Все новости
Проза
28 Декабря 2022, 09:57

Иван Сосфенов. Иван Игнатьевич Дюков

Рассказ из времён Пугачёвского бунта

Посвящается Вар. Ал. М – дой

 

На южной окраине города Уфы, во Фроловской улице, там, где ныне здания чиновника Энькова, мещан Дюковых и купеческой жены Ветошниковой, жил когда-то именитый купец Иван Игнатьевич Дюков, славный не столько богатством своим, сколько подвигами добра и мужественною защитою своего родного города.

От красивого и обширного в своё время дома его с прекрасным садом осталась ныне только одна высокая полузасохшая ель, свидетельница минувшего, которая и сама тоже приближается к концу своего существования.

Семейство Ивана Игнатьевича состояло из его супруги Катерины Александровны, дочери Варвары и племянника Степана. Катерина Александровна была добрейшею и богобоязливою женщиною. Чрез её руки изливалась вся благотворительность бедным и украшались храмы Господни. Дочь их Варинька, воспитанная в духе благочестия, отличалась красотою между всеми девами купеческого сословия. Будучи брюнеткою, она имела густые чёрные брови, необыкновенную белизну лица, во всю щёку румянец и, вдобавок всего, ясные соколиные очи. Племянник Ивана Игнатьевича Степан, хромоногий мужчина, лет около 30, был доброй нравственности и заведывал у дяди всеми его торговыми делами.

На склоне той же возвышенности, где стояли хоромы Ивана Игнатьевича, был и дом зажиточного казака Губанова, на месте которого ныне растёт один репейник с крапивою – прогулка пахучих коз, и больше ничего.

Губанов имел жену и двух сыновей. Старший из них, Семён, был женат и имел уже детей, а младший Андрей был холост. Голубые глаза Андрея и русые кудри нередко заставляли красных девушек на него заглядываться, особенно когда он, бывало, наденет синий свой кафтанчик, опоясанный шёлковым малиновым кушаком, шапку набекрень и сапоги со шпорами.

Соседи жили, как соседи, в добром согласии. Иван Игнатьевич, торгуя красным товаром, вёл торговлю и скотом. Сверх того у него были и рыбные ловли по рекам Белой и Уфе. Зная оборотливый ум своего соседа Губанова, Иван Игнатьевич поручал ему в Оренбурге закуп скота на меновом дворе, а рыбные ловли1 были в заведывании младшего сына Губанова, который услужливостию и ловкостию очень нравился Дюкову.

Около двух лет шли дела у соседей в мирном согласии, и обоюдный покой у них ничем не нарушался. Но Варинька и Андрей, нередко видевшиеся, вздумали полюбить один другого, и эта любовь росла не днями, а часами. Привязанность свою они довольно долго скрывали от других, и в особенности от Ивана Игнатьевича. Но в один весенний вечер, когда светило дня клонилось к закату и цветы испускали свой ароматический запах, Дюков пил со своей семьёй чай в беседке обширного сада, расположенного по береговой возвышенности, господствующей над всею почти южною окрестностью города. В это время Андрей Губанов приближался со своими рыбаками к берегу. Лодка, в которой он сидел, имела небольшую мачту с флюгером, украшенным разноцветною яркою тканью. При словах Ивана Игнатьевича «Вот, кажется, плывут и наши рыбаки, а с ними и удалый Андрюша», сердце Вариньки вдруг дрогнуло, и рука затряслась с чайником, из которого она наливала чай отцу с матерью. Это движение не ускользнуло от зоркого глаза отца, но он промолчал. Спустя несколько минут после этого слышат они песню, петую звучным и приятным тенором:

 

Ты душа ль моя, красна девица,

Дочь отца ненаглядная!

Зачем твои очи соколиные

Зажгли моё сердце молодецкое?

Не потушит этого огня

Ни волна уфимская,

Ни светлы струи Белой речиньки.

Сжалься надо мной, моя милая,

Прикажи сковать кольца обручальные

И озолотить их любовью вековечною.

 

Во всё время этой песни Иван Игнатьевич был общее внимание, а Варинька составляла один слух. Только физиономия первого нимало не изменялась, зато у второй лицо то бледнело, то разгоралось ярким румянцем. Когда же певец смолк, Иван Игнатьевич сказал:

– Хороша песня, и склад делен, кто из них её пел, не Андрюша ли, Варинька?

