Игорь Фролов. Встреча в декабре

А тут еще эта музыка – вполне земная, но совсем не человеческая. Нечеловеческая… Стоны огромных духовых – медь тускло блистает с закатного горизонта, – подстукивания барабанов, звяканья тарелок, – где она звучит, эта музыка – в твоей воспаленной голове, или сама природа настраивает свой похоронный оркестр (все слышимые присущи только ему, пахнущему свежевырытой)? Очнувшись и прислушавшись, понимаешь – это всего лишь поезд бредет по мокрой равнине, растянувшись между рыбьими скелетами дерев, – сцепки поют заунывно, колеса хромают, медленно перебирая стыки, и клавиши шпал совсем не слышны. Поезд упирается всеми лапами, растягивая время, замедляя, понижая до басов, – и если остановить сейчас и дать ему мою волю, то он устремиться назад, все ускоряясь, в то совсем недалекое, когда два поезда, улыбаясь, летели навстречу. Тот, кто чертил их пути, сходящиеся в одной точке, и отмерял красными флажками постанционно, – тот не имеет имени, как вы догадываетесь, но, минуя «спасибо» и рискуя навлечь, автор шепотом думает: мог бы и пощедрее отмерить…

…Чтобы не эта музыка сейчас, а тот юный джаз, сопровождавший нас повсюду, – начиная с плывущего навстречу перрона, на котором (ты видишь в мутное окно) уже мелькнула она, твоя улыбающаяся снегурочка в пушистой шапке, единственная белая фигурка среди дымчато-серой осени, заблудившейся в календарной зиме, – светлая моя… Ее улыбка, ее губы, и вы уже одно целое, – вперед, не замечая тяжести багажа, огибая настырные тележки с грузчиками, – туда, где нас ждет огромный город, ждет все века своего существования, знакомый с каждым по отдельности, но чтобы вот так, вместе, – на это даже он не рассчитывал! – но музыку приготовил, расставил на каждом углу нашего извилистого и веселого маршрута, отмеченного поцелуями и долгими-долгими взглядами.

Не спи, дирижер, взмахни своей неоновой палочкой, мы уже выруливаем из тяжелых дверей вокзала, в карманах у нас листочки, дающие право на маленькую квартирку где-то на самом краю и даже за краем этого города, но зато целых десять дней! О как это долго, это же целая жизнь вдвоем, этого даже нельзя было представить весь огромный год, проведенный по разные стороны, у светящихся ночных мониторов, в которые они смотрели друг на друга, как в окна, и не могли насмотреться, – разве что пальцами гладить по стеклу, за которым он, за которым она…

Как и когда решились они на эту авантюру – восстановить можно только по текстам, но слишком долго искать, – просто стало невмоготу разделенным, параллельные времена дрогнули, притягиваясь, искривляясь, пошли навстречу, набирая ход, и вот он – долгожданный город, который от неожиданности даже не сумел воспрепятствовать. Да что там воспрепятствовать! – он даже приютил их почти бесплатно (ах, как обманулись продавцы, не подозревая, сколько на самом деле стоит эта хижина, пропахшая куревом и блудом!). Автор стоит сейчас возле подъезда и смотрит на два светящихся окна. Они закрыты лиловыми шторами, которые не позволяют увидеть с улицы, чем сейчас занимаются два обитателя. По висящему за кухонной форточкой полиэтиленовому мешку с ополовиненной пачкой вологодского можно догадаться, что холодильник мертв. Как и было обещано, самая «убитая» квартира: здесь и ванна оторвалась от стены, как корабль от причала, и двухконфорочная плита на маленькой кухне – явно шестидесятница, и телевизор с отвалившейся задней крышкой, и (о эти долгие поиски, шаря по обойным пузырям!) выключатель в зале – хвостик, за который нужно дергать много раз, прежде чем тускло вспыхнет. Но, так поразившие поначалу, теперь это все милые сердцу приметы, свидетели и соучастники… Впрочем, мы торопимся и, как следствие, забегаем. Пока впереди много дней и ночей, мы должны объять город, – что нам убитость и неустроенность, мы ж сюда только ночевать, – так подумалось в первый приход. А пока все начинается утром, когда они выбираются на поверхность – где-нибудь возле Александровского сада…

Гряньте же музыку, господа музыканты, не стесняйтесь, вас видим только мы, – и пусть теплый декабрьский ветер сдувает ноты с пюпитров, – зачем они, когда мы не строим планов, мы – сплошная импровизация, провинциалы, перебегающие Садовое в неположенном месте, не найдя положенного, – мы идем сияющие, взявшись за руки, мимо сияющих магазинов, не заходя, потому что почти нищие после предоплаты десяти дней счастья, мы лишь заглядываем в скользящие сбоку ларьки. Почем у вас кофе? А чай? Чай хочу! Почему такой холодный? Да, я вредный, да, согрейте, будьте так добры.

