№12.2022. Ольга Раудина. Солнечное затмение. Рассказ

Сегодня мир исчезнет.

Осознание зреет в голове, как ягода вишни. Ягода наливается соком, чернеет, пока по горлу стекает густой пьяный мёд. Жарким пламенем разгорается он между рёбрами, горькой сладостью остаётся на языке и наполняет лёгкие, и дыхание перехватывает, точно перековывают грудь железными скобами. Приходится давиться кашлем, чтобы не разбудить спящую на лавке Ясю, – она ворочалась, когда я проходил мимо по скрипучим старым половицам.

Вторая кружка мёда охватывает тело блаженным огнём. 

Кто-то кричит.

Крик бьёт по ушам. Вишня в голове блестит упругими гладкими боками и тяжелеет.

Лента алого света расстилается от окна прямо к моим ногам.

– Солнце ещё не встало, а ты уж бражничаешь, – доносится до меня сонный голос Яси.

– Спи, – шёпот мой похож на шипение. Меня по-прежнему душит кашель. – Спи и не учи меня. Авось не приведётся больше ни бражничать, ни сны сладкие видеть.

Кто-то кричит. Потом мычит неразборчиво, умоляюще. Звук утопает в суматохе, шелесте и тихих-тихих уговорах. Я слышу их так отчётливо, будто возятся прямо тут, под стенкой. Я узнаю голоса. Мычит визгливая юркая девка, что живёт через двор от нас в покосившейся трухлявой избе. Полная, мягкая и тёплая, как укрытое рушником тесто. А шепчет, стало быть, сын кузнеца, что иссохся по ней, неуступчивой.

– Чего ты скалишься? – спрашивает Яся.

Маленькие босые ноги едва-едва достают до пола, хотя ей идёт уже восьмой годок. Она сидит сгорбившись, перекинув вперёд длинные русые волосы, и хмуро смотрит на меня, точно читает мысли. Точно ещё раньше меня понимает, куда пойду.

– Спи, – повторяю. – И из избы не ходи никуда сегодня. Я к тебе тётку пришлю.

Яся молчит.

Я в третий раз прикладываюсь к ковшику. Губы привыкают к огненному питью, и горло больше не саднит. Только ягода в голове всё ещё спеет, совсем уже плотная и чёрная.

– Не ходи к ней, – говорит Яся. – Не ходи, богов разгневаешь только. Нельзя так, нельзя. Не ходи!

Она одним прыжком оказывается у печки, садится, роется в пыльном углу между белёным боком и стеной – достаёт что-то. Подходит ко мне. Переступает алую полосу.

– Не ходи, – повторяет Яся и надевает на мою шею конопляный шнурок. На нём висит щепка с защитной руной, которую выковыряла чья-то неумелая рука.

В серых глазах сестры мольба. Она готова заплакать, и я прижимаю её к себе, чтобы не видеть кривящегося лица. Глажу её по волосам, мягким, какие бывают только у самых маленьких детей. От маленьких детей пахнет молоком и кипящим соком только-только скошенной травы. Когда-то так же пахла Яся, закутанная в старую ма́терину рубаху. Я прибегал к деревянной люльке, подвешенной к потолку, наклонял её к себе и утыкался носом в круглое сестрино личико. Иногда она пыталась схватить меня за щёку, но ладошка была слишком маленькой. Ногти соскабливали с лица пыль, налипшую на знойных летних полях. Мне нравились настырные касания круглых пальчиков, и я замирал над люлькой, пока не возвращалась мать и не прогоняла меня, неумытого, от ребёнка.

Потом Яся подросла, научилась бегать на маленьких кривеньких ножках, и мы играли втроём: я, Яся и она.

Когда Яся отходит в сторону, ослепляющий красный луч бьёт в глаза.

Спелая вишня в голове взрывается дурманом и хмелем.

*  *  *

Крики, стоны, пьяный хохот вокруг. Кровавые пятна, разодранная одежда, криво отрезанные девичьи косы под ногами. Из одного конца деревни в другой перекатывается, петляя между домами, протяжный вой.

Мир дрожит в удушающем предсмертии.

Человеческим узором усеяны дороги и дворы.

Люди идут и падают. Выходят из дома и падают.

Падают в тумане покорного бессилия или путающей ноги браги. Падают от удара доброго соседа или заботливого сына. Кузнец висит перед домом, голый и синеватый. По сильным мускулистым ногам стекает и капает с пятки влажная вонь. Его сын, здоровенный детина с обезумевшим взглядом, привязывает к перекладине ещё одну верёвку. У его ступней бьётся, целуя и обнимая мужские колени, визгливая девка. Подол у неё оборванный и грязный. Из смятых в кровь губ вырывается пустой воздух. Она больше не кричит и не мычит. А через минуту – не живёт.

Взрывом хохота стайка мальчишек гонит толстого мужика топтать заботливо засеянные им самим грядки на общем поле. Он мешает жирный чернозём с ботвой, поскальзывается и падает, по-бабьи выпячивая мясистый зад. Встаёт и бежит. И снова падает. И бежит.

– Ноги поднимай выше!

Мальчики смеются и тычут пальцами.