– Не знаю, родимый батюшка, я слышу в первый раз этот голос, – отвечала Варинька, потупив взор, вытирая чашки.

Иван Игнатьевич молча допил последнюю чашку чаю, перекрестился и, вставая, поцеловал в лоб свою ненаглядную Вариньку.

Приближаясь к дому, он встретил уфимского же купца Геронтия Аввакумыча Худосокова, торгующего лесом и обладающего, при значительной толщине своей, прекрасным аппетитом.

– А, Геронтий Аввакумыч, какими это путями? – приветствовал его Дюков.

– Нижайшее почтение Ивану Игнатьевичу, – из дому-с. Милости просим в горницу, а кушал ли чай?

– Понапился, нижайше благодарю.

– Как твои дела идут, Геронтий Аввакумыч? – спросил его Дюков, когда они сели на балконе дома.

– Благодарение Богу, идут хорошо, в особенности ныне я получил довольно важнеющий барышок.

– Слава Богу! Но, чать, без Акулины-то Савишны, я думаю, грустненько?

– Не только грустненько, – отвечал Худосоков, – но и скучненько.

– За чем же дело стало, надо заробить другую хозяйку, ведь наша Уфа не клином сошлась, много красивых девиц и молодых вдовушек. Вот я тебе советовал бы взять Перепетую Яковлевну Прянишникову, родную сестру Клима Яковлевича, она, кажется, и с капитальцем.

– Хорошо бы, да, говорят, очень зла, посмотрите-ка на её глазки и зубки, так будто съесть и хочет. Да к тому же ещё, Иван Игнатьевич, поговаривают, что ей хочется захватить эполетчика, стать дворянкою. Помешались на этом наши купчихи, а не подумают, возьмёт ли их порядочный-то дворянин, разве какая-нибудь изгорь2 иль калека, чтоб его даром поили и кормили. Уж куды бы сове рядиться в павлины перья, так нет, хоть по титулу буду дворянкою. А не у нас ли, подумаешь, купцов, житьё жёнам? Первое внимание жене да лошади, любуемся их дородностию! Нет, Иван Игнатьевич, – прибавил Худосоков, почёсывая свой затылок, – я бы желал с милостию вашею породниться.

– Понимаю, Геронтий Аввакумыч, но об этом надо подумать, да к тому и спросить дочь, пойдёт ли она за вдовца. Я воли с неё не сниму. Да не молода ли она для тебя, Геронтий Аввакумыч? Подумай-ка! Тебе, чай, годков уж сорок.

– Нет, только с пятком тридцать, Иван Игнатьевич.

– Так, видишь ли, какая она тебе ровня, ей только семнадцатый. К тому же я намерен зятя в дом взять, а не согласен расстаться с Варинькой. Оставь-ка лучше молоденьких-то да женись на Патрикее Евграфовне Теловой. Вот будет тебе пара: баба кровь с молоком, да чистогану десятка два.

– А что, и в самом деле, Иван Игнатьевич, – женись на молоденькой, да и ухаживай за ней же. А я люблю, чтоб меня покоили. Благодарствую за совет, ты снял точно с плеч гору. Завтра же пошлю сваху к Теловой.

– С Богом, весёлым пирком, да за свадебку.

– Нижайше кланяюсь, Иван Игнатьевич, – сказал Худосоков и потом вышел.

Между тем Варинька до того была поражена словами своего отца, что с трудом сидела, когда же отец ушёл, она тотчас отправилась в свою светлицу и не приходила ужинать, жалуясь на головную боль. Её ужасало открытие сердечной её тайны. Совесть ей говорила, почему она не сказала о привязанности своей к Андрею по крайней мере матери. Утром чай не пила, а к полдню слегла в постель. К нравственной боли присоединилась и простуда. Сердобольная Катерина Александровна призвала знахарку, и Вариньку спрыскивали водой чрез угли, но это не помогло. Позвали Карла Карлыча Шнапса, семидесятилетнего немца, судьбой закинутого в Уфу дожить последние дни. Карл Карлыч, пощупав пульс и отвеся нижнюю губу, сказал: «Некорошо!» Потом, наморщив брови, важно прибавил: «Пить тепла с мёдом акурешна засол, кушать рамашка, а к затылка вязать тёрта крен».

