№8.2022. Иван Ворожейкин. Бурдёж за курмыш. Рассказы

Иван Алексеевич Ворожейкин родился 17 июля 2003 года в городе Орске Оренбургской области, учится в Литературном институте имени Горького (г. Москва). Участник двух мастерских молодых писателей Ассоциации союзов писателей и издателей. Публиковался в альманахе «Спутник», альманахе Литинститута «Тверской бульвар, 25» и в нескольких конкурсных альманахах.

Иван Ворожейкин

Бурдёж за курмыш

Орчанам и Орску посвящается

*  *  *

Это небольшой цикл воспоминаний, которые могли бы потонуть в реке Орь или сгинуть в степи, разорванные на много частей безумным ветром, если бы я вовремя не поймал их. В названии использованы два моих любимых оренбургских диалектизма: «бурдёж» – это недовольный рассказ, что-то вроде старческого ворчания, «курмыш» – захолустье.

ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕ ДЕКАБРЯ

Иногда – очень-очень редко – я мысленно возвращаюсь в седьмой класс, в двести четвёртый кабинет, в котором всегда пахло чёрным чаем и бергамотом. Мне было где-то двенадцать лет: я еще не носил очков, и лицо вместо них украшали пухлые, розовые щёки. Вообще всё тогда было более розовым и пухлым, чем сейчас. После воспоминаний всегда становится сладостно грустно на душе, но я умудряюсь каждый раз забыть причины этой приятной печали. Пока я нахожусь в этом состоянии (назову его «Метель августа»), стоит его законспектировать.

Тогда была Зима. Именно Зима – с большой буквы. Знаете ли вы, что такое Зима на Урале? Это снег до пупка и ветер, который, играясь, кидает тебя в сугроб вместе со сменкой и рюкзаком, а ты топаешь в школу, ибо злосчастный термометр показывает ровнёхонько тридцать четыре по Цельсию. Идёшь, морщишь лицо от ледяных пощёчин, а над тобой, укутанным в пять шарфов и три кофты, горят жёлтые уличные фонари. И в этом свете вертится снег, но ты, топающий в школу, даже не думаешь о том, что это похоже на бал. Ты думаешь только о том, что на метеостанции работает какой-нибудь друг директрисы, который любит издеваться над детьми.

Сзади – никого, спереди – тоже. Свет, снег и ты, идущий грызть гранит науки. А бабушка ещё говорила: нет приказа – значит, двигай в школу. Дед цыркал на жену, говорил, что «тудой ж собаки не ходють», но ей не перечил, накручивая на тебя очередной шарф. До Нового года оставалось еще сколько-то там недель, но я уже злился на Деда Мороза, свято решив, что он вознамерился сэкономить на детях, сократив их количество буранами. На проезжей части нет даже снегоуборочной техники, а в водосточных трубах вопили степные ветры.

Да, кругом была чистая, сверкающая красота, а у меня в голове вместо восторженных ахов и охов – лишь четыре слова: «Английский, физика, химия, алгебра». Бал продолжался, фонари сверкали цветом субботних свечей, а я просто брёл в двести четвёртый кабинет, где всегда пахло «Эрл Греем». В этом классе обитал Василий Викторович. Он преподавал нам английский, и пахло от него тоже по-английски: помню, что он специально выписывал откуда-то парфюм с ароматом чая и бергамота.

Василь Викторыч – это учитель редкой породы: его любили дети за доброту и то, как мало он задавал на дом и давал делать на уроках. Однако английский мы учили как с удовольствием, так и с пользой.

В школе горели энергосберегающие холодные лампы. Угрюмая вахтерша кинула в меня кусок линолеума с нацарапанными на нем ручкой двумя тройками и непрозрачно намекнула на последствия прохода в альма-матер без сменной обуви.

– Вы думаете, я хочу сидеть четыре урока вот в этом? – я потопал ногами, сбив снег со смешных сапог, которые были мне на несколько размеров больше и за которые бабушка звала меня Чарли Чаплином.

– Малоль шо ты хочешь там! Иди!