– Беги быстрее!

Мальчики перепрыгивают с ноги на ногу, подгибая колени, – изображают неловкого мужика, жадно глотающего воздух через округлившийся рот.

– Волкодава выпустим! Беги!

У мальчиков чистые большие глазки, любопытные, искренние и жестокие. Мальчики всё понимают. Мальчики наслаждаются.

– Пускайте, – говорит негромко тот, что постарше. У него злое лицо и прозрачные глаза.

Три жилистые руки держат размахрившуюся верёвку, привязанную к ошейнику огромного чёрного пса. В раскрытой пасти гудит грудной рык и клокочет вязкая мутная слюна. Нос дёргается.

Пёс так давно не ел мяса.

Пёс так соскучился по кислому вкусу железа.

Пёс готов вонзить клыки в прогнившую от жадности мягкую человеческую плоть.

– Пускайте, я сказал!

Мальчик постарше держит в руке серп с заржавевшим остриём. И когда дрожащие жилистые руки сильнее хватаются за верёвку, он взмахом перерезает её.

Пёс лает на хозяина.

Пёс бежит на хозяина.

Пёс вгрызается в хозяина.

– Он укусил мою мать.

Мальчики отворачиваются, когда взрывается гроздьями алой рябины полнокровное тело. Тот, что постарше, злой, с прозрачными глазами, смотрит. По узким губам скользит острый язык.

Пёс взбивает чернозём с ботвой и ошмётками красной кожи.

Пьяный вишнёвый сок затуманивает глаза. Я иду почти на ощупь, по памяти. Дорогу к её дому я помню лучше, чем к своему.

Помню, как бежал сюда маленький, чтобы позвать в поле, в лес или к реке. Таскал за пазухой дикие яблочки и землянику в карманах и обижался, если меня прогоняла со двора злая беззубая бабка.

Я помню, как мы шли вместе на капище и ускоряли шаг, если видели вдалеке пламя разгоревшегося жертвенного костра. Я ждал, чтобы очередной неуклюжий дурак обжёг в нём руки. Она ждала, чтобы разрешили собирать ароматные травы.

Я помню, как она отказалась быть со мной. Кусал ладони, чтобы ни одна капля яда не вытекла наружу слезами.

Я копил яд. Он отравлял мою жизнь.

А теперь яд отравит её.

*  *  *

Яся встречает меня на крыльце в белом сарафане.

Я боюсь поднять на неё взгляд, но знаю, что она видит. Видит багровеющий след на щеке: она успела ударить прежде, чем я повалил её на пол. Видит прокусанную ладонь, которой я зажимал милый девичий рот, пока второй рукой шарил под подолом. Видит моё заплаканное лицо, пятна на рубахе, которой я пытался утереться.

– Солнце умирает, – говорит Яся спокойно.

Трава под ногами чернеет, пожираемая тенью. Падает и теряется в ней капля крови. Потом ещё и ещё, пока я не вытираю ладонь о штаны. Больно. Холодно. Не страшно.

– Если бы волхв не сказал...

– Я бы всё равно это сделал.

Голос не мой. Это говорю не я. Слова сами срываются с губ. Я поднимаю голову – и Яся меня ослепляет.

Всё равно сделал.

Горькая пьяная правда.

Я падаю на колени.

И наступает кромешная темнота.

Бесконечность течёт, пересыпается чёрным песком. Я всё ещё слышу голос Яси. Всё ещё чувствую, как она трогает меня за плечо, как шарит узкими ладошками по груди. Чувствую, как натягивается и впивается в шею конопляный шнурок – и рвётся.

– Ты Род[1] потерял.

Я жив.

Мир жив.

Серые глаза, русая коса, белый сарафан снова слепят. Я вижу светлый образ сестры, и родной двор, и слегка пожелтевшую траву с тремя багровыми пятнами, и выбеленное зноем небо. Я слышу пробуждение деревни, далёкое и удивлённое, и своё шумное дыхание. Я чувствую, как упирается в колено острый камушек.

Мне опять больно.

И хорошо. И тепло. И радостно. 

Волхв ошибся. Мир не исчезнет. Мы не исчезнем.

– Ты умер, – говорит холодно Яся.

По её щеке катится слеза. И белая фигура расплывается в чужом лице, приветливом и доверчивом, а через мгновение корчащемся в безумии агонии.

Дрожащие челюсти тщетно пытаются сомкнуться на грубой ладони. Маленькая голова мечется из стороны в сторону, пока не ударяется затылком о каменный угол стены. Слабые руки бьют, и толкают, и хватаются за деревянные доски пола, собирая занозы. Она сжимает бёдра. Бьётся подо мной бесхребетной полумёртвой рыбой. Пытается выскользнуть. 

Я держу крепко.

Держу, пока не расслабляются её ноги, не размякает упругое тело и не замирает на выдохе полная, блестящая от жадных мокрых поцелуев грудь. 

– Ты умер.

Яся бросает окровавленный конопляный шнурок.

Алой полосой он расстилается от крыльца прямо к моим ногам.

[1] Руна, которую Яся повесила на шею брата в начале рассказа.