На другой день Карл Карлыч снова приходит. Пощупав пульс, он нашёл его почти в таком же состоянии: «Не понимаем, тут, толжно быть, тушевной полезнь». Потом, обращаясь к Ивану Игнатьевичу и отведя его к окну, сказал тихо: «Фрелин, молодой осоп, нет ли тут сертешный обстоятельства. Ви, папахен, спросите её корошенько». Потом, откланявшись, господин Шнапс вышел.

Иван Игнатьевич, воротясь с крыльца, до которого провожал Карла Карлыча, подошёл к кровати дочери и, выслав лишнюю прислугу, сказал:

– Варинька! Ты, мне кажется, душенька, сама себя губишь, что ты нам не откроешь настоящей боли своей! Тебе не один раз внушаемо было, чтоб ты как от матери, так и от меня ничего не скрывала. Ты знаешь, что составляешь всё наше счастие в настоящей жизни, чем мы для тебя не пожертвуем. – Потом, взяв её руку, присовокупил: – Я немножечко понимаю, Варинька, настоящую твою боль, ты... любишь?!

Дочь бросилась целовать руки отца, обливая их слезами:

– Виновата, родимый батюшка, я люблю Андрюшу, составь наше счастие!

– Давно бы ты сказала, дочь неразумная, – отвечал ей полусерьёзно Иван Игнатьевич, – чем губить себя и нас тревожить. Я не прочь от твоего желания, но подожди осени, когда кончатся наши торговые и промышленные счёты, тогда будет Божие и наше благословение на твоё сочетание.

Варинька вскочила с радости с постели, бросилась в ноги отцу с матерью и потом начала попеременно целовать их.

– Умерь свою радость, – сказал Дюков, – ты слаба, ляг и успокойся.

Когда отец с матерью вышли, Варинька позвала свою девку-чернавку и сказала ей: «Маша! Поди сходи за чем-нибудь к Губановым, и если увидишь Андрюшу, он кажется дома, то скажи ему, что мне легче и что батюшка обещался составить осенью наше счастие».

Что сказано, то и сделано. Андрей Губанов, кажется, поднялся вершка на два ещё выше от такой приятной вести. Но это для любящих сердец была только улыбка счастия, а самое счастие суждено им было иметь в будущей жизни.

Прошла приятно для героев моего рассказа красная весна 1773 года, но на закате жаркого лета по юго-восточной стороне нашего края начали бродить мрачные тучи. Иван Игнатьевич в начале сентября призывает к себе соседа своего Губанова и по примеру предшествовавших лет просит его съездить в Оренбург за скотиной. Губанов, принимая с охотою это предложение, собрался в дорогу менее, нежели в два дня, но на лице его рисовалось какое-то беспокойство, его тяготила какая-то тайная дума, хотя всё это он и старался скрывать. Рождённый простым казаком, он непомерно был самолюбив, нередко даже вырывались у него слова и сетования на своё состояние.

Когда у Губанова было всё готово к отъезду, Иван Игнатьевич, имея в виду скоро вступить с ним в родство, пришёл к нему на проводы с Катериною Александровною и Варинькою. Проводы эти, однако ж, не ограничивались домом Губанова, и все отправились за Белую. Там будущие сватья на прощанье выпили ратафию3 и бутылочки две красного медку. Потом две тройки могучих лошадей скрыли от провожавших Губанова и его работников.

После проводов отца Андрей с рвением принялся за рыбную ловлю, чтобы ещё более зарекомендовать себя в глазах Ивана Игнатьевича, а Катерина Александровна с Варинькой усилили хлопоты по приготовлению приданого: то шили узорчатый с кистями полог для кровати, то прибавляли в подушки пуху, то перенизывали бурмисткий4 жемчуг, то кроили штофные5 сарафаны, то ездили в лавки выбирать материи на подвенечное платье и заказывать ювелиру обручальное кольцо. Матери, так горячо любящей свою дочь, всячески хотелось, чтоб приданое Вариньки было самое лучшее и чтобы ни один злой язык не сказал чего-нибудь в худую сторону. В этих и подобных им заботах время у них шло почти незаметно. Один только Иван Игнатьевич начал несколько призадумываться, слыша из Оренбурга неприятные вести. К тому же и доверенный его, сосед Губанов, около месяца не возвращался. Это ещё более его беспокоило.