Свет, похожий на больничный, морозил сильнее, чем обстановка на улице. Воняло хлоркой с лимонной отдушкой. На втором этаже света вовсе не было. Василий Викторович восседал – да, именно восседал, не сидел – за учительским столом. Кроме него в кабинете не было никого, только три девочки, которых, как и меня, решили вытолкать на занятия, забыв про главное правило, которое, к слову, красовалось на воротах школы и раздражало меня каждое утро. Звучало оно так: «Окончательное решение, вести ли ребенка в школу, принимают родители или законные представители». Смотрел он на нас смешливо-сочувствующе.

– Ну, чего ты учебник-то достаёшь? – спросил меня, на что получил понятный недоумевающий взгляд.

Василий Викторович усмехнулся и протянул листочек с печатным текстом. Я уместился со своими товарищами по несчастью за одной партой, чтобы изучить этот лист. Это была прекрасная и простая песня о том, что конкретно в тот день ничего не происходило: мы не отмечали Новый год, не любовались цветущими цветами, не дарили друг другу конфет. Ровным счетом ничего не происходило двадцать третьего декабря, кроме того, что исполнитель кому-то звонил и признавался в любви. Нам, маленьким дуракам, было смешно, но мы спели.

Спели довольно складно, пусть и разными голосами: дети тянули альтами, учитель – баритоном. Когда мы одновременно выпалили: «Энд ай мин ит фром дэ баттом оф май харт!», я взглянул в окно. Холод витиевато расписался на стёклах. Снег повалил еще сильнее, уже не отдельными снежинками, а хлопьями – сейчас я понимаю, что это было похоже на пышные платья. Что-то необыкновенно радостное загорелось во мне. Вдруг к нам зашла директриса, тётушка с странной, двухцветной чёлкой. Она заявила, что нам можно идти домой, так как министерство образования (вот так сюрприз!) все же решило отменить занятия через два часа после их начала.

Температура упала еще ниже. Идти было трудно: ветер толкал меня так, что я шел не прямо, а наклонившись. Пока я боролся с зимой, я бурчал под нос:

– Ай джаст коллт ту сей «ай лав ю»…

Потом – потом! – я понял, как это было красиво. Тогда я просто радовался отменённым занятиям.

ПИРЖЕНЦЫ[1]

Первый снег в Москве – радость очень короткая. Опустится на землю крупными хлопьями, порадует белизной, а на следующее утро превращается в серый кисель. Глядишь на улицу, морщишься и чувствуешь, как за плечи обнимает очередная простуда.

В Орске было не так. Помню, как бабушка будила на сдачу крови: я учился тогда, кажется, в классе седьмом. Накануне мне и другим ребятам, имевшим счастье родиться летом, тётка по фамилии Лесива (до сих пор не знаю, как ставить ударение) всучила криво обрезанные бумажки со штампом. Разбудить ребёнка, как известно, можно двумя фразами. Первая – «Ой, а чего мы тебе купили!». Вторая – «Там первый снег выпал!».

В тот день бабушка применила вторую, и я вскочил, дабы увидеть его, вестника скорых каникул и частых отмен занятий «по погодным условиям». Раздвинул шторы – что-то огромное и белое кружилось, било в окна, гудело. Бабушка хмыкнула.

– Зубы чистить нельзя, чай пить – тоже. Придешь домой – накормлю, а сейчас шуруй, пока совсем не началось!

Видимо, пока я проходил ровно восемнадцать ступенек, «совсем» успело начаться. Сейчас вспоминаю, что около первой квартиры, как раз над третьей ступенью, висел пластиковый почтовый ящик. На бумажной полоске красивым почерком было выведено: «пожалусто не ложте рекламу». Уже тогда это меня раздражало: помню даже, что перепихивал туда рекламные брошюры из нашего ящика.

На меня нацепили всё теплое, что было дома: свитер с высоким горлом, фанатский шарф, обычно называемый «розой», но ничего из этого особо сильно не грело – разве только не выпускало остатки тепла и пыталось не пускать ветер. Своеобразный скафандр для утренних променадов по степи.

Подъездная дверь открылась сама, звучно (насколько это возможно во время ужасного ветра) ударилась о стену дома и припечаталась к ней. В лицо тут же прилетело порядочное количество снега, который даже не думал начинать таять от человеческого тепла. Я зажмурился, прижал к груди пакетик с медицинской картой и пошёл, считай, по памяти к поликлинике номер пять. Она торчала на пустыре, а пустырь был за рынком. Все горожане звали рынок базаром. Он был окружён железным забором, ворота которого отворялись ровно в семь ноль-ноль.

Однако в особо холодные дни базар не мог похвастаться тем, что на его торговые ряды из соседнего Актау привозили кумыс, а из Башкирии – сотовый мёд. Он в принципе не мог похвастаться ничем, если температура переползала отметку в сорок градусов: продавцы не выходили, а сторож открывал ворота лишь для того, чтобы превратить базар в проходную. Взрослые, такие скучные и занудные взрослые, считали, что наш город делится на три района. Мы же смело заявляли: есть, значит, Добазарье, а есть Забазарье. В Добазарье уличные фонари еще едва-едва пробиваются лучами сквозь пургу, и по этим лучам мы понимали, где мы шли. Справа света нет, а слева целая полоса – значит, идешь в школу. Наоборот – домой. А если копаешь ногами снег, а до ближайшего света что слева, что справа далеко – то ты каким-то образом выперся на трамвайные пути. Ничего страшного, дорога-то все равно парализована, но как выбираться туда, куда нужно?

Базар освещался ровно наполовину. Там, где начинался поворот в мясной павильон, свет резко обрывался. Начиналось Забазарье. Там было действительно страшно. Согласно нашим детским легендам, если уйти туда без родительского разрешения, то провалишься в Елшанку. Иронично, что несколько раз на своем веку я и правда падал в эту речку, хотя топал как раз в поликлинику…

Узкий коридор с расколотой плиткой, вопящие дети, едкий запах формальдегида и спирта, впитавшийся в щели и цемент. Вместо мягкого жгута с застежкой у нас в поликлинике использовали резиновый трос. Один медик стоит и перетягивает руку, другой ищет иглой вену. А я тогда был очень пухленьким, поэтому…

В общем, даже вспоминать не стану. Старая тропинка, по которой я правдой и неправдой дотопал до жёлтого двухэтажного здания, буквально заросла снегом. Идти приходилось насилу, на ощупь. У нашей компании было невероятное, почти сверхъестественное чувство верной дороги. Это чувство позволило мне не упереться в базарный забор, а ловко протиснуться в проём.

Ни-ко-го. Только мелодичное «фьють-фьють» дутых штанов и морозный звон влетающих в сугробы снежинок оживляли колючую тьму. Идти было трудно даже тогда, когда в спину дул ветер: ноги просто не успевали разгребать густые завалы и вязли в них. Сквозь пургу я начинал видеть границу Забазарья.

Вдруг через шапку и капюшон до меня долетело:

– Пи-р-рожки горрячие! Старрогородский-й-е!

Почудилось? На таком-то морозе? Нет, не показалось!

Синий железный короб стоял ровно там, где начинался свет. Тётка, закутанная точно так же, как я, поинтересовалась, куда ж меня в такую «холодрыгу собаченскую» отправили. Я пожаловался, попросил три штуки и сунул руку в карман. Кое-как нащупав горстку монет, отдал их и получил заветный кулёк. Я шёл и ел, иногда кусая через пакет не только горячее тесто с сочным ливером, но и собственные варежки…

И только сейчас задумался: а почему она даже не пересчитала деньги? Да и почему я сунул их горсткой? Откуда монеты вообще взялись в кармане, если я не планировал никуда заходить?

Видимо, никто больше не в силах терпеть утренний уральский мороз, кроме продавщиц пирожков и школьников, которые прогуливают уроки. Мне приятно думать, что в тот момент мы были единственными людьми на улице, и приятно думать, что ящик всё ещё стоит там…

ЯШМА

…и внутри у меня холодеет от жути:

неужели я такой же, как все эти люди?

Илья Кормильцев

Когда ты уезжаешь из Орска в первый раз – ты то ли радуешься, то ли грустишь: радуешься тому, что наконец-то покинешь эту клоаку, а грустишь потому, что эта клоака – твоя родная земля. Когда ты впервые в него возвращаешься – ты сначала радуешься возвращению домой и город кажется тебе не таким отвратительным. Потом до тебя доходит, почему именно ты радовался отъезду. Еще немного – и начинаешь чувствовать потребность немедленно отсюда сбежать.

Ты можешь уехать из Орска, а он из тебя никуда не денется.

Тут выстроена чёткая и комическая таблица рангов. Если ты окончил девятый класс и поступил в каблуху (так в Оренбуржье называют ПТУ и падших женщин – причина этого мне не сильно ясна), то ты – чёткий пацан или деваха. Такими «чёткими» у нас забиты все машиностроительные и технические вузы – ничему техническому и машиностроительному там, конечно же, не учат даже тех, кто хочет чему-то научиться. Поступивших в одиннадцатый класс считают очень умными. При этом абсолютно не важно, на сколько такой «очень умный» сдаст ЕГЭ. Если же он его таки сдаёт и даже куда-то поступает, то он переходит в касту «ботанов». Тут уже свои правила и разграничения.

Поступивший в орский вуз, пусть даже и за деньги, свято верит в то, что его жизнь удалась. В эту категорию с моего класса попали те «чёткие», чёткость которых не позволила, однако, ослушаться мамкиного приказа идти получать образование. Аргументация этого приказа звучала так: «А то чё, дебилом совсем хочешь ходить?» Ребята, бывшие моими друзьями, дёргались гораздо активнее. Такие, как они, в худшем случае поступали на бюджет в Оренбург, в лучшем же – уезжали в Екатеринбург или в Казань.

А вот в Москву со всей параллели уехал только я. Вместо какого-нибудь красивого титула я получил прозвище «москвич». О, в Орске нет оскорбления хуже, чем «москвич»! Тут с гораздо большей вероятностью можно не получить ногой в живот за шутку про мать, чем не пасть в глазах орских уркаганов, узнавших, что ты имеешь честь учиться в столице.

До Орска нужно лететь два часа. Если ты летишь «Аэрофлотом», то будь уверен: таксисты слупят с тебя дополнительные сто рублей. Орские таксисты гораздо искуснее московских в плане сдирания дополнительных денег. Одни и те же лица встречают меня на выходе из комнаты получения багажа, наперебой крича: «Такси, такси!»

Я знаю, что меня спросят: «Вернулись или приехали?» Странная формулировка, да? Объясняю значение: «Ты, значит, вернулся из Москвы или прилетел в Орск?» Подразумевают они, что вернувшийся из Москвы – человек, лишенный денег и везущий бесчисленным родственникам всякий ширпотреб из торговых центров и прочие открытки с Красной площади. Прилетевший в Орск – голубая кровь, денежный мешок, последний идиот, по мнению бомбилы. Таксист считает, что москвича можно легко развести на поездку за восемьсот рублей, хотя обычно она стоит четыреста. Но до встречи с этими стервятниками еще нужно забрать багаж.

В аэропорту Орска нет багажной ленты. В аэропорту Орска есть, мать его, багажный ЗИЛ-130! Даже не голубой, а жёлтый, как томики «Библиотеки учителя». Я видел их россыпь около мусорных баков своего двора. В это воистину бессмертное детище советского автопрома безжалостно скинут все подряд чемоданы. Убогую торбу со всей дури вкинули в дорогой чемодан с кожаными ремешками и огромной наклейкой «ХРУПКОЕ, НЕ БРОСАТЬ!». Виниловые пластинки от удара спасла только ортопедическая подушка. В Орске не достать ни того, ни другого.

А стоит аэропорт в Степи. Специально пишу её имя с большой буквы. Когда меня спрашивают, откуда я родом, я отвечаю:

– Я из Орска, Оренбургская область. Родили в степи, крестили в Урале. Нет, мы не орки, а орчане! Сколько можно так шутить? – шутки про орков, боже, как часто я их слышал!

Между прочим, орки изображены на одном из шарфов «Южного Урала», но были такие шарфики в ходу ужасно давно. В те стародавние времена отец натягивал мне поверх куртки футболку с логотипом хоккейного клуба – раздобыть тогда реплику игровой формы, тем более детскую, было невозможно. Теперь я ношу её просто так, без куртки. Она была свидетелем стародавней поры: я был щекастым и без очков, а ЮУ был нормальной командой. Ни черта от той команды не осталось – одни только антикварные шарфики да футболки.

Как известно, мировые турне у знаменитых групп проходят исключительно в США и Австралии. Поездки же групп российских по непонятной причине элегантно обходят Оренбуржье, не говоря уже об Орске. Последний более-менее крупный концерт прошёл тут еще в моем детстве – и то это была «Бутырка». Мой лучший друг на свой первый в жизни концерт попал, как и я, в восемнадцать лет. У него это была «Алиса», у меня – «Орден Славы», который, впрочем, все присутствующие по старой памяти звали «Наутилусом Помпилиусом». Я попытался похвастаться этим в городе. Отреагировал лишь Саша Фаварисов – старший научный сотрудник краеведческого музея, с которым мы организовывали выставку моей коллекции автографов. Попробовал чисто ради интереса завести диалог об этом с одним из бывших одноклассников:

– А я вот вчера на «Наутилус» ходил. Слушал когда-нибудь?

– Не, ты чё, это для умных!

Из развлечений тут нет почти ничего, кроме огромного количества так называемых «лаунджей». Это – заведение, в которое натолкали кальянов, колонок и сомнительных личностей. Конечно же, я ни разу в них не заходил. Была альтернатива – дойти от Комсы (Комсомольская площадь, место, где я жил все восемнадцать годиков) до Елшанки (мелкая речка на отшибе, возле которой построили единственный нормальный гипермаркет). Прошелся до «Ленты», купил, скажем, чипсов – и покрыл дневную норму в десять тысяч шагов. Я выучил эту дорогу наизусть. Я все еще помню кафе под названием «Терасса» (именно так, с двумя С).

Смеётесь? А у нас больше и смотреть-то не на что, кроме как на такие шедевры. Есть, конечно, Драматический театр, но в нём уже десять лет идут только детские постановки. Есть Гора Полковник, знаменитая своей яшмой. Когда я проезжаю «Маяковскую» или прохожу мимо Мавзолея, в голове происходит «дзынь» гордости.

– А знаешь, из чего сделана…

– Ваня, ты надоел!

И я понимаю, что надоел и что уже все мои друзья в курсе, где добыли этот красный камень.

Ты можешь сколь угодно долго говорить про то, что твой родной город – та еще Тмутаракань, но как только кто-нибудь из окружения скажет что-то подобное – ты тут же становишься патриотом.

А ведь у нас и торты вафельные очень вкусные. И пирожки. И Урал – красивый и широкий, и природа с погодой – две буйные красавицы. Даже люди – если не хорошие, то полезные: столкнешься с дураком, получишь по голове и осознаешь, что нужно становиться умнее, сильнее и ловчее, чтобы выбраться отсюда.

Орск – замечательный плацдарм. Тот, кто жил тут и остался, – человек глупый, но сильный и изворотливый, будто уж. Тот, кто уехал, – человек умный и дальновидный. Но если ты уехал, то тебе необходимо возвращаться. Мой преподаватель по английскому языку сказал мне на последнем звонке:

– Главное, Ваня, не забывай, кто ты есть и откуда ты есть.

– Да как такое забудешь?

И это точно не забудешь. Яшма таит в себе разные невероятные рисунки, которые проявляются во время резки. Орск, в принципе, тоже в каком-то роде такой кусок яшмы, правда, паршивенький: среди красно-черных витков появляются щербинки и сколы. Браслет из такого куска не сделаешь, на полку поставить немного стыдно, подарить – тем более. Так и лежит он на антресолях, и изредка вспоминаешь о нём, достаёшь, протираешь от пыли, морщишься и убираешь назад. И вроде бы нет резона хранить его, но ни выбросить, ни забыть его нельзя – он-то помнит, кто ты есть и откуда ты есть.

[1] Пирженцами в некоторых районах Оренбуржья зовут пирожки с ливером, которые готовят в Орске. Любопытно, что везде эти пирожки зовут «орскими», а в самом городе их называют «старогородскими», так как цех по их производству находится в старом районе города.