Будьте же так добры, как, несмотря ни на что, добр этот город, распахнувший нам свои гостеприимные окраины, весь такой деловой и за своей деловизной и заполошностью не заметивший, как два диверсанта, внедрившись, занесли бациллу любви и тепла. А вы думали, что вот это тепло и сухо вам устроило глобальное потепление? Наивные! Просто двоим нужна была хорошая погода, пусть и без солнца, которого им и своего хватает, – «солнце мое». Посмотрим, что будет, когда мы уедем! Ливень и град обеспечены – город заплачет, понимая, чего он лишился.

Красная площадь здесь просто необходима – как красная строка, – там выщерблена брусчатка, а больше я ничего не заметил, кроме разве что неожиданно возникшей на пути ледовой площадки, в окна которой, вытягиваясь на цыпочках, как суслики, подглядывают бедные родственники гламура. Жаль, что главная башня уже не носит моего имени, и одноименного переулка рядом что-то не найду, – неужели ты забыл меня? Но сейчас мы квиты. Извини, брат-город, это наша маленькая месть за всех, тобою очарованных и манимых, – ты промахнулся на этот раз, не попал в наши сердца, занятые друг другом. Это раньше путешественник записывал в дневнике «люблю тебя как сын», задирал голову в рубиновые небеса и вдыхал ветер метро, как океанский бриз. Теперь все иначе, теперь ты – декорация на крутящейся сцене, медленно поворачивающаяся вокруг двоих, что стоят, обнявшись. Он шепчет ей на ушко, трогая маленькое губами, – ни у кого нет таких ухов, я сейчас их съем, – и она ежится и морщится, улыбаясь, и купол на Манежной вращается, отмеряя города и время, напоминая о неостановимости… Но мы же обещали остановить, как только ступим на эту землю, – нам нужно вечно длящееся мгновение! И это очень просто: взмах неоновой палочки – и все замерло, – даже рябь на реке, даже запах краснооктябрьского шоколада, – воздух возле можно ломать и есть, и набивать душистыми плитками котомку, чтобы попить чаю дома, когда доберемся…

Не так быстро, – просит доброжелательный читатель, – погуляйте еще, посмотрите город… Так я же говорю – оказывается, его почти нет, города. Москва, Москва, – твердит автор, зажмуриваясь и отчаянно цепляясь за ускользающие улицы, вывески, шпили и купола, но герой, бродивший по этим улицам не один, почти ничего не помнит. Все, что держит их на этих улицах, – несколько обязательных адресов, которые нужно посетить для полноценной легенды: зачем он, она приехали среди зимы в этот город, представьте по возвращении доказательства и оправдания. А значит, нужно сфотографироваться в обнимку с памятниками и казенными домами, чтобы привезти свои отчеты: был, видел, договорился. Но на самом деле эти цели совершенно неважны, главное – пути, которые они измерили, движение двоих в лабиринте города, где пространство огромно, где «совсем рядом, только руку протяни» оборачивается длинными походами – как на Ленинградском, по которому опрометчиво пустились пешком, думая, что близко, – но зато они шли вместе, останавливаясь и глядя друг другу в глаза, глаза, глаза… И были то мосты (смотри, вот он, местный медный всадник на стопке затонувших кораблей!), то подземелья, уводящие в вечно голодное, битком набитое метро, – вагоны летят с нарастающим воем, и мы качаемся, глядя в темные стекла, держась друг за друга и улыбаясь, мы целуемся, не обращая внимания на лица окружающих манекенов; нас несут вверх черные эскалаторы, и уходящий вниз встречный поток тех же манекенов видит всего лишь двоих, которые не видят никого, кроме…

А на улице уже огни-леденцы, с ними уютнее и слаще пить этот темный ветер, и совсем не холодно, – мы бродим без шапок – они в пакете, там еще зонтик на всякий случай и еще завернутые бутерброды, – о этот голодный город с золотыми кексами-фиксами по рублю за грамм, – двум влюбленным просто не выжить на его бесконечных улицах, но они хитрее, они все несут с собой, был бы только пенек, на который можно присесть.

– Жалко, не взял с собой термоса, – говорит он ей, запивая холодной кипяченой из бутылочки.

И тут же, смилостивившись, город в самом своем сердце, на берегу главной площади, в сверкающем главном магазине страны (под сводами которого можно только прогуляться, смеясь и тыча пальцами в витрины) ведет их вниз и рядом с туалетом показывает дверь в маленький подвальчик. Здесь можно выпить чаю почти бесплатно, сидя за столиком и глядя друг на друга (запомните, друзья, это место – столик сразу от раздачи за простенком, – тут всегда можно сделать привал, здесь сидели он и она!), – теперь мы знаем, что такое полный штиль в центре тайфуна, – радуются они, помешивая пластмассовыми ложечками в пластмассовых кружечках…

– А можно после такого чая выкурить сигаретку? – уже на улице робко спрашивает он непримиримую.

– Даже и не думай, – решительно, делая удивленные глаза, – я всех своих отучила, а то ишь!

И он вздыхает умоляюще. После недолгих споров – тогда вечером уже не куришь! – он торопливо глотает дым пополам с туманом, выдувая в сторону, и не замечает, как сигарета выгорает дотла, – все потому что засмотрелся, улыбаясь, на маленького борца с курением, идущего рядом.

– Опять бесполезно сжег! – досадует он, а она злорадствует и выдает желтый «Мом» – освежись теперь…

Вы думаете, это все один день? Нет, все десять как один, все смешалось, – времена и места, посещенные ими, – то имперские павильоны ВДНХ, выеденные изнутри мелкой торговлей, – заехали сюда сделать глоток прошлого (а здесь мы с папой ходили), – то редакции «толстых» журналов, где тебя встречают злые с седыми паклями, и пахнет старостью, и не видно компьютеров – а на протянутую дискету смотрят с ужасом, как на дохлую крысу. Да идите вы туда, откуда появились, а я на улицу, в ближайший парк, к ней, – она вопросительно поднимает брови, и я машу рукой: хрен с ними, идем, что у нас там по плану?

– Погоди, сфоткай у Крылова, и вот здесь…

– А что это за басня? Мартышка и очко? – удивляется он, разглядывая отполированный металл.

И она звонко смеется:

– …И зеркало, бездуховность! А очко – это пять!..

Теперь ищем мою сестру-балерину, когда-то хореографическое было там, – палец в карту, и снова метро, и мы уже в Варшавском парке, где – смотри, смотри! – среди голых деревьев некто одинокий играет в городки, и стук делает тишину объемной и гулкой. Никого не найдя, – они давно отсюда съехали, не знаем куда, – возвращаемся в центр, слегка промахнувшись, но наткнувшись на знакомое, – смотри, здесь я бродил когда-то молодой и одинокий (даже намного моложе тебя теперешней – совсем юноша), и горбатые камни Кузнецкого помнят мои восхищенные шаги. А эта лавка писателей, так и не получив мое имя на свои обложки, все равно узнала меня, но теперь даже не трогает за рукав, не то что за сердце, потому что я не один и не до них мне сейчас, – мы просто идем мимо, и я едва заметно кланяюсь, учтивости ради, – извините, друзья, мы торопимся, – вечер наступил, и нам пора на свою окраину, в центр мира…

Пока они в пути, скажу: поскольку этот дом только что вошел в историю литературы, и вы уже поняли, что табличка возле подъездной двери (здесь жили-были…) просто необходима, то запомните: едем до Выхино, спускаемся с перрона по лестнице, стоим на остановке, где ветер кружит бумажный хлам, садимся на 346-ю маршрутку и через полчаса пробок, кружащихся огней, ее пальцев в его руке – остановка с названием, которое нельзя не запомнить с первого раза: «Мальчики» («Девочек» для симметрии почему-то не предусмотрено, – сокрушается он ей на ухо, и она смеется, – одной тебе мало?). Чуть вперед до светофора, перейти Октябрьский проспект и свернуть во двор хрущевки. Волшебный адрес: дом № 295/1, квартира № 61.

Милая девушка на Казанском, теперь можете звонить хозяевам и сообщить о скором наплыве желающих – нет, не пожить, а увидеть, где это было! И советую оставить все как было при нас и больше никого не заселять. Потому что отныне там обитают он и она, и в ближайших окрестностях – от «Булочной» до магазина «Мясо» – теперь всегда будет стоять теплый бессолнечный декабрь, и жизнь всегда будет начинаться вечером – от остановки «Мальчики», через ближайший (прямо через дорогу от нашего дома) магазин «24 часа», где недовольная продавщица отвешивает кусок сыра и не хочет резать колбасу, ожидание у светофора, целуясь (уже щетина, ты зверски обрастаешь), – и темный двор, ключ, пиликанье замка с красным огоньком, ступеньки, открывается хлипкая дверь (замок вверх ногами, крутите ключ по часовой), и мы – дома!

Дует теплый ветер, наигрывает невидимый вечерний джаз за спиной. Автор машинально запускает руку в карман и не находит ключа с круглым брелоком. Да ему и нельзя туда – там сейчас его герои, и он только памятью может открыть эту дверь. А и в самом деле, ты была права, вон две тени сошлись и слились в одну, замерли – с улицы действительно все угадывается!

– Не ходи так, – говорит она, когда он встает с дивана, – хотя бы боком не поворачивайся к окну – а вдруг там дети гуляют, они будут контужены!

– Пусть думают, что тут маленький слоник живет, – говорит он, потягиваясь и нашаривая ногами ее голубые тапки. – Пить хочешь? Пойду чайник поставлю…

– Ни хрена себе слоник! – она пытается поймать, но он уворачивается со смехом, идет на кухню, чиркает зажигалкой...

Время, пока закипает чайник, – столько в этих словах покоя, черноты за окном, подсвеченной фонарем, столько лимонного света лампочки, широкого дивана, отдыха, обнявшись, шепота и улыбок, – видимо, тот, который все устраивает, делает хорошее именно в этот промежуток – пока закипает чайник на его маленькой кухне…

– Хочешь, я свяжу тебе «следы»? – говорит она. – Будешь дома носить, они теплые – такие же, как мои вот эти.

– Давай я лучше твои заберу. Но и мне свяжи – хочу посмотреть, как ты вяжешь.

Она набирает петли, шевеля губами, он лежит рядом, вытянувшись, слушая, как начинает напевать чайник, и поглаживая ее коленку. Он пьет пальцами гладкое прохладное, он закрывает глаза и слушает ее шепот – двадцать один, двадцать два… Говорит, улыбаясь:

– А свяжи мне из розовой шерсти чехольчик с ушками и пятачком, чтобы не мерз…

– Маленький или большой?

– Чтоб растягивался, – говорит он, погружаясь в тепло ее движений, ее дыхание рядом, шорох спиц, сиплого посвистывание чайника, и телевизор что-то говорит ему, удаляясь…

Вы удивитесь, но говорить им почти не нужно. Взахлеб рассказывать о себе, слушать ответные рассказы, – все уже переговорено за год, – письма, огромные письма, все накопленное за жизнь, за две жизни, звонки, разговоры, – они знают друг о друге все, самые последние тайны, они прожили целую жизнь вдвоем, им не хватало только одного – помолчать вместе, рядом, прикоснуться, уснуть, обнявшись…

– Не спи, чайник кипит, – толкает она его.

– Я и не сплю, – выныривает он, – лежу, думаю.

– А кто всхрапывает, я, что ли? – она отводит спицы, наклоняется, целует, потом щекочет, – он вскидывается с хохотом, вскакивает.

Автор видит, как герой, вернее тень его, выходит на кухню, снимает чайник, несет его в комнату, ставит на пол у маленького столика на проволочную подставку.

– А чем мы ужинать будем? – спрашивает она, прихлебывая из своей кружки. – Одна картошка осталась. Пожарим, что ли?

Я, – радуется услужливый автор, – я в магазин схожу, я же знаю, чего и где купить. А вы пусть вместе пока, тут нужно каждую минуту…

И он идет, идет, идет... Он идет по тротуару вдоль Октябрьского, достает сигарету, закуривает, запуская отсчет, – можно идти по прямой с закрытыми глазами, – ровно одна сигарета до магазина «Мясо». Мимо ползет многоглазый поток машин, тьма люберецкая тепла, мерцает всполохами, скользит по лицу тенями. Иди медленно, руки в карманы куртки, сжимая телефон, – вдруг позвонит и скажет такое обыденное, но такое ценное – роднуль, хлебушка не забудь и к чаю чего-нибудь… И это все мне, вся эта вечность, дорога от дома к дому. Он идет назад, глубоко дыша, чтобы не учуяла («ага, нашел девочку-дурочку!»), помахивая полным пакетом, – сейчас пожарим картошки со шницелями 43-го размера, откроем банку с огурчиками-помидорчиками, а потом будем чай пить с печеньками, а потом…

Как мал набор счастливых мгновений, но как он бесконечен, если вот так день за днем, – и тогда день длится и длится, переходя в вечер, в ночь, – проснуться рано (никогда так легко не просыпался) и понять, еще не открывая глаз, что ничего не закончилось, что она рядом. Лежать, слушая ее ровное дыхание, потом осторожно приподняться на локте и смотреть, как моя маленькая девочка спит, – а она спит так сосредоточенно, даже сурово, и смех разбирает его, он наклоняется, гладит губами плечо, скользит по шее, по ежику на затылке, подбираясь к ушку, дышит, как нежный зверь, обнюхивая… Она вздыхает, не открывая глаз, потягивается, поворачиваясь, обнимает за шею, шепчет и снова укатывается в сон, улыбаясь… А он лежит, обняв ее, прижимаясь щекой к ее челке, смотрит в светлеющие шторы, в бледный, работавший всю ночь телевизор и считает – раз, два, три, четыре…

Раз, два, три… С каждым утром все меньше. Время мелеет на глазах, это ужасает, – разве это не навсегда, почему там стремительно? Почему каждое утро как первое, с такой же радостью, с такой же печалью… Но давай не будем смешивать, давай будем хитры, – представим, что мы только что приехали и впереди у нас еще раз, два, три… – ого, это же целая жизнь! Просто нужно беречь каждое мгновение, чувствовать его вкус, запах, слышать каждый звук, набивать время под завязку, насыщать его, и тогда оно будет растягиваться до бесконечности. Ты должен сейчас не отрываясь смотреть, как она спит, как вздрагивают ее ресницы, ноздрики, считать ее веснушки, запоминать каждую морщинку ее губ, – но это превращается в пытку, как только начинаешь считать – раз, два, три, – не думай, не думай, что осталось раз, два, и нужно кусать губы, чтобы не двоилось, вот уже бежит по щеке, слизывай, жмурься, стряхивай, гони прочь навязчивое – раз, два, – и мы уже на вокзале, и… Нет, лучше встать, умыться, поставить чайник. Пока он закипает, все продолжается…

Не грусти, этот день только начался, он весь впереди, и сегодня никуда не надо торопиться. До вечера будем дома – город уже не нужен, валяется за окном смятой упаковкой, а главное – целый день вдвоем, не выходя, а потом поедем на праздник, намеченный заранее. Но это вечером, а пока будем пить кофе голыми – недолго, потому что нельзя так спокойно, когда так мало, так быстро исчезает… Он тянется, щекочет дыханием, языком, блуждая ласковой рукой, – не хулигань, а то пролью, – а ты поставь, иди сюда, ты моя, – шепча на ушко, трогая языком, поднимаясь, покрываясь, повиливая и дрожа, скуля и зарываясь мордой, – куда ты, куда, – и потом, через его рычание и ее всхлипы, еле слышное, задыхаясь: что творишь, что ты творишь, зверь мой… И лежать, глядя в потолок, переплетая пальцы, глядя друг на друга счастливыми, – и кофе совсем остыл, пойду горячего сделаю, ты только не исчезай никуда и никогда, я быстро…

И опять не получается непрерывно, – теперь выйти в теплый, как остывающая баня, декабрь, покурить у подъезда, как бы ни сопротивлялась (а ты пока в ванну, вернусь, спинку потру), – потому что просто необходимо постоять одному и подумать, как хорошо сейчас, сейчас хорошо, так хорошо, вдыхая дымное небо, и голова кружится как у школьника, и не хватает, и всего много, не вмещается, собирай каждую крошку, слизывай каждую каплю, забери эту люберецкую хмарь, шелест шин по сырой дороге, зябкие ветви и морщинистые стволы, ямы старого асфальта с кофейной гущей грязи, отпечатком детского ботинка, бегущим мимо рыжим псом, – ничего не оставь здесь, потому что – раз, два, – и ветер летит, как время, будь оно…

И время летит, как ветер, уже вечереет, льется вода в ванной, шипит сковородка на кухне, ножик стучит – нужно поужинать, там будем только пиво, ты что наденешь, я чуть-чуть подкрашусь, подарки нужно собрать, а мы там до скольки, до закрытия метро успеть, золушки, блин; и побрейся иди, а то поцарапаешь теток в танцах; зеркало, пена, круги счастья под глазами, обязательно порезаться и налепить клочок туалетной…

За этой суетой опять не успеваю, теряю жемчужины сотнями, тысячами, они падают и раскатываются по комнате, по дороге, по эскалаторам, вагонам, – и мы уже стоим у метро «Сокольники» и ждем провожатого. Уже идем, запоминая дорогу, – обратно идти ночью одним. Уже входим в шум и свет, и водоворот медленно подхватывает, разносит по разным концам, снова сводит для поцелуя, – нравится? Еще бы, столько красивых теток вместе не видел ни разу, сейчас начну охотиться, инстинкт, что поделаешь, не отлучайся надолго; снова встреча в искрящемся горячем лабиринте, – знаешь, этот чудесный многоокий разврат меня манит, я даже танцую, – думал, уже не придется, это ж сколько мне лет сейчас, кажется, я забыл (а вокруг смайлы разных видов чередой), и поцелуй, и я тебя люблю – сильно-сильно, и музыка, музыка, живые, седые, длиннохвостые с гитарами, гром и молнии, и кто такая Элис, и визг и смех, кружки плывут, полные пенного янтаря, вспышки с двух рук, кадры множатся, каждую секунду, вон она, туда целься, – нет, девчонки, только не в центр, ну ладно, тряхнем стариной, раз уж такая музыка, – и вот уже его, обессиленного, мокрого, с расстегнутой до пупа рубахой выносит на отмель, к столу, за которым смеются две молодые тигрицы.

– А вы, как мы поняли, жену сопровождаете?

– Какую жену? Это любовь моя! – не может он удержаться. – Вы себе представить не можете, как…

– А вот мы, значит, где, – склоняется она сзади и кусает его за ухо. – А я, между прочим, там с мужиками танцую…

– Ну вот, – вздыхают тигрицы, – только-только начала тайна открываться…

– Слушай, сфоткай меня с девушками, – он забирается между, обнимает за плечи. – Для отчета. Это же Голденмемберы, что просто непереводимо! Ну пусть будут Золотые Мамбы, гибкие и нежные, с языками, смертельными для мужчин. Нет, с двумя можно, это с одной нельзя, сразу заподозрят…

– Говорят, вы пишете? Напишите и нам что-нибудь – чтобы умно, с чувством, хочется почитать…

– Обязательно! – говорит он самонадеянно, по привычке думая, что умный, еще не зная, как обманет, еще не понимая, что ум сейчас уходит из него, как время.

И то, что он напишет потом-сейчас, – попытка удержать свое сладкое безумие, в чем вы и убеждаетесь, мои великолепные собеседницы. Но я даже не извиняюсь, потому что навсегда болен ею, – а потому, будьте снисходительны, вот вам та самая фотка, и не смотрите, что лицо мое не сияет, – сейчас у меня ослепительное сердце, просто этого не видно. А может, я грустен оттого, что фея Расти потеряла-таки волшебную неоновую палочку, и нечем было взмахнуть, чтобы остановить, чтобы остаться, чтобы неминуемый вокзал возникал каждые десять дней плывущим только навстречу перроном, ее улыбкой, – и все начиналось сначала, и чтобы этот праздник мы покидали в полночь не с грустью, оборачиваясь и махая провожающим, а весело, зная, что через десять дней мы снова соберемся здесь, и повторится неповторимое, и когда наступит все та же полночь, мы опять будем идти вдвоем по пустым улицам, ехать в пустом метро, потом в сумрачном такси до самого нашего дома, – у светофора остановите, – и будет стоять все тот же теплый декабрь, когда мы будем открывать подъездную дверь, входить, раздеваться, ставить чайник, целоваться на кухне…

Автор смотрит на две тени не отрываясь, он говорит неизвестно кому – пусть так будет всегда, докажи, что ты есть, что ты тот, за кого себя выдаешь, а не то я открою твое настоящее, равнодушное… Но бог Зерван зол, как его имя, он пожирает своих детей. Осталось – раз… И два уже не получается. Всего одна ночь впереди. Давай не будем спать, нельзя спать в эту ночь. А что мы будем делать, считать часы, минуты, секунды и смотреть друг на друга мокрыми глазами? – все равно не насмотримся, и фотки сейчас получаются как на похоронах, смотри, как потускнела и опустела квартира, кажется, она грустит, – ну улыбнись, иди ко мне, будем просто лежать, обнявшись, – я тебя никуда не отпущу, со мной поедешь, а там будь что будет, не хочу думать, главное, ты со мной… Пойду умоюсь, не спи, сейчас встряхнусь и съем тебя, начиная с лапок!

…Он возвращается. Она спит, она так грустно, так беззащитно спит, маленькая моя… Он ложится рядом, целует в плечо, шепчет – ну поспи немножко, я разбужу, – и закрывает глаза.

И сразу наступает жестокое утро. Так встают приговоренные, – они делают вид, что ничего не происходит, они даже деловиты – складывают какие-то вещи, моют какую-то посуду, – это помогает непонятно чему, – еще целых пять часов, поезда в одно время – 15.15 – с разных вокзалов, мы еще успеем в зоопарк, – лучше сейчас что-то делать, куда-то идти, все же хорошо, что не у поезда, а то я не выдержу… Купи мне вот этого Тигрру, носи его пока за пазухой… Морской лев прыгает за рыбой, жираф кивает на втором этаже, белые тигры ходят кругами в сыром тумане, грустят красные волки, белые журавли, мохнатые лошади, – господи, как хорошо здесь пахнет, – и не надо смеяться, я забираю все с собой, и этот запах теперь тоже свидетель и соучастник, – как твой Тигра, – он греется у меня за пазухой, чтобы уже в поезде ты чувствовала мое тепло, а моя душа – твои пальцы…

– У тебя руки замерзли, дай подышу…

Они стоят в подземелье ее Павелецкого, остается совсем чуть-чуть, – ему доехать до своего Казанского, и нельзя оторваться, насмотреться, нацеловаться… Уже кто-то непреклонный кладет руку на плечо – пора, ваше время истекло! – и он начинает удаляться, – его начинают удалять, уводить, – он уходит спиной вперед, боком, оборачиваясь, через тяжелые стеклянные двери, и она стоит, подняв руку, она улыбается растерянно и жалобно. Он стискивает зубы, он заворачивает за угол и поднимается по лестнице, все еще глядя, как она стоит там, в пустом подземелье, еще улыбаясь, не опуская руки, еще не понимая, что…

Нет, – думает автор, глядя в запотевшее окно тамбура. – Нет, так не бывает, мало ли каких богов наплодило хмурое небо, и что они там о себе мнят! Я могу, я волшебник, способный попрать законы жанра, – взять их за шкирку и выбросить за дверь моей сказки. Даже без волшебной палочки. Верните все, я требую! Пусть он остановится сейчас же, пусть повернется и пойдет вниз, побежит, прыгая через ступеньки, пусть завернет за угол и увидит через стеклянные двери – она стоит и ждет его, – она ждет его, она улыбается сквозь слезы, и он идет, идет, снимая рюкзак, он толкает холодное тяжелое стекло, улыбаясь, – теперь можно плакать не стесняясь, потому что все только начинается, и улыбающийся дирижер уже взмахнул своей неоновой палочкой, и музыканты поднесли к губам мундштуки, озорно переглядываясь, и в теплом ветре, в огромном городе, куда сейчас выходят двое счастливых, начинается музыка – тот самый джаз…

Из архива: февраль 2011г.