С истечением сентября, довольно ведренного, наступил мрачный и ненастный октябрь. Такому состоянию времени в мире физическом соответствовало время и в мире нравственном. С каждым днём умножались и более делались достоверными вести о приближении Пугачёва к Оренбургу и о взятии им по линии некоторых крепостей.

Когда после Божественной литургии в день чествования чудотворной иконы Казанской Божией Матери главные чины города собрались к воеводе Алексею Никифоровичу Борисову, куда приехал и комендант, полковник Сергей Степанович Мясоедов, а вслед за ним и Иван Игнатьевич Дюков, явился из Оренбурга от генерал-губернатора Рейнздорфа гонец с приказанием озаботиться немедленным укреплением города Уфы. Страх сковал сердца всех присутствовавших при этой вести, только один Иван Игнатьевич Дюков более других оказал твёрдости и спокойствия духа. Он тут же вызвался образовать особую дружину из купеческого и мещанского сословия и вооружить её на свой счёт. Если же воеводе и коменданту будет угодно, то примет сам и начальство над нею.

Он на другой же день созвал купеческое и мещанское общество и объявил ему, какой гибели подвергнется город, если враги одолеют его, а граждане не будут защищаться до последней капли крови. По призыву его в один день 150 человек молодых купцов и мещан вызвались заслонить грудью дома отцов и дедов своих. Такое патриотическое рвение Дюкова одушевило и начальников города, на защиту которого приняли самые поспешные и деятельные меры.

Кроме укреплений разного рода и рогаток вокруг города к 1 ноябрю образовалось в Уфе из регулярного войска рота, так называемая штатская, другая – рота инвалидов6, 200 казаков и 20 пушкарей. Огнестрельного орудия большого и малого калибра имелось до сорока пушек. Над этим войском командование поручено было майору Пасмурову. Из этого же количества войска в резерв было отделено сто человек под командою майора Николая Пекарского, к которому присоединена была и городовая дружина из 150 человек молодых купцов и мещан под начальством Ивана Игнатьевича Дюкова. Сверх того городовое ополчение составляли отставные солдаты и казаки.

В числе казаков находились и сыновья Губанова, только Андрея ужасно беспокоила неизвестность отца и отсрочка Дюковым свадьбы Варинькиной на неопределённое время. Раз Катерина Александровна по просьбе дочери напомнила Ивану Игнатьевичу о ней, но на это Дюков ей сказал: «Теперь надобно, мой друг, помышлять не о свадьбе, а о сохранении жизни и чести; выбросьте до времени это из головы, а лучше молитесь Богу о сохранении города и его святыни. С защищением его сохранится и наше достояние, честь и жизнь».

Свято сохраняя заветы своего супруга, Катерина Александровна каждодневно с того времени с Варинькою посещала храмы Божии и в особенности собор, где хранилась чудотворная икона Казанской Божией Матери. Они с тёплою верою и слезами умоляли Пресвятую Деву сохранить её заступничество от навета вражия. В свободные же часы от молитв и хозяйства занимались приготовлением корпии7 и ветоши8 для раненых.

Но 24 ноября, день ангела Катерины Александровны, был тяжким для неё испытанием. Доброе и неясное её сердце много перенесло в этот день. Иван Игнатьевич около обеда возвратился бледный из воеводской канцелярии и объявил домашним, чтоб они усилили свои мольбы к Богу. В Чесноковку прибыли изменнические шайки Пугачёва, одна под предводительством казака Чики – мнимого графа Чернышёва, в числе десять тысяч человек сборного войска, а другая, тоже тысяч в десять, под командою бывшего их соседа Губанова, произведённого Пугачёвым в полковники, отправилась в село Богородское. Сильнейший удар грома менее потряс бы их душу, нежели эта весть, потому что Иван Игнатьевич тут же объявил, чтобы Варинька отселе навсегда забыла своего Андрюшу и выбросила из головы надежду стать когда-либо его женою. «Родственником изменника и врага отечества я никогда не буду», – прибавил он.

Варинька без чувств упала на пол, и пена заклубилась из прекрасного её ротика, глаза помутились, а судороги начали корчить её неясный стан. Иван Игнатьевич сам чрезвычайно испугался и бранил себя за слишком крутой поворот. Немедленно послал он за стариком Шнапсом, который с большими усилиями успокоил её, и она заснула. На другой день ей сделалось лучше, но бледность навсегда заменила румянец её прекрасного лица.

