Любой ценой. Тогда в баре Джо сказал мне: «Встреча с Седьмым номером не случайна, каждый раз в тебе просыпается жалость, и ты не делаешь того, о чем я прошу, седьмое пространство злится на тебя, оно не любит ослушавшихся детей». Я хватаю большой камень и ударяю им Петра в затылок, идущий впереди, верящий в мои обещания, он не знает, что я здесь не впервые. Он падает.

Где же справедливый судья, который отпустит меня домой? Тишина, такая же плесневелая, как брошенный кем-то кусок хлеба. Петр лежит, уткнувшись лицом в землю, и хрипит. Я вижу, как густая вязкая кровь сочится на серый песок из размозженного черепа, окрашивая его в багровый цвет. Я не самоубийца. Я палач, орудие седьмого пространства, творящее справедливость, я волшебник, исполняющий людские желания. Смерть для него оказалась важнее, и я подарил ее. Только кровь на моих руках смоет грехи, только кровь кадилом освятит дорогу домой. Теперь № 7 лежит спокойно, и даже некое подобие улыбки отражается на его лице. Я – это он, но другой, тот, кто вернется к его жене и детям. Мама говорила, что у белых пионов чистая душа. У всего окружающего есть душа.

От стелившейся серой земли, разделенной острой полосой горизонта от небесных клочковатых бровей, грозно нахмуренных, лежит бескрайняя пустыня. Небо здесь другое, его так много, что будто и не существует вовсе этих звезд, висящих низко над головой, этих планет, мерцающих вдали, прозрачного разряженного воздуха с растворенными в нём мельчайшими частичками пыли и серы. А есть только оно – одно сплошное пространство неба, в котором пребывает в вечности молекула по имени человек.

Я никогда не задумывался, кто они, коренные жители. Расплющенные давлением прозрачные тельца, стайками перебирающиеся от одного камня к другому, бесшумно и неторопливо, не обращающие внимания на меня и тело Петра Соколова. В изуродованных лицах я узнаю Сергеича, его подруг, Клавдию Никифоровну, они окружают меня и зовут к себе: «Это так прекрасно, пойдем с нами, мы больше не страдаем. Седьмое пространство любит нас». Джо обманул, их не утилизировали! Он солгал, что у нас нет выбора.

Я чувствую, мое время приближается к концу. Пробьют часы на пряничном домике, и моя душа войдет в Петра. У меня будут дом и жена, дети, от которых отказался Соколов. Я вижу лицо Джо, он говорит: «Ты хочешь свободы? Тогда убей его». Бар обнажает свои клыки, в которых застряли куски непрожаренного мяса. «Ты убьешь его, – повторяет хозяин, – пространство устало от него, оно освободит тебя, если ты исполнишь приказание». Бармен солгал мне в очередной раз. Теперь я понимаю, что Нарака не отпустит меня. Неужели, конец? Но, всё еще надеясь, оглядываюсь посмотреть на Петра, конечно, его уже нет. Теперь конец.

Вдали, среди зыбучих песков и серости, виднеется небольшой островок зеленой влажной травы, мне туда. В детстве я грезил океаном и космосом, но потом вырос и забыл. Рассеивающееся облако, за минуту до этого бывшее седьмым пространством, дробится на куски, и черная пустота, как игривый котенок, царапает мои ноги. Ты то, во что ты веришь. Мне некуда возвращаться. Джо знал всё наперед, но в седьмом пространстве так любят игры со смертью.

Трава накрывает колючим одеялом, как бабушка, когда я заболел после похорон деда. Но и она прожила недолго. Никто не вечен. Черная пустота гладит меня по лицу и шепчет: «Иуда, я так долго ждала тебя, ты не будешь больше страдать». Теплое море покрывается льдом, а дикий огонь выжирает внутренности. Я возвращаюсь домой.

 

 

Иуда не убил Петра. Тот змеей отполз от убийцы и теперь выжидал. Что-то должно было произойти. И пришел судья, его мантия, развеваясь от дыхания несуществующего ветра, накрыла домишки города, и тени, чувствуя отца, слетались под покров его одеяния. Он брел не торопясь, ибо хозяину времени некуда спешить.

Он тянул руки, но не было у него лица, чтобы сказать, какие намерения были у него, но Соколов знал, что он вдыхает воздух, чтобы учуять его, и Петр хотел слиться с холодной стеной крепости, ибо ожидание было для него хуже смерти. Мужчина пытался встать и бежать, куда угодно, но в его теле не было сил уйти от этого надвигающегося ужаса.

Там, где мантия накрывала город, зияла черная пустота, город терял свою напускную реальность. По артериям кровью сочился страх. Соколову казалось, что он уже умер, когда жизнь забилась в нём, как никогда прежде.

«Почему я не сказал спасибо жене, когда она родила Сашку? Или сказал? Я купил большой букет роз. А надо было белые пионы. И каждый день твердить ей, как сильно я ее люблю. Я не сказал ей главного, что умирать не больно, а страшно, когда не всё сказано».

Судья останавливается. И тут Петру кажется, что он слышит голоса, но не те, зовущие его когда-то. Хор детских голосов проникает в его голову, и поет о том, что человек рождается меньше меньшего и больше большого, и ему решать, во что он поверит. Бог выходит в мир, и подданные, столпившись вокруг, восторженно треплют его за щечки и тут же разбегаются, услышав грозный крик, разрывающий тишину. Человечек растет, ценности превращаются в струящийся и проходящий сквозь пальцы песок. А потом появляются новые маленькие цари. Ты – тот, который стар, ты счастлив, потому что порядки мироздания не нарушаются. Человеку свойственно умирать, но рожден он для другого.

Песня выходит из Петра и несется к небесам, голоса становятся громче и протяжнее: «Ненависть, порожденная Адамом, отправилась путешествовать во вселенную. Ненависть была маленьким ребенком, и ей было страшно в черной пустоте, на которую ее обрекли, но проходили тысячелетия, и она набралась сил и породила седьмое пространство».

– В чём спасение?

– Вспомни, кто ты, – шепчут голоса. – Твои часы скоро пробьют. Отбрось мысли, спустись по лестнице вниз, там ждут встречи порожденные тобой страхи, ты должен победить их.

– А кто судья?

– Ты сам себе судья.

Обычная деревянная лестница, с покосившимися ступенями, ведущими в черную пустоту. Соколов в последний раз оглядывается. Где-то вдали дышит Холодное море. Он представляет жену в теплой от тела постели, видит свернувшегося в позе эмбриона маленького Сашку и Вареньку, обнимающую плюшевого медведя. «Джо солгал! Всё в моей голове». Зажмурившись, он прыгает...

Босоногая женщина в прозрачной ночной сорочке, из-под которой виднеются набухшие от холода соски, склонившись над мужем, плачет от страха. Она треплет мужчину по щекам, гладит по волосам, но тщетно. Тело неподвижно. Измученная женщина кричит от отчаяния: «Петр! Не оставляй меня!» И, кажется, что только собственное имя выводит мужчину из оцепенения. Анжела вскрикивает, задыхается от истерики, бьет его по щекам, бросается на шею. Соколов прилипает к влажному лотосу как путник в пустыне, нашедший долгожданный оазис. Анжела отбивается. Но Петр настойчив. Окно открыто настежь, зимний колючий снег летит на подоконник и тут же тает. Мужчина чувствует, как внутри него оживает девственное теплое море, переливающееся из его тела в другое, даруя новую жизнь.

Падает снег. Новомосковск спит. А Будда, кем-то выброшенный из окна пятиэтажки, заносимый февральской вьюгой, улыбается.

Из архива: март 2014г.