Целый почти день Дюков не был дома, он только после вечерен9 возвратился озабоченный. Едва вошёл он в свою рабочую комнату и начал переодеваться, как явилась к нему Варинька, бледная как полотно, с распущенными в беспорядке по плечам волосами, и пала на колени. Со слезами она начала так:

– Родимый мой батюшка! Ты дал мне жизнь, а с жизнию дано и сердце, которое полюбило Андрюшу, и можно ль было, дорогой мой, не полюбить его, когда ты при каждом случае выхвалял его прекрасные качества, когда ты сам, наконец, изъявил согласие на нашу любовь. А теперь... теперь... – Тут она горько зарыдала, обнимая его колена. – …Теперь ты приказываешь забыть его, забыть только потому, что отец его сделался изменником. В чём же, скажи мне, родимый батюшка, виновен Андрюша-то? Кажется, и тени для укора в нём не найдёте. Батюшка! Что же ты молчишь? Или твоя Варинька более недостойна твоего ответа? Накажи же меня, родимый, чем тебе угодно, только промолви мне хоть одно словечко. Я от самой колыбели привыкла слышать от тебя одни ласковые и приветливые слова. Батюшка!.. Умоляю тебя всем святым, даже прахом покойной бабушки, которую ты привык так много почитать как свою родительницу... Не выхожу и я, родимый батюшка, из твоего послушания, но осмеливаюсь только умолять тебя, припадая к твоим ногам, – не лишай меня хоть надежды когда-нибудь быть счастливою с Андрюшею. Батюшка! Что же ты молчишь? Или тебе тяжело отвечать, или твоя Варичка тебе отныне опостылела? Родимый батюшка! Я дотоле не встану, покуда ты что-нибудь мне не вымолвишь... Ведь ретивое моё сердечушко чуть не на части от боли разрывается... Сжалься, мой батюшка!

И она в изнеможении повалилась на пол. Дюков, сколько ни твёрд был, не мог долее этого вынести. Он со слезами на глазах наконец сказал:

– Варинька! Предоставь это, мой друг, воле Божией. Я не прочь, как и прежде, от твоего с Андрюшей счастия, но Бог устроит лучше, чем мы, люди грешные... – Потом, поцеловав её, прибавил: – Поди, душенька, с Богом и успокойся.

Прислужницы подняли Вареньку и отвели её под руки в светлицу, из которой она по слабости своей более недели не выходила.

Что же сделал Андрюша, узнав о гибельной измене отца своего и о том, что чрез эту измену лишается Вариньки? Он около недели, как только позволяла ему служба, посещал церковь святого и славного пророка Илии, где, исповедавшись и приобщившись Святых тайн, выжидал только первого случая броситься в кровавую сечу с врагами и под градом пуль и картечь заглушить поносное имя, непрестанно звучащее в устах его, – сын изменника! Сын изменника!

Двенадцатого декабря 1773 года исполнилось желание Андрея. По приговору военного совета и просьбе многих граждан отправлен был небольшой отряд, состоявший большею частию из купеческой дружины под предводительством Ивана Игнатьевича Дюкова, за реку Белую, на луговую сторону, для привоза в город сена. Отряд переправился через Белую благополучно. Многие уже, разъехавшись по лугам, начали навивать сено, как вдруг сам Чика с толпою не менее 200 человек из-за колка подъявился к городовому отряду. Открылась сильная перестрелка. Андрей Губанов на вороном своём коне, несмотря на предостережение товарищей, бросился в самую средину врагов, где был их предводитель, и нанёс было ему на скаку смертельный удар, но башкирец в тот самый момент пистолетным выстрелом под плечо предупредил его, и наш несчастный герой припал к седлу. Лошадь, чувствуя свободными поводья и гибель всадника, бросилась в свой отряд. Полумёртвого Андрея Губанова сняли с седла и положили в сани.

Много купеческая дружина оказала храбрости в этой первой с неприятелем схватке, в особенности их предводитель Иван Игнатьевич Дюков, но удвоенное число врагов превозмогло их, и они должны были по необходимости отступить.

Дюков приказал сколь возможно поспешнее везти к себе в дом Андрея для подания скорейшей ему помощи, но он только мог раз взглянуть на Вариньку и поцеловать руку неоценённой подруги своего сердца – и потом испустил дух в её объятиях.

Слабо моё перо выразить то состояние, в котором находилась Варинька при последних минутах жизни своего любимца Андрея. Оставя девическую стыдливость, она его так целовала и миловала, как целует и ласкает мать своё ненаглядное детище, – то поднимет его голову, приговаривая: «Душенька, Андрюшенька, открой ещё хоть раз свои голубые глазки и взгляни на твою Вариньку». То возьмёт охладевшую его руку и обовьёт ею вокруг себя иль начнёт завивать русые его кудри. Иван Игнатьевич дал ей тут полную свободу, не стесняя ничем. Эта-то свобода много и содействовала её успокоению. Не позволь он всего этого делать, она дошла бы до безумия. Но когда начали выносить из дому гроб, тогда Варинька, как безумная, бросилась на него с криком, и её едва могли отнять и отвести в свою светлицу.

Недолго Варинька горевала о друге своём: ей наскучило воркованье горлицы, и потому переселилась она в новую жизнь менее чем через месяц для сладкого с ним свидания. Катерина же Александровна, лишившись своей неоценённой жемчужины, посвятила всю себя на молитву Богу и после двухмесячного бдения и трудов тоже переселилась в новую жизнь, завещав Ивану Игнатьевичу приложить на память её успокоения с дочерью в собор серебряные лампады, которые куплены были на Макарьевской ярмарке для приклада же, на память бракосочетания их дочери, но суждено было иначе – человек предполагает, а Бог располагает.

Сколь ни грустно было состояние семейных дел Ивана Игнатьевича, однако он, несмотря на это, принимал самое деятельное участие в обороне города, не столько словом, сколько делом. Как муж совета разрешал все затруднения свои значительными средствами. Заготовленное им на чёрный день выносилось из кладовой и раздавалось осаждённым – неимущим. Кроме достояния на спасение города он не щадил и самой жизни, бывши почти каждый раз в битве с врагом. В особенности он оказал пример неустрашимости в 25-й день января 1774 года, когда был сильнейший и вместе с тем последний приступ к городу, потому что с юго-восточной стороны напирали полчища Чики, а с северо-востока в то же время Губанов со своими хищниками. В Сибирской улице бывшие соседи вступили в бой один против другого. Но дело правды, несмотря на перевес в силе противной стороны, одержало верх, и враги были прогнаны с уроном. Тогда защитники города в радости и признательности запели в соборном храме «С нами Бог, разумейте языцы, яко с нами Бог». В двадцать пятое же число марта месяца, в день Благовещения архангела Гавриила Пресвятой Деве, жители города Уфы, бывши в храмах Господних на утреннем бдении, получили тоже благую весть об избавлении города Уфы от врагов. Вестником этой радости был армейский офицер, который явился в собор и объявил всенародно, что мятежники пришедшими под командою князя Голицына и подполковника Михельсона войсками разбиты наголову.

Высочайший Манифест о казни возмутителей и главных зачинщиков этого пагубного дела заключал в себе и монаршую благодарность городу за выдержание осады. Имена же главных виновников спасения Уфы – воеводы Алексея Никифоровича Борисова, коменданта полковника Сергея Степановича Мясоедова и купца Ивана Игнатьевича Дюкова – должны навсегда остаться в памяти признательного потомства.

Заключив настоящие строки, передаю требовательному читателю, что главный герой моего рассказа, Иван Игнатьевич Дюков, свершив дело спасения города и проводив подругу жизни, Катерину Александровну, в могильный склеп, часть имения отдал своему племяннику, а всё остальное употребил на богоугодные дела и потом переселился мирно туда, где уготован вечный покой сподвижникам добра.

1 Рыбная ловля – в данном случае промысел.

2 Изгорь – видимо, негодный товар (изгарь – нечто перегоревшее, истлевшее и т. п.).

3 Ратафия – пряная водка, ликёр.

4 Бурмисткий жемчуг – крупный.

5 Штофная – плотная шёлковая ткань.

6 Инвалиды – военнослужащие, неспособные к строевой службе вследствие дряхлости, ранений и болезней, полученных на военной службе.

7 Корпия – нащипанные из тонкого полотна нити, использовавшиеся вместо ваты. Щипание корпии считалось «патриотическим» занятием светских дам.

8 Ветошь – тряпки, поношенная одежда.

9 Вечерня – вечерняя служба в церкви.

Из архива: август 2012г.

Читайте нас: