№2.2022. Всеволод Глуховцев. Тридевять небес. Роман. Продолжение. Начало в № 1

Всеволод Глуховцев

 

Тридевять небес

Роман

 

(Начало в № 1, 2022)

 

ГЛАВА 3

 

СССР, Ростов-на-Дону, февраль 1939 года

 

Свет фар, пройдясь по стенам и окнам, описал полукруг – машина, самая обычная и уже не новая «эмка», свернула в переулок.

– Стой, – велел шоферу тот, кто сидел с ним рядом.

Мотор смолк. Фары погасли. Трое сидевших в авто молча вслушивались в тьму и тишину.

Место, где остановилась легковушка, не окраина, но полутрущобный район, сложившийся в таком виде еще до революции: в начале века здесь поспешно разрослись дешевые доходные дома с комнатками-клетушками, обещавшие хозяевам зданий быстрый и верный барыш. Селиться в этой массовой застройке пустилась публика непрезентабельная, полукриминальная, а то и прямо преступная. Большей частью её потомки и сейчас населяли этот анклав из обветшавших за тридцать лет двух- и трёхэтажных зданий и кишкообразных грязных захламленных дворов. Наследственно неблагополучная территория, так сказать.

Трое в «эмке» с минуту сидели почти беззвучно, разве что едва различимо было их дыхание. Наконец, тот, что сидел рядом с шофером, полуобернулся:

– Как будто тихо, товарищ капитан, а?

– Коли тихо, так пошли, – весомым баритоном отозвался с заднего сиденья названный капитаном.

– Да, – сказал первый и велел шоферу: – Встань где-нибудь тут в укромном месте.

– Найду, – кивнул тот.

Пассажиры выбрались из машины.

Все трое были в штатском – сотрудники Управления НКВД Ростовской области. Шофер – рядовой; тот, что был рядом – сержант госбезопасности, а бас-баритон – новый начальник областного управления, назначенный полтора месяца назад – капитан госбезопасности Виктор Абакумов.

Он и сержант, выйдя из машины, слегка поежились. В Ростове, конечно, сибирских морозов нет, но в фактически приморском городе при нуле и ветре с Таганрогского залива иной раз такая дрожь пробьет, что зуб на зуб не ловится.

Итак, оба невольно поежились, дружно встряхнулись, как бы решительно расставшись с непрочным уютом «эмки». Сырая ночь, зловещие трущобы, собачий не то вой, не то лай где-то вдалеке… Сержант поежился ещё раз. Он был в драповом пальто с поднятым воротником, в кепке, глубоко надвинутой на лоб. Капитан – в утепленной кожаной куртке, свободной, не стесняющей движений, в английской зимней каскетке с опускающимися наушниками. Галифе на нем были просторные, почти как шаровары. И сапоги – мягкие и высокие – исключительно удобно и комфортно. Повадка опытного оперативника.

– Куда? – кратко спросил он.

– Вон туда, – сержант кивнул на смутно виднеющийся проем между зданиями.

– Ну, идем.

Сержант был крепкий, спортивный парень, но рядом с рослым, корпулентным капитаном смотрелся подростком: тот был очень крупный мужчина, причем при этой массивности двигался он легко, пружинисто, почти изящно. Сержант шел на шаг-два впереди – проем меж стенами соединялся арочными воротами, которые когда-то запирались на замок и обслуживались дворником. Ну, а теперь от всего этого осталась щербатая арка с уродливо торчащими ржавыми уключинами. В нее и вошли чекисты.

Если улица была еще как-то освещена парой тускло горящих окон, то во дворе, ограниченном глухими стенами-брандмауэрами, была тьма-тьмущая.

– Осторожней, товарищ капитан, – предупредил впередсмотрящий. – Тут сам черт ногу сломит.

– Черт сломит, мы – нет, – буркнул начальник.

– Почему? – глупо брякнул сержант, запоздало спохватился, да слово не воробей: подумает сейчас, что с дураком связался, который без году неделя в органах! Умный-то чекист такую чушь сроду не спросит…

Но шеф совсем не рассердился.

– А потому, – сказал он добродушно-назидательно, – что я один секрет знаю.

Тут сержант по-умному промолчал, а капитан не стал спешить с раскрытием секрета. Какое-то время шли молча, и глаза вроде бы привыкли к темноте, стали что-то различать… Спустя полминуты сержант приостановился, произнес вполголоса:

– Сейчас сюда… – и повернул вправо.

Сюда – это на две ступеньки вниз, в дверь, и узеньким вонючим коридорчиком в соседний двор. Воняло же сушеной рыбой, что ли. Сержант вынул карманный фонарик с цветными светофильтрами, включил синий на пять секунд – ровно для того, чтобы не зацепиться за что-нибудь, не загреметь.

Выходная дверь чуть скрипнула, выпуская чекистов во двор, столь же несуразно узкий, что и первый, зато освещенный: метрах в двадцати слева подвесной фонарь в жестяном колпаке слегка покачивался на проводе, плескал тусклым светом на грязную землю, стены и страшно убогий деревянный пристрой: сарай не сарай, курятник не курятник. Туда, влево, и повернули двое.

Жестяная шляпа фонаря подрагивала от судорог ветра, каким-то путём залетавшего сюда, в каменную щель – и колыханье светового пятна придавало мрачным пространствам призрачную видимость жизни. Свет, тень, туда-сюда – как в страшной сказке про оживших мертвецов.

Впрочем, чекистов этим было не пронять. Никакие тонкие струны души не задребезжали, профессиональный взгляд отметил детали обстановки, и всё. Путники приблизились к фонарю…

И вот тут-то у Абакумова засигналило предчувствие чего-то, что осознать он не успел.

Когда они вошли в колеблющийся световой круг, именно в этот миг, не позже, не раньше – пространство ожило по-настоящему.

 

***

Прямо из тьмы навстречу идущим шагнула рослая фигура.

– Стоять, фраера, – сказала она тоном хамского превосходства.

И сзади Абакумов не услышал, не увидел, а шестым чувством угадал еще чьё-то недоброе присутствие. Обернулся: ага, стоят двое в кепках, в ватниках. Быдло, шпана дешевая.

– Не крутись, фраерок! – глумливо хохотнул первый. – Никто не поможет! Ни Сталин, ни Ленин с того света. Здесь ихней власти нет. Здесь я власть! Понял?

В отличие от тех двух этот был в неплохо сшитом сером пальто, шелковом кашне, мягкой шляпе – ни дать ни взять американский гангстер из Чикаго. Насмотрелся где-то в кино, придурок, и думает, что он красавчик… Хотя, и вправду, хорош собой, гадёныш: высокий, статный, тонкое юное лицо, темные брови, белозубый оскал. Девки, должно быть, дурные свои головы теряют, глядя на такого… Да он и сам дурак. Полный и безнадежный. Ну, слишком умные вообще гоп-стопом не промышляют, но и среди таких есть те, кто догадался бы, что этих двоих лучше не трогать. Но если совсем нет ума, на базаре не купишь.

Чекисты расположились уступом: капитан сзади и левее сержанта, но практически плечом в плечо. И по едва заметному движению, касанию сержанта Абакумов понял, что напарник сейчас сунет правую руку за пазуху, где у него наверняка оружие.

Стрелять ни в коем случае было нельзя!

Капитан чуть подтолкнул сержанта плечом, и тот все понял. Движенье прекратилось.

Абакумов ухмыльнулся:

– Власть, говоришь? – и осклабился шире: – А ты себя в зеркале видел, перхоть? Нет, ты слыхал: власть он здесь, чмо позорное!

Капитан говорил всё это, испытывая остро нарастающее наслаждение. И говоря, видел, как меняется лицо гангстера. Картина мира треснула. Чтобы жертва так базарила?.. Да нет, ну нет же!

Парня кинуло сразу и в жар, и в холод. Кто эти двое?! Не фраера? Тот сзади, что-то больно здоровый, в самом деле… И страха нет, по рожам видно. До сих пор все, кого бандитская троица брала на гоп-стоп, сразу бледнели, тряслись всеми поджилками – а этим хоть бы хны. Не шелохнулись.

И что делать?..

Мысль заметалась бешено, но впустую. Ответка! Надо отвечать! Тут же! Иначе – гроб.

Собственно, этого и добивался Абакумов: загнать главаря в тупик, откуда лишь один выход: бой. В блатном мире законы хоть и неписанные, но стальные. За всякое лишнее слово следует сразу же предъявлять. Не сделал этого – всё, ты никто, пыль. А если борзо вякнул не блатной, а фраер, то такого надо жмурить сразу. То есть кончать.

Капитан прекрасно представлял, как закипают сейчас мозги придурка. Понятно, до него доходит, что он не на тех напал и легкой жизни тут не жди. Но и сдавать нельзя. Никак! Конец всему. Для тех двоих он, их главарь, сразу же превратится в грязь.

– Ну что? – Абакумов прищурился. – Очко сыграло? Штаны пора менять? Ну так иди, мамаша выстирает… Чего встал? Прилип уже говном к земле? Ну, тогда стой, а мы пошли.

Будь обладатель заграничного пальто поумнее, он, возможно, как-то и выкрутился бы. Перевёл разговор в режим чёрного юмора, а когда противники расслабятся – кто знает, может, и сработал бы мгновенно – трое против двоих, шансы есть. Но столь сложного проекта разум уличного бандита породить не мог.

– Ты чего, сука?..

Вот на это его хватило. Убийственно-зловещим тоном, годным пугать робких прохожих. Абакумов и отреагировал соответственно:

– Клопов пугай, гнида.

Вроде бы еще что-то хотел добавить к этому пожеланию, но тут неожиданно вышли из столбняка два ассистента, до сих пор стоявшие безмолвными столбами. Сработало, наконец, позднее зажигание.

– Слышь, ты… – грубо заговорил тот, что слева, и сделал полшага вперед.

Точнее, не сделал. Не успел. Только шевельнулся. И скрючился от нестерпимой боли, ударившей вспышкой, ослепившей и напрочь отбившей разум. Какой бы ни был, но и тот исчез во взрыве боли и шока.

 

***

Ведя саркастический разговор с вожаком шайки, Абакумов ухитрялся периферийным зрением держать в зоне внимания и рядовых грабителей. Те совсем туго обалдевали от дерзких слов амбала, в их дремучих головах такая модель поведения существовать не могла.

Они долго и тупо дозревали до того, что сказка стала былью, и дозрели всё-таки. Дошло, что их лидера дерзко запомоили и они, его кореша, обязаны вписаться за него.

Стоявший левее был повыше рангом. Он и открыл рот:

– Слышь, ты…

Капитан Абакумов чутко схватывал всё то, что происходит сзади, и достаточно точно представлял, где находятся оба недоумка. Но хриплый голос обозначил ориентир безошибочно.

Резко толкнувшись левой ногой, правым каблуком капитан со страшной силой врезал в колено. В самую точку! Н-на!

Противный треск костей и связок.

– А-а! – вскрик-выдох. Бандита скрючило.

И жесточайший удар локтём в переносицу. Гопника бросило назад.

Другим локтём в челюсть второму – с доворотом корпуса – на! Хруст зубов. Нокаут. Как стоял, так и рухнул сломанной куклой.

Главарь смотрел на это остановившимся взглядом, совершая бессмысленные глотательные движения.

– Ну что, – жутко осклабился Абакумов, – продолжим?

Тот всё смотрел немо и заворожённо. Чёрт знает, что творилось в его башке. Но c тем же заторможенным видом он полез за пазуху, откуда вытащил финский нож с клинком «щучкой».

– О как, – не удивился капитан. – Фехтование? Ну, попробуем.

Грабителя отчаянно разрывало, до одури, до немоты. Он чуял, что лучший выход сейчас – развернуться и бежать без оглядки, чем дальше, тем лучше. Но дурное самолюбие не позволяло.

Он сделал вялый выпад ножом, примитивный, без финтов, но видно, что этому его кто-то когда-то учил. Конечно, Абакумов легко ушел от тычка, перехватил руку и крутанул её.

– Ап! – подавился собственным всхлипом горе-гангстер.

Рывком капитан развернул нападающего спиной к себе. Тот ощутил, что обе его руки словно угодили в стальные клещи, дёрнулся, но вышло что-то вроде судороги, лишь шляпа слетела.

– Самое то, – ухмыльнулся Абакумов.

Шестипудовой массой он швырнул противника в кирпичную стену башкой вперед. Череп врезался в камень со звуком пустой фанерной коробки, а капитан тут же отбросил уже бесчувственное тряпочное тело назад.

Сержант смотрел на это с немым восторгом. Начальник областного управления, без пяти минут генерал – так про себя армейцы и нквдшники называли чинов от комбрига и выше (в НКВД комбригу равнялся майор госбезопасности) – с такими навыками рукопашной! Вот это да, вот это класс! Вот опер так опер!..

Ползучее восстановление царских воинских званий началось несколько лет назад, правда, подпоручики и поручики при этом превратились в лейтенантов и старших лейтенантов, а генеральские чины официально все ещё были под запретом. Но ясно было, что не за горами время, когда вернут и их.

– Ну, товарищ капитан… – только и вымолвил его спутник.

– Учись, сержант, – хмуро бросил Абакумов.

Теперь он сам вынул из потайного кармана куртки пистолет – бельгийский «Браунинг Хай Пауэр», подошел ко второму поверженному, начавшему подавать признаки жизни.

С короткого замаха рукоятью браунинга Абакумов врезал лежащему в челюсть, вновь отправив того в беспамятство. Одарил и второго. И, наконец, шагнул к главарю.

Тот лежал без чувств и без движения, но капитан носком сапога перекинул тело вверх лицом и беспощадно, сокрушительно трижды пробил рукоятью в челюсть, скулу и выше.

– Вот так, – сказал он, распрямившись и брезгливо отряхнув руки. Пистолет уже исчез в недрах одежд. – Ну-ка, давай эту падаль стащим с дороги… А, вон нужник, кажется? Давай туда.

Тела отволокли к сортиру.

– Подохнут на морозе?.. – неуверенно спросил сержант.

– Тебе жалко? – хмыкнул начальник.

– Да ну! – как-то даже испуганно откликнулся подчиненный. – Я к тому, что если что… ну, трупы там…

– Не думай о том. Это мои заботы. Разберусь. Подохнут так подохнут, а живы останутся – глядишь, умнее станут. Хотя это вряд ли… Ну, идем! Далеко ещё?

– Да нет. Минут пять ходьбы.

Сержант глянул на часы и поразился: вся схватка, включая словесную дуэль и перетаскивание поверженных, заняла меньше четырех минут. И никто не шелохнулся вокруг. Правда, место глухое, хоть и освещенное, – урки знали, где нападать.

– Совсем немного. Вот сюда… – приговаривал сержант. – Как вы с ними лихо, товарищ капитан! Я глазом не успел моргнуть!

– Учись, – повторил Абакумов. – Вот нас учили специально в «Динамо».

– Рукопашному бою?

– Не только. А насчёт рукопашного… есть такой человек, фамилия его Харлампиев. Анатолий Харлампиев. Он все стили изучил, от всякой там народной борьбы до приёмов из разных разведок мира. У англичан, у немцев кое-что взял – сам говорил. У французов… Ну вот, создал свою систему, так называемую самооборону без оружия. Сокращенно – самбо. Понял?

– Понял.

– Хочешь, научу? Покажу приемы кое-какие.

– Еще бы, товарищ капитан!..

– Ну, сказано – сделано. Так, тут-то куда идти?..

– А вот сюда, пришли уже. На второй этаж надо подняться.

Вошли в убогий подъезд, по деревянным лестничным маршам, стараясь не скрипеть, поднялись на второй этаж. Абакумов слегка поморщился от неопределенно-тошнотного запаха, присущего старому жилью.

На площадку второго этажа, сумеречно освещенную синей лампочкой, выходило пять дверей. В одну из них, обитую обшарпанной клеёнкой с утеплителем, сержант глухо стукнул дважды.

Она открылась.

 

 

***

– Жду! Проходите.

Сержант бросил мгновенный взгляд на начальника, поймал ответный и чуть заметное движение бровей, всё понял: никаких имен и званий, полное инкогнито. А уж хозяин пусть что хочет, то себе и думает. Конечно, он поймет, что перед ним не кто иной, как начальник Управления. Но самим раскрываться незачем.

– Проходите, прошу, – повторил тот.

Озираясь, гости прошли в комнату.

Взором опытного опера капитан распознал, что помещение нежилое. То есть используется, понятное дело, этим типом, но живёт он не здесь. Конспиративная квартира. Ну что, молодец, старикан.

То, что встречающий – человек немолодой, Абакумов понял еще в полутьме «прихожей», отгороженной от комнаты тонкой дощатой перегородкой.

– Прошу садиться! – почти торжественно провозгласил конспиратор, и сел сам за круглый стол, покрытый потертой, но чистой светлой скатертью.

Начальник управления мысленно анализировал информацию. Схватка всколыхнула его, все чувства будто обострились, мысль работала быстро, хватко, на кураже.

Итак, что можно сказать о хозяине?..

Седоватый, на вид сильно за пятьдесят, хотя по документам помоложе. Какой-то перекошенный, левое плечо выше правого. Из «бывших» – видно сразу, хотя Абакумов знал это и раньше. Суетливый, много лишних движений, глаза бегают… Видно, что жизнь пропустила его через много сит и тёрок.

Но отметил капитан и другое.

Бегающие глаза – обычно знак робости и неуверенности. А про этого так не скажешь. Не робкий он и не приниженный, несмотря на передряги. А взгляд – это от нетерпения. Старикан не просто знает что-то интересное, чем начальство может заинтересоваться. Он уверен, что за это схватятся руками и ногами, вцепятся и не отпустят – а раз так, то не отпустят и его самого. Другим словом, это его последний шанс, козырный туз.

И Абакумов ощутил азарт. Не тот, что перед схваткой со шпаной – грубый, зверский. Нет, здесь было тонкое предчувствие острой, рискованной игры, где либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Но в том-то весь её букет, этой игры! Её лед, пламень, лезвие, вальс на краю обрыва. Пройдешь – молодец, нет – не обессудь. Готов?.. Да. Ну, вперёд!

Он холодновато улыбнулся и не стал тратить время на любезности:

– Мы слушаем.

Несколько дней назад ему сообщили: один секретный осведомитель, давний, опытный агент, внезапно запросил встречи с руководством областного управления. И сделал это не тупо в лоб, а умелым ходом, зная на какие рычаги нажать, какие струны дёрнуть, чтобы кто надо озабоченно почесал в затылке и доложил на самый верх, то есть лично Абакумову.

Тот, разумеется, отреагировал сдержанно. Спешить не стал, затребовал дополнительные сведения об информаторе, причем так, чтобы ни одна лишняя душа об этом не узнала.

Выяснилось, что тот, сын среднего руки купчишки, впоследствии спившегося и разорившегося, сам гимназист-недоучка, в девятьсот пятом году связался с эсерами, занялся терроризмом, был схвачен, отправлен в ссылку, бежал, добежал аж до Америки, откуда занесло его в Мексику, где он сражался против диктаторов Диаса и Уэрты… Словом, не жизнь, а перекати-поле. В июне семнадцатого вернулся, в самый разгар революции. А дальше – туман. Где был, что делал в Гражданскую войну?.. В анкетах, автобиографиях видно, что темнил, писал расплывчато, а кадровики то ли проморгали по глупости, то ли наоборот, перемудрили: мол, агент хороший, работает безупречно, а вот анкетные данные… ну, если что в нужный момент легче будет жёстко взять за мягкое место.

Впрочем, это разумно. Абакумов мысленно одобрил неизвестных предшественников.

Дальнейшее изучение бумаг показало, что секретный агент даёт сведения нужные, полезные, по делу; не мутит, из пальца чепуху не высасывает, чем нередко грешат его коллеги… И это Абакумов оценил.

Работал же этот субъект бухгалтером в областном сельхозуправлении, а кроме того, подрабатывал по договорам в ряде организаций, что начальники-чекисты поощряли: охват населения больше, стало быть, и сведений больше. Ну, а в ценности поставляемой информации сомневаться не приходилось.

И вот он обратился к руководству областного НКВД. Сделал это, надо повторить, с умом: написал анонимное письмо на известный ему адрес, зная, что такого рода корреспонденция тщательно перлюстрируется специальными сотрудниками. И акценты в письме расставил именно так, чтобы спецсотрудники пошли на контакт, а при встрече убедил их, что действует через голову своего прямого начальства ради исключительно важного дела, о котором он готов рассказать лишь первому лицу управления.

Так просьба дошла до первого лица. Оно подумало тщательно, постаралось взвесить все «за» и «против» встречи, после чего решило «за».

И вот она, встреча. Капитан убедился, что все без обмана, инициатор разговора горит желанием поведать нечто исключительно любопытное. Ну, а Абакумов готов слушать.

 

***

Он нарочно начал с места в карьер, чтобы посмотреть, какова будет реакция. Реакция была самая спокойная, ясно, что к беседе готов.

– Это коротко не расскажешь. Придется заглянуть в прошлое.

И умолк выжидательно. Абакумов после малой паузы усмехнулся:

– Заглядывай.

Агент откашлялся и заговорил. Видно было, что хотел начать солидно, с расстановкой, но все же срывался на торопливость, малость сбивался, но в целом докладывал ясно и логично.

– Вы знаете, наверное, – сказал он, – что я работаю бухгалтером и счетоводом в разных организациях. И вот, значит, в психиатрической больнице, как ни странно… А хотя, что здесь странного?! Предложили, я не отказался, денег лишних не бывает…

Здесь он чуть притемнил, кое-какой особый интерес к психушке у него имелся, впрочем, чисто личный. А по большому счёту он, в самом деле, собирался подкалымить. Но по ходу дела неожиданно стали открываться ему разные разности.

Прежде всего, в одном из пожилых пациентов он опознал давнего знакомого по шальной эсеровской юности. Удивился, но виду не подал; а вскоре догадался, что старый соратник здесь попросту прячется, пережидает опасные для него времена. И тот узнал, в лице переменился, правда, быстро выправился, продолжая усиленно симулировать, но бухгалтер уже успел сделать выводы.

Докладывать по начальству, однако, пока не стал. Он был, можно сказать, эстет своего дела. Увидел перспективу: наверняка ведь кто-то из персонала прикрывает здесь симулянта, иначе и быть не может! Профессиональный интерес агента вспыхнул бикфордовым шнуром. Он начал тайное дознание.

– Постой, – властным тоном перебил Абакумов, как бы случайно перейдя на «ты», но в самом деле намеренно, расставляя присутствующих по местам. – Но ведь он тоже догадался, что ты его раскусил, разве нет?

Образованием капитан Абакумов не мог похвастать, но в практическом рассудке ему никак нельзя было отказать. У него была отличная память, он быстро соображал и неплохо разбирался в людях. И сейчас мгновенно уловил проблемную зону в рассказе агента и не мог упустить случая показать, что видит её.

– Определенно, догадался. Но я и бровью не повел. А он так понял, что я его не сдам. Успокоился. Ну, а я хожу себе и будто знать не знаю, кто он такой. И наблюдаю!

Задача захватила его. Он не сомневался, что старый эсер в сговоре с кем-то из врачей. С кем? Вот вопрос! Бухгалтер с подъемом пустился в самодеятельное следствие.

Рассказывая, агент разгорелся, раскраснелся, и Абакумов, невозмутимо глядя и слушая, чувствовал, как разбирает и его. Ему был отлично знаком этот сыщицкий кураж, жажда распутать клубок тайн. Но он никак не давал о том знать.

Агент работать умел. Приглядывался, задавал невинные вопросы, да и без них улавливал разговоры персонала. И вскоре интерес его закрутился вокруг одной немолодой докторши.

Несмотря на торопливость, он все же старался говорить ровно, но тут голос его дал слабину. В нем проскользнула нотка торжества: агент ужасно гордился своим расследованием, старался скрыть эту гордость и не сумел. И, сказав о докторше, он сделал эффектную паузу, на которую ни капитан, ни сержант никак не отреагировали. Протянулось неловкое молчание, и наконец, бухгалтер прервал его:

– Фамилия этой врачихи – Шпильрейн. Сабина Шпильрейн.

Абакумов хмыкнул:

– Немка, что ли?

– Нет, – рассказчик криво ухмыльнулся. – Еврейка.

– А-а, – равнодушно протянул Абакумов. – Ну-ну, слушаем дальше.

Агент начал осторожно копать прошлое этой докторши… и когда оно стало постепенно раскрываться перед ним, испытал удивление, изумление, а затем и восторг оттого, что напал на верный след. У Сабины Шпильрейн оказалась поразительная биография!

Тут рассказчик совсем разволновался, его понесло как из пулемёта, и, не удержавшись, он вскочил, забегал близ стола:

– …понимаете?! Она когда-то была под крылом Троцкого, можно сказать, одна из его приближённых. Он ведь любитель был всяких причуд, вот и с ней, похоже, что-то задумал… не знаю, смогу ли я верно объяснить, но это какие-то работы по улучшению психики. Ну, что-то вроде нового сознания, нового человека… ну, вы знаете, наверное.

Когда Троцкий царил в зените власти, Виктор был совсем юнцом. Но позже, очутившись в системе ОГПУ, он не раз слыхал от старших товарищей, в том числе и по пьяному делу, о чудесах, творимых большевиками в те ранние годы. Сумев удержать власть, они ударились в столь безграничные социальные эксперименты, словно решили из принципа переплюнуть революцию французскую, с которой, вообще говоря, очень много чего обезьянили. Философский спарринг-партнер Ленина Богданов-Малиновский занялся массовым переливанием крови от человека к человеку с целями не то омоложения организма, не то изменения сознания людей – дескать, если дворянину или купцу перелить кровь, взятую у пролетариев, то и сознание у дворянина с купцом тоже станет пролетарским… некий профессор Иванов пытался вывести гибриды человека с шимпанзе; сотрудники спецотдела НКВД во главе с Глебом Бокием ушли с головой в изучение всяких оккультных явлений… И вот среди этой коммунистической фантастики мелькало в том числе название «Институт психоанализа» – данная организация занималась, по слухам, вопросами поиска скрытых резервов человека.

Все это Абакумов помнил. Что лучше, что похуже, но помнил. «Шпильрейн, Шпильрейн…» – подключил он к памяти эту фамилию… но нет, не сработало. Не знал.

Рассказчик взахлеб мёл словесной пургой, капитан же, слушая, напряженно соображал. Выходило так, что эта самая Шпильрейн, когда под Троцким зашаталось кресло, предугадала, что звезда Льва Давидовича закатилась навсегда, и сочла за лучшее от греха подальше отгрести на родину, в Ростов-на-Дону, где и затаилась на скромнейшей должности врача местной психиатрической больницы. Ага. Забилась в щель, зато жива и занимается мелким вредительством… Ну и что, из-за такого пустяка этот тип добился прямой аудиенции?.. Не похоже. Он не дурак. Значит, припас что-то напоследок.

Опытный чекист не ошибся. Бухгалтер красочно живописал феерическое прошлое Сабины Николаевны, устал, сел. Поморщился:

– Во рту пересохло… – налил воды в стакан, жадно выпил, вытер губы рукавом.

– Но это не главное, – сказал он то, чего Абакумов от него и ждал. – Ради этого я бы не стал вас беспокоить.

 Здесь лицо агента приобрело многозначительное выражение, которое капитан расшифровал безошибочно: разговор сугубо приватный, с глазу на глаз.

 – Мы поняли, – спокойно молвил Абакумов. – Можешь говорить смело, дальше не пойдет.

Информатор взглянул на шефа, на сержанта, вновь на шефа. Решился:

– Ну, наверное, мне в чём-то повезло…

Повезло в том, что в лечебнице он сумел свести дружбу не дружбу, но приятельство с немолодым тихим санитаром. По некоторым приметам можно было догадаться, что этому персонажу есть что скрывать из прошлого; говор у него был не местный, не донской, и склад речи выдавал человека, причастного к прежнему добротному образованию… Агента это, естественно, заинтересовало, он нашел подход к младшему медработнику. Не последнюю роль сыграл в этом спирт, ответственность за учет которого лежала на бухгалтере. Он умел так хитроумно учитывать этот ресурс, что сколько-то сот граммов спирта ежемесячно отбулькивало в его личную посуду – универсальная русская валюта. Она и сделала дело. Два человека со схожими биографиями, теперь, на склоне лет уже почти ровесники, стали засиживаться в укромных уголках, вспоминая былое. Скоро перешли на «ты». Выяснилось, что оба из гимназистов, и оба так и не закончили учебные заведения… Санитар недолго отмалчивался, спирт, да и просто желание потрепаться, отвести душу развязали язык.

 

***

О чём только не болтали новые приятели!.. Начал действовать бухгалтер чрезвычайно осторожно, стараясь не вызвать подозрений, словесно кружил, петлял, чаще всего обращаясь к давнему прошлому, что было безошибочным ходом: детство и юность вспоминались обоим как потерянный рай. Мальчишки росли если не в роскоши, то в достатке, незнакомом девяти из десяти их ровесников, а подросши и ощутив необоримое томление плоти, пережили остро-сладкое сражение страстей в себе. На склоне лет приходилось признать, что именно начало жизни подарило обманчивый отблеск счастья, а потом и он погас навек.

Бухгалтер, взбудоражив данную тему лишь ради того, чтобы расшевелить санитара, неожиданно расшевелился и взбудоражился сам. Давным-давно как будто унесенное промчавшейся в огне и грохоте эпохой… оно вернулось, да ещё как! Так что держите меня семеро. Секретного агента уже тянуло увидеться с приятелем не по службе, а по дружбе. Выговориться, исповедоваться – и каждый разговор маленькое чудо, оживающее прошлое, от которого дрожит рука, держащая стакан, и мутная слеза застит взор.

– Как вчера, – приговаривал бухгалтер, вытирая глаза, – ну просто как будто вчера все это было!..

Его папаша – почтенный владелец бакалейной торговли – и при жизни супруги потихоньку блудил, а овдовев, точно с цепи сорвался. Не прошло полугода, как от него сбежали сперва служанка, потом кухарка; последняя даже успела звездануть старого безобразника скалкой по башке, что, конечно, его не остановило. Нашлись новые и стряпуха и горничная: скверные, жадные, наглые девки, вмиг принявшиеся беспощадно доить одуревшего старика.

Это было очень на руку младшему сыну купца, гимназисту шестого класса, почти забросившему учебу и пропадавшему дни-ночи напролет в эсеровском клубе (так и говорили гордо: «клуб», подражая якобинцам). Бакалейщика, прежде расчетливого, прижимистого, помнившего каждую копейку, начала подводить память, он забывал и деньги в сюртуке, и где оставил сам сюртук, а главное, забывал где попало связку ключей от всяких домашних хранилищ. Сынуля пустился во все тяжкие, обирал папашу наперегонки с ненасытными потаскухами, у них даже возникло что-то вроде весёлого соревнования, кто ловчее украдёт… В результате подросток сделался в «клубе» заметной фигурой, несмотря на возраст, так как время от времени приносил «на нужды революции» рублей десять-пятнадцать; рекордом же стала сотенная ассигнация – «Катенька», спертая из комода в момент, когда вдрызг пьяный родитель храпел рядом на кровати, – это придало подвигу особый колорит.

Ради эффекта гимназист не пожалел всей сотни, хотя вообще в партийный общак относил далеко не все краденое. Часть денег пряталась им в секретном месте. В клубе все кипело, головы кружило от невиданных прежде бурь, страну трясло как перегретый котёл, с которого вот-вот сорвёт крышку… Но снизу душу юнца жгло и пекло куда сильнее, чем сверху, и на это были тоже нужны деньги.

На женщин.

Будучи девственником, ученик VI класса изнывал от бушующих гормонов. А сны! Боже, что ему снилось!.. Но куда ж деваться от подобных наваждений?! Вот в чём вопрос.

В публичный дом идти было тошно, притом что кое-кто из одноклассников открыто похвалялся: мол, сто раз уже там был!.. Насчет ста раз, понятно, вранье, но раз-другой захаживали, что правда, то правда. Это казалось великолепным удальством, многие завидовали, но не сын лавочника. Нет, моральных тормозов у него не было. Просто брезговал. Представлялось, что все там жирное, сальное, захватанное сотнями потных рук… Фу! Нет.

Клуб? Да, были там девицы самых радикальных взглядов на жизнь, вплоть до проповедниц свободной любви – когда угодно, где угодно, с кем угодно. Это были особы угловатые, костлявые, близорукие, в косо сидящих на носу пенсне – «страсть кобылья», называл таких папаша-бакалейщик. Впрочем, от душевного пекла и диких снов сынок и на кого-нибудь из них позарился бы на худой конец… но в том-то и дело, что совсем рядом с ним маячило нечто куда послаще сушеных фанатичек. Оно, правда, так просто не давалось, но дразнило, манило и обещало – собственно, оно и было источником горячечных видений.

Горничная Стеша, синеглазая темноволосая красотка, в неполные двадцать два года была испорчена до дна.

– Хрен да деньги – вот и всё, что надо в жизни! – хохотала она. – Стало быть, лучше всего хрен с деньгами. А уж на них-то, коль пришла охота, какой хошь, сыщешь, в свое удовольствие!..

Между ними сразу же возникли цинично-приятельские отношения, позволявшие не стесняться. Он попытался было уверить, что он и есть тот самый, от кого она получит эверест удовольствия, однако прожжённую девку таким нахрапом было не пронять.

– Ты-то?.. Ну, рассказывай! Небось, обслюнявить только сможешь… Не-ет, паренек, бесплатно не видать меня тебе как собственных ушей, и не мечтай.

– А за плату?

– А за это милости просим! Только уж не взыщи… – и назвала такую сумму, от которой его чуть кондрашка не хватила.

Понимая, что к совести собеседницы взывать бесполезно, он попробовал воззвать к разуму, втолковывая, что может предложить приличные деньги, совершенно реальные. Вот они, взгляни, убедись! А тех, что просишь, вовек не дождешься, так и без этих останешься… На всё это ответ был один: захочешь – найдешь. Точка.

Видать, беспутная Стеша была по жизни неплохим психологом, точно оценила, что за страсть корежит социалиста, и рассчитывала выжать из него максимум.

– У меня уж кое-какой капитал есть, – откровенничала она. – Ещё малость добавить – и айда!

– Куда?

– Да хоть в Москву, хоть в Питер. А уж там найду что делать!.. Так что поспешай, если хочешь медового пирога отведать! – и закатывалась нахальным хохотом.

Она выглядела всегда весело, победно, в отличие от кухарки Анны, такой же дряни, но вечно угрюмой, раздражительной и ворчливой. Друг друга распутницы не любили, однако приходилось терпеть. Стеша продолжала поддразнивать гимназиста, что вот-вот уедет… только ведь человек предполагает, да не располагает. Что-то в победных планах пошло не так, и однажды горничная вдруг пропала на три дня, а потом столь же внезапно объявилась, сумрачная, с покрасневшими распухшими глазами. Купец закатил ей дикий скандал, дошло до обоюдного рукоприкладства; впрочем, быстро помирились, старик напился до скотства, выбыл из строя, и Стеша, озлобленно плюнув – в прямом смысле харкнув на бесчувственное тело, – двинулась к отпрыску.

Тот собирался в «клуб», но, увидев решительно вошедшую служанку, вздрогнул, мысли сорвались, закружились вихрем, да так и не встали на место, пока шел разговор.

Он смотрел, слушал и не замечал, что пересохшим горлом впустую совершает глотательные движения. Сбылось? Ну да. Как просто! Как всё это просто в самом деле!..

Мысль всё порхала в беспорядке, не находя опоры. Была мечта – как берег Эльдорадо. Сбылась – и чёрт знает, тот берег или нет. Гимназист ошалел, приходилось напрягаться, чтобы понять простые вещи.

– Так чего, придешь, что ли? – сердито наседала Стеша.

– Ну да… Постой! Куда придешь?

– Опять двадцать пять! Говорю же…

Она назвала адрес, и до школяра с натугой дошло, что берег все-таки там, а не здесь. В полуверсте и полутора часах.

– …туда и приходи. Понял? Где-то через час выходи, как будто в клуб ты свой пошел дурной, чтоб Нюрка не догадалась. А то она сразу папаше твоему донесёт… Такая сука, чтоб ей сдохнуть, прости господи! Ну, понял, что ли?

– Да.

И через час пошел. Он так и не смог собрать себя: шёл, в горле была та же сухость, а в голове сумбур. Сентябрьский вечер переходил в сумерки, непрочное тепло – в прохладу; закат чудовищно полыхал до зенита, навсегда встряв в память, не перекрывшись никогда ничем из потока дней и лет. Во всей потом буйно пронесшейся жизни, с Мексикой, океанами, островами, с перебором всех меридианов – ни один другой из восемнадцати с лишним тысяч дней не смог разродиться таким пожарищем в полнеба.

Адрес оказался большим доходным домом со множеством лестниц и коридоров, в одном из них гость обнаружил бачок с питьевой водой, вмиг выдул две кружки подряд; не успел закончить вторую, как дверь по соседству неожиданно распахнулась.

Оттуда возникла Стеша.

– Идем! Быстрей! – И тут же шмыгнула обратно.

Он обалдел настолько, что никогда потом не мог вспомнить обстановку той комнаты. Полумрак, да и только. Приторно, но приятно пахло дешевыми то ли духами, то ли пудрой… Да и почему она выглянула именно в этот момент, как она угадала, что он рядом?! Или случайно вышло так?.. И этого он тоже не узнал во веки веков.

– Принёс? – спросила она.

Он молча вынул из кармана купюры. Она цепко выхватила их, перелистнула.

– Ладно, пойдёт, – и шмыгнула носом. Деньги исчезли так, точно в природе не было этих бумажек. – Ну, чего, давай?

Гимназист чуть было не сознался, что не знает, как «давать», но не дались даже слова, увязли в чем-то невнятном, а сам он побледнел заметно даже в полутьме.

Стеша внимательно всмотрелась в лицо юноши, улыбка изогнула её губы:

– Так ты чего, в первый раз?..

Он кивнул.

Она как будто хотела рассмеяться. Но не стала. Помолчала и сказала непривычно мягко:

– Ладно. Скидай пинжак.

Непослушными пальцами он начал продавливать пуговицы в петельные отверстия…

– Давай помогу.

И голос и движенья женщины стали тёплыми, человеческими, она ловко стала расстегивать его пиджак. И в гимназисте что-то дрогнуло, включилось, он словно очнулся:

– А я тебе?..

– Помоги, – тихонько согласилась она.

Дамский гардероб не чета мужскому по числу завязок, пуговичек, застежек и тому подобному. Но юноша старался. Нелепая одурь слетела с него, прожгло знакомым нетерпением, и когда одежды стали опадать, обнажив руки, плечи – смуглые, очаровательно очерченные и оглаженные неизъяснимой женской прелестью – нетерпение зло и едко ударило по нервам, в самый корень.

Когда же он увидел женщину, обнаженную всю, то чуть не задохнулся от обрыва чувств – тугое налитое тело отшибло разум так же, как во сне, но там, во сне, не было бешено багряного заката за окном, не было провинциально-волшебного запаха парфюмерной лавки… а главное – не было прикосновений. Гимназист приложил вздрагивающую ладонь к Стешиной груди, ощутил теплую живую упругость – и понял: да! Это он, берег. Эльдорадо.

 

ГЛАВА 4

 

Всё это излилось из бухгалтера торопливо, горячо, с заиканиями, подергиваниями головы, с беготнёй, скрипом половиц и жадным питьем из графина: доносчик не совладал с собой и прошлым, видно, стоило лишь притронуться к нему, как оно бредово ожило, заполнив пространство души призраками – и все это обрушилось на головы гостей.

Те слушали бесстрастно. У сержанта мелькнул позыв иронически ухмыльнуться, но, скосившись на капитана, он обнаружил, что шеф сидит твердокаменно, ни единым лицевым мускулом не шевельнув. Ну и подчиненный не стал лезть вперед начальства.

Бухгалтер перекошено сел, налил еще полстакана, сглотнул залпом, вытер ладонью запавший беззубый рот. На грани лба и грязноватой седой челки выступили мелкие капельки пота. Глаза блуждали – должно быть видя сразу и двух суровых визитеров из плоти и крови, и призраков из памяти.

Абакумов вроде не усмехнулся, но нечто в голосе неуловимо сдвинулось:

– И что, вы вот об этом и трепались?

Возбуждение постепенно сходило с лица рассказчика. Обманчиво помолодев, разрумянившись, оно вновь тускнело, морщинилось, обвисало…

– Нет, – спокойно ответил он, как бы не замечая обидного «трепались». – Нет, разумеется. Это я так входил в доверие, подход искал. И нашел! Сработало.

Что правда, то правда. Исповедь купеческого сына, при всей её внезапной душевной силе, была лишь побочным эффектом агентурной работы. Сантименты вовсе не мешали, напротив, страстной искренностью бухгалтер задел санитара, в том тоже всколыхнулось прошлое, побежали перед внутренним взором всякие картинки разной степени скромности… Словом, старики потянулись друг к другу, открылись, и, помня о служебном долге, агент начал как бы невзначай заговаривать о своих впечатлениях от больницы, врачей и пациентов – а санитар подхватывал охотно, тема благодатная, редко где можно встретить столько необычного на душу населения, сколько в психлечебнице.

И вот в очередной раз бухгалтер завел речь о медперсонале, и по лицу собеседника понял, что попал в точку. Того, уже слегка отведавшего спирта, явно подмывало рассказать нечто, но всё-таки он не решался.

Уловив это, агент сменил тему, минуту-другую поболтал о пустяках, после чего предложил:

– Выпьем?

– Выпьем, – кивнул санитар с таким видом, что видно: решился.

Выпив, закусили бутербродами с чайной колбасой. Санитар прожевал, сглотнул, зачем-то отряхнул руки.

– Скажи, пожалуйста, – начал он, – а кто из наших врачей показался тебе самым интересным?

И слегка прищурился.

Мысль агента за секунду прокрутила не самую простую комбинацию: соврать? Зачем?.. Для отвода глаз? А зачем этот отвод?.. Да незачем!

– Из врачей, говоришь?.. Да вот эта, знаешь, занятная особа. Как её… Сусанна?..

– Сабина Шпильрейн?

– Вот-вот, она самая!

– Бухгалтер постарался воскликнуть это как можно равнодушнее, но лицо санитара, странно дернувшись, сложилось в необычную гримасу:

– Она… Ха! Не то слово. Думаю, в средние века её бы на цугундер притянули. В инквизицию.

– Да ты что?!

– Точно говорю. Она – ведьма.

 

***

Бухгалтер повторил это сейчас, и глаза вновь блеснули, и голос обрел страсть и силу:

– Ведьма! Понимаете? Это не я сказал, это он сказал, я лишь подвел к этому. Но! Но, честно говоря, я подходил к тому же, разве что последнего слова не сказал. Ну, пусть это так… фигурально, да ведь хрен редьки не слаще. В старые времена так бы сказали и определенно были бы правы.

У капитана дрожь прошла по спине. Не от страха, конечно, нет. От суммы впечатлений.

Жизнь научила Абакумова властвовать над собой. Он этим даже отчасти гордился: никто из окружающих не мог догадаться, что с ним. И сейчас был уверен – ни подручный-сержант, ни даже чуткий сексот ровно ничего не смогли угадать.

А там полыхнуло как из подземного жерла. Рассказ агента попал в самую точку, самый переплет живых нитей, и облик обнаженной женщины возник с какой-то нехорошей лёгкостью: все самые соблазнительные изгибы, выпуклости, складочки и впадинки молодого тела – это адски обожгло, до сладкой боли, до судорог в паху, и капитан стиснул зубы, как бы удержав огненного джинна в себе, не дав ему вырваться.

Абакумов пригнул голову, коснулся пальцами лба, слегка потёр его, сделав вид призадумавшегося человека. На самом деле он вдруг испугался, что его профессионально-невозмутимая маска даст сбой, что-то дрогнет в ней.

Он знал, насколько едкой, иссушающей может быть магия женских чар, как берет в плен, как изнывает душа в этом плену. Разбуженная память старика, чёрт бы её взял, как в бубен бахнула, аж уши заложило. Ну, а картина-то – слов нет, он знал, что это теперь не отпустит, будет изводить день и ночь. Ну, разумеется, все так и останется под непроницаемой личиной капитана госбезопасности, вопросов нет… однако скольких будет стоить сил эта непроницаемость, кто бы знал!..

Но дело не только в том. Даже не столько в том.

Да, женщина в мужской жизни – нечто большее, чем сама жизнь. Это зов неизведанного мира, странного, как имена лунных морей. Окликнет – и снесло ко всем чертям со всех привязей и тормозов, и стал дурак дураком – и тем счастлив, и ума даром не надо. На черта он, ум, когда такое?..

Абакумову это было слишком знакомо. И сейчас сорвало и понесло – другое дело, что эта Вселенная бушевала незримо, он был единственный её обитатель и наблюдатель – и совершенно точно угадал, что в мощь стихии влился новый мотив, куда более утонченно-сложный, чем вспышка Эроса.

Ведьма! – вот оно, то самое. Когда доносчик сказал это, незримый космос вздрогнул. Предчувствие не обмануло.

Да, Виктор Семенович не прошел тех школьных ступеней, где учат системно думать. И тем более он не оперировал терминами из античной классики. Однако не устанем повторять: суть дел он ловил на зависть всякому энциклопедисту. И сейчас не ошибся.

Вспышка страсти была лишь спутником – хлестким, бодрящим, в самый цвет – но спутником того главного, что открылось внезапно.

Еще неясная, но несомненная находка, золотой ключик к волшебной двери и лестнице, способной повести его, капитана Абакумова в такую высь, о которой он сам пока представления не имеет. Большая игра! Её призрак замаячил перед Абакумовым – и…

И капитан аккуратно осадил себя.

– В старые, говоришь, времена? – убрав руку от лица, сказал он равнодушно. – А в наши?

– А в наши, – охотно подхватил бухгалтер, – она разработала методику психического воздействия…

Он со вкусом произнес эту фразу, явно выуженную из гущи медицинской жизни. Так оно и было: вслушивался, вглядывался и процеживал информацию агент умело и выводы делал разумные. В данном случае основной был таков: вот уже сколько лет Сабина Шпильрейн тишком-молчком работает над технологией незаметного подчинения людей своей воле. Такая технология предполагает ряд приемов, позволяющих незаметно направить мотивы, мысли, действия человека в сторону, выгодную подчиняющему. Направляемый же и не предполагает, что исполняет чьи-то желания…

Рассказчик плеснул себе еще воды. Графин оказался почти пуст.

– Не думайте, что я так, чепуху несу, – сказал он, хлебнув и не замечая, как по-старчески жует губами. – Я не вчера это узнал. Я присматривался – умею это делать, что уж говорить. И убедился: работает её методика! Всё получается. Да, она пока тренируется на сумасшедших. Влияет на них так, что они ведут себя так, как ей надо. Понимаете?

– Понимаю, – усмехнулся Абакумов. – Со стороны это может выглядеть как выздоровление. Ей плюс в послужной список.

 – Именно! – восторженно вскричал бухгалтер, но тут же сбавил тон: – Именно! – продолжил пылким шепотом. – Все так и думают. Их родственники и её начальство. Все в восторге! Она считается очень сильным психиатром. Но никто не догадывается, что за этим кроется. А это настоящее оружие! Психологическое. Понимаете? Так можно заморочить, задурить, заставить делать, все что хочешь! Представляете? Повлиять на целую армию! Раз – и повернули штыки на своих, и воевать не надо, сами все сделают!..

Тут он сообразил, что перегнул палку, замигал, заулыбался искательно.

– Э-э… ну, это я, пожалуй, зарапортовался, хотя к тому дело идёт. Суть! Направление… Понимаете?

Абакумов молча смотрел в упор. Старик беспокойно заёрзал под этим взором – а капитан вдруг улыбнулся широко и ясно:

– А что, ты потом эту… горничную твою не хотел найти? Она же местная, ростовская?

Бухгалтер обомлел. Понадобилось несколько секунд, чтобы вернуть дар речи:

– Э-э…да, мещанка здешняя, – сказал он осторожно. – Найти? Пытался, да. Конечно. Когда вернулся в двадцать первом. И потом тоже. Но…

 

***

Но до возвращения была разлука, ставшая отчасти вечной.

Тогда, осенью девятьсот пятого, гимназист ходил с перевернутой душой по перевернутому миру и думал лишь о том, когда же его Кармен вновь отдастся ему, хоть бы и за деньги, ощущая, что готов пойти на все – лишь бы это было.

Нет. Не было.

После того раза со Стешей сталось что-то странное. Назавтра она опять пропала, послезавтра появилась, торопливая, озабоченная, заскочила к похмельному купцу, о чём-то они наспех поговорили, запершись в кабинете. Влюбленный в это время изнывал от страсти и ревности, вслушиваясь в каждый шорох за закрытой дверью – со стороны смешно, должно быть, а ему было не до смеха. Наконец, горничная вышла, он кинулся к ней… но она отделалась беглой неискренней улыбкой, сказала, что спешит, некогда, а уж после потолкуем от души. И исчезла.

Для него – навсегда.

Если потом Стеша и снилась купеческому сыну, то именно такой, какова она была в ту последнюю встречу: слегка растрепанной, в темном платье «в талию» с белым воротничком-галстуком, вроде гимназической формы… Почему так – он не знал. Видел её секунд пять, а вот поди ж ты…

Этих секунд оказалось довольно, чтобы суть дела просекла кухарка Анна, та самая вредная Нюрка – и мстительно устремилась к купцу, с утра уже осадившемуся коньяком, но соображения пока не потерявшему: «…ты вот тут залил зенки, пьяная рожа, а Стешка-то сынка твоего окрутила, деньги, небось, из него тянет. Твои же денежки-то!..»

От этой новости бакалейщик вмиг протрезвел. Гром грянул, небеса разверзлись: «Мерзавец! Как ты смел?! Разве так поступают порядочные люди!..» – неслось по дому, да так визгливо, заполошно, как отродясь не было.

Больше всего юношу поразило то, что старик орал на него не как отец на сына, а как на чужого взрослого мужика. Он давно перестал воспринимать отца всерьёз, а про какой-то там авторитет и говорить нечего… но сейчас он оторопел – перед ним был незнакомец, оскорбленный муж, внезапно узнавший о рогах, украсивших его голову, и будто никакого сына в жизни он не знал, а стоял перед ним обидчик, похитивший его любовь. Собственно, молодого человека охватило чувство нереальности происходящего, и немудрено, что дальнейшее выпало из памяти. Потом пытался вспомнить – и не мог. Провал. После отцовых истерических воплей вспоминался только «клуб», до тошноты прокуренный, и множество людей в табачном дыму, голоса: все были резкие, взвинченные, чувствовался канун большого взрыва… Не обмануло предчувствие: в октябре огромную страну тряхнуло, едва не перевернуло, и Ростов не стал исключением, полыхнуло и здесь.

 – …я в боевую группу попал. Ну, знаете… Тогда ведь эсеры были страшно популярны, у них всё просто, без затей, не то что у вас… гм… у социал-демократов… Тем и привлекали незрелые умы.

Помчалось время странствий, погнало юного ростовчанина по свету – и юность пролетела с перебором параллелей и меридианов, он заматерел, огрубел: бои, друзья, враги, случайные женщины – это почти вымело всё прежнее, спустя годы оно стало казаться выцветшей причудой памяти. И правду сказать, не особо хотелось вернуться. Слишком много лет и бурь пронеслось, что когда-то было домом, давно перестало быть им. А просто как-то само собой вышло, собралось их несколько бродяг без денег и без дела – в России, мол, такие дела творятся, а мы тут прозябаем, на задворках, покуда великая эпоха мчится мимо! Давайте-ка скорей туда, в авангард человечества!..

Среди этих перекати-полей были те, кто и к пятидесяти годам не повзрослел, все кипел надеждами и восторгами. Бывшему гимназисту тридцати не было, но нахлебавшись приключений за десятерых, он чувствовал себя уставшим и опустошенным… Впрочем, поехал за компанию, оставаться одному на чужбине было бы еще тоскливее.

Абакумов слушал исповедь и будто в открытой книге читал то, что рассказчик недоговаривал: судьба неудачника, разочарование в жизни, желание тихого покоя, чтобы просто шли день за днем… и вместе с этим где-то в глубине души отчаянная тяга совершить нечто из ряда вон, доказать миру и себе, что жил не зря. Вот все это и суммировалось в нынешний вечер…

– …сюда, в Ростов, вернулся в феврале двадцатого, с Красной армией. Узнал, что старик мой еще до войны окончательно разорился. А вдобавок и свихнулся, в прямом смысле, попал в дом умалишенных, там и сгинул. Ни могилы я его не нашел, ни документов никаких, хотя в больничных архивах лично рылся. Знаете, честно признался главврачу, что так, мол, и так, папаша мой здесь свой век доживал… А теперь я работаю, вот судьба, а?.. Ну, понятно, не сохранилось, весной семнадцатого, говорят, нарочно все архивы жгли. Да и дом наш сгорел, на его месте сейчас новые дома стоят. И братьев моих с сестрами куда разнесло, тоже не знаю. Один как перст! Так вот и живу годы уже… Да. Годы.

Он помолчал. Взгляд рассеялся, как бы стремясь охватить максимум пространства.

– Ну, а её-то… нет, конечно, не забыл. И сейчас помню. Только вот где она? Жива не жива… Знаете, ведь вполне возможно, что жива и даже вспоминает тоже обо мне иногда, только я никогда об этом не узнаю. И она тоже. Странно, не правда ли?

Разъехавшийся взгляд собрался. Зафиксировался на лице капитана, словно ища подтверждения: ведь, правда, странно?..

Капитан не собирался отвечать.

Как чёрт дернул: от слов агента в мозгу вспыхнул дьявольски обольстительный женский образ, способный обжечь любой мужской взор – и Виктор Семенович не был исключением. Обожгло. Но опять же не грубо, в лоб, а с таинственным касанием неведомого, словно роскошное тело было всего лишь первым бонусом к взлету на седьмое небо, в мир, кажущийся многим непостижимым. А вот ему, Виктору Абакумову, этот мир взял и открылся. Мало того: явилась сила, что втянет его туда. Потащит ввысь, не спросив, хочешь ты того или нет.

Это так точно, что точнее не бывает. Никаких сомнений!

И видно, что-то дрогнуло в лице.

Взгляд старика изменился. Он был такой печально-философский, смиренный перед непостижимым ходом судьбы – и вдруг стал живым, острым, вмиг отбросившим годы, поймавшим то, на что уж и рассчитывать до конца не решался. Нате вам! Клюнул начальник. Сбылось! Сбылось, чёрт возьми!..

Абакумов мысленно обложил себя самыми худыми словами. Но вид его был уже невозмутимый, даже равнодушный.

– Вы… – пробормотал собеседник, – что-то сказали?.. Я как будто не расслышал. А?

Абакумов медленно покачал головой: нет. Помолчал пару секунд и сказал, как бы нехотя:

– Так, значит, эта самая… врачиха у вас чудеса творит?

Бухгалтеру понадобилось усилие, чтобы переключиться с одной темы на другую.

– А?.. А, ну да… ну, чудеса не чудеса, но методика сильнейшая, это я вам определенно говорю. Иначе бы я вас и беспокоить не стал, разве ж я не сознаю. Не первый день при вас… то есть я имею в виду ваше ведомство, понимаете… 

– А тот санитар, он, случаем, не догадывается?

– Нет, – бухгалтер мотнул головой. – Хотя пошёл по верному пути. Но главный шаг не сделал, это определенно. Думает, что она гипнотизер, и всё такое… Я соглашаюсь, пусть думает. То есть она-то, может, и обладает даром гипноза, но это не главное. Это пустяки по сравнению с её методикой. Гипноз – грубое воздействие, а у нее тонкое, понимаете? Незаметное!

– Понимаю, – Абакумов бросил беглый взгляд на часы. – Так, значит, она ни с кем из других врачей не делится?

– Не знаю, – докладчик как будто чуть удивился. – Не замечал. Думаете, стоит понаблюдать?

– Пока не думаю. Ну, однако, засиделись мы, пора и честь знать, – и Абакумов встал. Вскочил и сержант.

Агент вздрогнул, уставился непонимающе:

– Как? Вы… уходите уже?

– Ну да.

Бухгалтер смотрел снизу вверх, разинув рот.

– Но… А… А как же дальше?

– Да никак, – начальник холодно пожал плечами. – Принял к сведению.

Говоря так, он с сумрачным удовольствием наблюдал за сменой выражений на лице доносчика. Тот, шваркнув на стол козырного туза, ожидал должного эффекта – а эффекта не вышло. Козыри вдруг переменились.

Игрок впал в смятение:

– Но… нет, товарищ капитан, извините, прошу еще минуту! Я… мне хотелось бы знать, что дальше, понимаете ли. Я считаю, это очень важная разработка. Очень, исключительно важная! Если…

Здесь он осекся.

– Что – если? – вкрадчиво подхватил Абакумов, не упустив момента.

Доносчик помялся.

– Ну… – и сделал сложное мимическое движение.

Капитан помолчал, прежде чем проговорить с предгрозовым металлом в голосе:

– Если я не встречу интереса тут, то обращусь выше? – выразительно вскинул взгляд в потолок, а по губам скользнула усмешка.

Лицо конспиратора странно изменилось.

– Я этого не говорил… – прищурясь, медленно произнес он.

Капитан тоже помолчал.

– Ну, не говорил так не говорил. Идём! – сержанту.

И, не прощаясь, вышел.

***

На улице неожиданно потеплело. Двое шагали быстро, никого не встретив. Так дошли до места схватки. Здесь Абакумов приостановился.

– Посмотрим… – процедил он.

Заглянули за нужник и обнаружили только два тела, в том числе главаря. Один из подручных куда-то делся. Эти же двое были при крайнем издыхании, но живы.

– Ха! – прокомментировал сержант. – Уполз.

Капитан задумчиво покусал губы.

– Пошли, – наконец, велел он.

Пошли. Когда миновали вонючий подъезд, Абакумов сбавил темп ходьбы:

– Притормозим немного…

Весь этот недолгий путь он напряженно думал о двух людях. Об агенте, намеренно оставленном им с перевернутой душой, и о молчаливом спутнике, чья душа не такие уж потёмки для него, Абакумова. Не очень умен? И не надо. Зато не глуп – и это хорошо. А предан будет до последнего вздоха, если правильно дело повести… «Ну, уж я поведу правильно!» – мысленно усмехнулся капитан.

Но с этим-то ладно, тут попроще. А вот тот, агент… Абакумов намеренно оставил его вывернутым наизнанку. Таких типов надо нагружать всякими переживаньями – и умственными, и душевными. Пусть поломает голову. Если бы Виктор Семёнович знал разные мудреные термины, то произнёс бы про себя: «Ну что ж, попробуем промоделировать умозаключения субъекта…» И хотя отродясь такого не слыхал, именно это стал делать.

Как расценит агент поведение начальника Управления?.. Да наверняка придет к выводу, что тот набивает цену. Пусть, мол, не считает, что такая фигура, как Абакумов, с детской радостью схватится за агента с его сведениями. Нет, надо сделать вид, что не очень-то и хотелось, помучить неизвестностью, а потом, конечно, явиться, но уже со своими условиями… Так? Так!

Капитан был уверен, что постиг характер и способ мыслей старика. И ничуть не сомневался, что ход его рассуждений будет точно таким. И вывод: нет, всё нормально! Начальник решил поиграть в равнодушие. Недельку где-то потомит неизвестностью, а потом объявится с предложениями. Всё нормально!

Вот и отлично. Пусть так и думает.

Капитан не заметил, что зашагал помедленнее, а вслед за ним сбавил шаг и провожатый.

– Слушай, – вдруг серьезно сказал капитан. – Что скажешь по этой встрече? Какие твои соображения?

– Да вроде как не врёт, – не задумываясь, ответил сержант, польщенный вопросом. – Дело стоит того, чтобы заняться.

– Так, – Абакумов с одобрением кивнул. – Ну, а последние его слова? Как тебе это?

– Насчет того, что через вашу голову грозился прыгнуть?.. А чёрт его знает. Но, видать, на эту карту он все поставил, это видно.

Сержант был очень доволен собой – показал себя рассудительным человеком, с головой.

И в общем, был прав. Капитан убедился в том, что с этим парнем кашу сварить можно.

– Ну, вот что, – решил он. – Дело и вправду стоящее, это ты в самую точку попал. Готов мне помочь?

– Ещё бы, товарищ капитан!.. То есть так точно!

– Значит, берёмся. Но смотри, назад дороги нет. И никому ни слова, ни звука, ни вздоха. И сам с собой лучше не говори. Понял? Только что я скажу, то и делай.

– Ну, это само собой.

– Тогда так. За врачиху эту я сам возьмусь, это моё дело.

– Есть, товарищ капитан.

– Да. Тут надо очень аккуратно… ну ладно, это моя задача. А твоя… А твоя вот какая.

Он сделал очень точную смысловую паузу: ровно такую, чтобы сержант проникся важностью дела и не успел угодить в собственные ненужные Абакумову раздумья.

– Человечек-то этот… счетовод из сумасшедшего дома. Он-то, выходит, в этих раскладах лишний. Понял?

Сержант все-таки чуть запнулся, прежде чем сказать:

– П-понял.

– Ну, а понял, так действуй. Прояви смекалку, ты можешь, вижу. Это приказ.

– Есть, товарищ капитан.

Голос уверенный, спокойный. Да, можно себя поздравить, выбор верный. Этот сможет.

Ещё какое-то время шли молча. До подворотни оставалось совсем немного, когда сержант осторожно произнес:

– Я, товарищ капитан, чего думаю…

– Ну?

– Эти-то трое, которых вы отметелили… Один-то уполз куда-то, так?

– Ну?.. Говори, не тяни!

– Гм! Я чего думаю: он же наверняка понял, кто мы такие?.. А раз так, то может и смекнуть, к кому мы шли. Ну, нас-то не достать, а того, к кому шли… Мотив, выходит!

– Ну, про нас-то, может, и понял, – совершенно по-товарищески, будто с равным, промолвил Абакумов. – А вот найти связь между нами и этим хрычом – это не его ума дело. Хотя…

Он подумал.

– Хотя может рассказать кому-то, кто поумнее… Тогда как рабочая версия… А вообще сам смотри, говорю же, смекалку прояви. Пришли, кажется?

– Да, вон наша машина, у того дома.

– Вижу… Отныне будешь при мне. Завтра же оформлю приказом. То есть уже сегодня. Да, а в самбо я тебя поднатаскаю. Понял? Моё слово твердое.

– Есть, товарищ капитан!

Абакумов вдохнул поглубже оттепельный сыроватый ветерок – и сумасшедшая радость сорвалась с цепи, заскакала диким чёртом. Капитан сжал зубы, давя все это и ликуя: да! Да! Заря новой жизни восходит над моей судьбой.

***

– Разрешите, товарищ капитан?

– Входи.

В кабинет Абакумова, неполно освещенный настольной лампой, вошел его зам по оперативной работе, сел за стол, раскрыл папку.

Совещания в узком составе – начальник Управления и первый опер – были практически ежедневными.

В этот раз, однако, встреча состоялась после почти недельного перерыва: Абакумов ездил в Москву, в наркомат и не только, сделал много важных дел. Шел февраль, ветреный, вьюжный, особенно злые вьюги бушевали по ночам, выли за окнами, накликая неведомо что – но настроение у Виктора Семеновича было приподнятое, хотя он этого не показывал.

– Докладывай, – коротко велел он.

Заместитель предупредительно откашлялся:

– Начну с неприятностей.

Капитан хмыкнул.

– Ну-ну, – произнес довольно благодушно. – Выходит, затем последуют приятности?

– Надеюсь, – позволил себе чуть-чуть пошутить заместитель.

– Тогда слушаю.

И тот доложил, что обнаружен застреленным секретный осведомитель Управления, один из старейших внештатных сотрудников…

– Ценный источник? – нахмурясь, перебил Абакумов.

– Да, – признал опер. – Толковый старик. Биография у него мутная была, но работал чётко.

Абакумов потребовал подробностей.

Подробности оказались таковы: тело с несколькими огнестрельными ранениями обнаружено случайным прохожим на окраине, с которой этот агент вроде бы никак не был связан. Не жил там, не работал, и никого из родни или знакомых поблизости не обитало… Каким ветром туда занесло, непонятно.

Шеф начал дотошно расспрашивать о характере ранений, пулях, гильзах, расположении тела; а также о тех, кто занимается расследованием в милиции и прокуратуре… Заместитель на все это отвечал обстоятельно, разумно, без лишних слов – видно было, что он дело знает, даром хлеб не ест.

– Ну ладно, – сказал Абакумов подытоживающе. – Версии есть?

Опер помялся.

– Да как сказать… Прямых улик нет. Никто ничего не видал, не слыхал. А если пускаться в домыслы… Так ведь могли и из-за бабы грохнуть. Да хоть из-за червонца!

Капитан жестко усмехнулся:

– Четыре пули из-за десятки? Или из-за бабы?.. Нет, не спорю, быть может и такое. Но начать надо всё-таки со здравого смысла. Кто он в прошлом?

– Он-то?.. Да вот до революции эсером был, в терроре участвовал, в эксах всяких. Потом долго в эмиграции болтался…

– А! Ну так вот уже теплее, даже горячо, можно сказать! А то – баба, мелочь… Где он жил? Кто соседи? Могли пронюхать о его тайной жизни?

– Да, в общем-то, можно допустить…

– Ну и допускайте! Копните архивы, установите, с кем он был связан, с кем дружил, враждовал, кто на него мог злобу затаить. Ну?.. Да что мне, за вас работать?! Тогда зарплату вашу мне давайте. Ну, пусть половину. Годится?

Зам бледно улыбнулся – как же, начальство шутить изволит.

– Спасибо, Виктор Семёныч, теперь ясно. Как будто глаза открылись…

– Ну-ну! Открылись… Сам не мог открыть, что ли? Подымите мне веки… Гоголя читал?

– К-кого? – поперхнулся опер. – То есть…

– Гоголя, – спокойно повторил Абакумов. – Писатель такой. Классик. Читал?

– А-а… Да читал вроде… «Муму»…

– Сам ты – муму! Ну, ладно, хватит о пустом. Чего там дальше?

И еще час с лишним обсуждали всякое разное, так что, когда заместитель ушел, Абакумов ощутил усталость. Вызвал секретаря и приказал, чтобы не беспокоили вплоть до особого распоряжения. Надо было поразмыслить.

Главное: кто мог знать о контактах начальника Управления с тайным агентом?..

Ну, знать, кроме сержанта, не мог никто, а теоретически догадываться могли двое: сотрудник, читавший письмо, и шофер «эмки». С последнего при этом взять немного: человек он опытный, немолодой, надежный. Привёз, отвёз куда-то ночью, вернулись часа через полтора. Куда ходили, что делали – знать не положено. Мало ли, какие дела могут быть у начальника областной тайной службы?.. Будем считать, что с этой стороны закрыто.

А вот письмоводитель… Здесь, пожалуй, посложнее, и намного. Кое-что сопоставить и смекнуть он может. А он не дурак. Конечно, «может» – не значит «сделает», однако всегда надо планировать в расчете на худший случай.

Что здесь худшее? То, что сотрудник заметит связь между письменным обращением агента к начальнику и скорой внезапной смертью (и месяца не прошло). Подозрительно? Ещё бы! Ладно, идём дальше. Допустим, он даже стуканет тихой сапой в Москву, в наркомат. И можно допустить, что там, в Москве, кое-кто с подозрением прищурится: ага, чем-то там Абакумов тёмным занимается… А хоть бы и так! Убирать только что поставленного начальника Управления, отлично себя зарекомендовавшего, никто не станет, а положить донос под сукно с дальним прицелом… да пусть кладут, хрен с ним! Подобных бумажек на него, Виктора Абакумова, и без того хватает, как на всякого заметного руководителя – уж такова жизнь чекиста, это норма. В длинной сложной игре он пока находится в выигрышной позиции, располагая замечательным капиталом: временем.

Время! Год-полтора в запасе есть. Вот за эти пятнадцать месяцев надо сыграть в свою игру. Найти золотую жилу. Козырного туза. Неразменный рубль… как там еще можно это назвать?! Ну ладно, где искать, понятно. Теперь, главное, не ошибиться, не промахнуться… Сложно? Ясное дело! А кто обещал, что будет легко?..

Виктор Семенович выглядел отрешенным и зачем-то равномерно щелкал выключателем настольной лампы, то пропадая во тьме, то вызывая полусвет. Задумался? Не совсем так. Скорее, пытался вызвать перед собою образ будущего – как медиумы вызывают духов.

Ему самому, правда, это и в голову не могло бы прийти, но все же это было именно так. Он сидел, не шевелясь, не меняя взгляда, минуту, другую, третью… лишь пальцы левой руки механически клацали тумблером, в кабинете как будто работал метроном.

Капитан не понял толком, как он погрузился в такое состояние, что испытывал в нём, как вынырнул оттуда… Вздрогнул слегка – и очнулся.

Вперёд! Отсчёт игры включен, назад пути нет, пугаться раньше надо было. Да и не таков человек Виктор Абакумов, чтобы пугаться всякой бабской чуши. Взялся за гуж – тяни, другого нет. Побеждай! Недаром у тебя такое имя!

Здесь он немного лукавил, не желая признаться себе в суеверии: он всегда искал перед тем или иным действием какой-то знак в событиях, окружавших его. Сейчас он как никогда нуждался в хорошем знаке! А ну-ка…

Он глянул на часы и вызвал адъютанта:

– Есть кто ко мне на приём?

– Так точно, товарищ капитан. Одна сотрудница, гражданская…

Он назвал фамилию, и капитан вмиг вспомнил – молодая, красивая. Ага!

Образы разных женщин сомкнулись в один призрак, знакомо полоснувший сладостным соблазном. Ух!..

Ну, вот тебе и знак. Чего ещё?!

– А, понял. Зови!

Странная гримаса, точно нервный тик, дернула лицо, чего он не заметил. Заметил адъютант, чуть не вздрогнул и счёл за лучшее поскорее выскользнуть из кабинета.

Абакумов молодецки встряхнулся, привычно поправил причёску. Игра, чёрт возьми! Риск! Где найти, где потерять – неведомо… Ну, тем она и хороша, игра. Уметь надо! Я – умею…

– Разрешите?.. – необычайно приятный женский голос, прямо-таки бархатное прикосновение к таинственным глубинам мужского естества.

– Да-да, входите! – капитан осанисто поднялся – сама любезность. Улыбка, легкий загадочный прищур – суровый начальник превратился в галантного мужчину, и даже аскетичный, без погон, китель вдруг стал смотреться на нём как мундир кавалергарда.

– Прошу, присаживайтесь, – не без изящества указал на ближайший к нему стул. – Чем обязан?

– Спасибо, – чарующе улыбнулась гостья, сероглазая шатенка в модном жакете, блузке с пышным бантом и узкой юбке. – Я к вам по важному вопросу.

– С неважными ко мне не ходят!

– Да, конечно, – посетительница засмеялась. Смех у неё был столь же обворожительный, что и голос, и внешность. – Дело вот в чём, Виктор Семенович… Вы позволите мне называть вас так?..

 

ГЛАВА 5

 

Зона действия айнзатцгруппы С, Ростов-на-Дону, август 1942 года

 

Марево жары нависло над городской окраиной. Знойный воздух, сгустившись, миражно подрагивал – как в Сахаре, там тоже было так, в адски раскалённые дни битвы в Киренаике, на границе Ливии и Египта.

Обер-лейтенант Вильгельм Геллерт строгим взглядом окинул своих солдат, цепью выстроившихся по обочине пыльной дороги.

Бок о бок со многими из них лейтенант Геллерт год тому назад сражался в Африке, их часть брала штурмом город Тобрук. В Россию же перебросили в феврале сорок второго. Почему выбор пал именно на их полк – об этом Вильгельм если вдруг и задумывался, то ответа не искал. Солдат должен думать о своем, о солдатском – здоровее будет. А лейтенант или там обер-лейтенант от солдата недалеко ушёл, это Вильгельм осознал на себе, тем более что начинал он рядовым.

Были еще артиллерийские, саперные части – плыли Средиземным морем, с опаской поглядывая в небеса и в морские дали: британских самолётов и субмарин было здесь предостаточно… Впрочем, обошлось. Доплыли до Крита, где произошла небольшая ротация: часть артиллерии сгрузили, загрузили батальон аэродромного обслуживания, пошли дальше на северо-восток. Дарданеллы, Мраморное море, Босфор… Когда шли через эти проливы, всех загнали в трюмы и велели не высовываться: формально транспорт считался гражданским, лишь такие, согласно конвенции Монтре, могли ходить через турецкие территориальные воды. Хотя, конечно, турки всё знали, но смотрели сквозь пальцы, получая от Третьего рейха и Итальянского королевства немалые барыши за использование своих морских путей.

Так дошли до уже союзного румынского порта Констанца, разгрузились и, где железной дорогой, где автотранспортом по начавшим раскисать дорогам ранней весны, добрались до воюющей группы армий «Юг».

Полку, где служил лейтенант Геллерт, выпало угодить в самое пекло Второй мировой – под Харьков. В адских боях со страшной убылью личного состава повышения уцелевших не заставили себя ждать: Вильгельм стал ротным командиром, наспех получил обер-лейтенанта и Железный крест первого класса (второй класс он имел за Африку), не вылезал из боев, дважды был легко ранен, как жив остался... Но вот жив, и ранения зажили, пара пустяковых царапин.

Третье лето войны стремительно мчалось над бескрайними степями южной России. Сильно истрепанный полк очутился в городе со странным именем «Калач». Как выяснилось, это русская булка такая, вроде брецеля; и город с таким названием не единственный в России, есть ещё один, и даже совсем недалеко отсюда: тот просто Калач, а этот Калач-на-Дону. Зачем так называть аж два города?.. – в очередную загадку диковинной бескрайней страны Вильгельм вдуматься не успел, так как их изрядно обескровленную дивизию неожиданно сменили на свежую, только что сформированную панцергренадерскую – и отвели в тыл, на передышку.

Все восприняли это как дар небес. Разумеется, понимали, что курорта не будет, но по сравнению с передовой… ну, какое тут может быть сравнение!..

Однако вскоре начальство огорошило фронтовиков неприятным сюрпризом. Дивизию отвели опять же в город на Дону, Ростов, столицу этого края, с условием выполнения карательно-жандармских функций. Никто не спрашивал военных, хотят ли они этого. Приказали – и всё, и взялись привлекать к охране лагерей для пленных, к облавам, и даже к «исполнениям» – так ханжески именовались расстрелы.

Возмущались? Ещё как! Офицеры в своем кругу ворчали, что в великом Третьем германском рейхе каких только спецслужб нет, в одной только прифронтовой полосе вермахта слоняются толпы здоровенных кобелей: полевая жандармерия, тайная полевая полиция, войска СС… они путаются, кому чего делать, грызутся между собой, исписывают тонны бумаги, а на передовую их, понятно, палкой никого не загонишь. Так нет же, надо извозить в полицейском дерьме и настоящих солдат!..

Естественно, что результат этого ворчания был нулевой. И на облавы ходили, и на расстрелы тоже – приказ есть приказ, никуда не денешься, выполняй. Правда, надо сказать, что самую позорную часть работы все же возлагали на союзников: венгров, румын, а также на местных изменников-полицаев; линейные части вермахта привлекали, как говорится, как дополнительный силовой резерв.

Вот и сейчас рота Геллерта стояла в оцеплении.

Вильгельм поправил фуражку, взглянул в небо. Да, зной точно сгустился, стал почти видимым. И небо выцветшее, бледное к исходу лета, такого не бывает в северных краях – там оно если белесое, то от облачности, а тут ни облачка, а небосвод едва голубой… И в Африке такого не видел. Местный колорит.

На эти вещи Геллерт смотрел профессионально. Он был художник. «Как фюрер», – иной раз ухмылялся про себя, но никогда вслух. Начинал чистым портретистом, однако потом перешел на «жанр» – сложные многофигурные композиции, так показалось интереснее… Подавал надежды, педагоги прочили неплохое будущее, но закончить академию не удалось: война, мобилизация; сначала рядовой, потом очень быстро унтер-офицер, а после краткосрочных курсов – офицер. Сказалось художественное образование, в частности, глазомер и твёрдая рука – стрелял отлично. Умел подойти к солдатам, заслужить авторитет. Кадровые офицеры, правда, относились к нему отстранённо и свысока, но его это абсолютно не волновало. Он лишь задумывался иногда о прихотях судьбы.

Ну как задумывался – удивлялся с иронической усмешкой, большего не позволяла война. В том, что художник стал превосходным солдатом и неплохим офицером, положим, теоретически ничего удивлять не должно, но вот когда это приключается не с кем-то, а с тобой… это совсем другое дело.

Вильгельм ещё раз глянул в небо – и отключил в себе художника. Остался только обер-лейтенант Геллерт.

– Блюм! – резко крикнул он. – Подтяните ремень! Смотрите, всё висит под брюхом, как у  беременной бабы… Поправьте сейчас же!

Толстячок Блюм, недавно призванный из резерва, испуганно косясь на ротного командира, втянул живот, начал, пыхтя, поправлять амуницию. Подсумки с патронами, фляжка, штык-нож – все это вечно съезжало у него вперед, делая курьезную фигурку совсем уж никудышной: не солдат непобедимого вермахта, а чёрт-те что. И такое недоразумение у него, у Геллерта, в роте!

Между прочим, неприятный звоночек: раньше этот Блюм угодил бы лишь в нестроевую часть, а вот теперь оказался в самой что ни на есть линейной пехоте – признак начавшегося истощения резервов. Восточный фронт пожирал людей как аммонитский Молох, Геллерт понимал, конечно, что не одному ему достался такой подарок: в эту минуту сотни ротных и взводных командиров чертыхаются, глядя на подобных тюфяков, недоделанных, полуинвалидов… так что жаловаться нечего. Но это опять-таки в теории, а в жизни вести в бой это чучело не кому-то, а ему, обер-лейтенанту Геллерту, и спрос с него будет такой же, как и раньше, никому не объяснишь, что прислали негодное пополнение, не пожалуешься…

Блюм попал в роту неделю назад, здесь, в Ростове, в боях ещё не был.

Вильгельм отвернулся. Он был справедлив, подчиненные чувствовали это и уважали своего ротного. Сказывалось солдатское прошлое: Геллерт хорошо знал эту среду, с подчиненными не сюсюкал, не либеральничал, при этом не чванясь, не отгораживаясь гранью, обозначенной тесьмой офицерских погон. И отвернулся он сейчас, чтобы никто не видел его бессмысленное раздражение: Блюм не виноват, что он такой, а за неделю из него солдата не сделаешь.

***

Две обескровленные летними боями и скуповато пополненные роты – порядка ста штыков в каждой, то есть чуть больше половины штатной численности, – обер-лейтенанта Геллерта и гауптмана Райндля были выделены в качестве охраны на акцию исполнения: расстрел местных евреев, проводившийся в рамках программы тотального «решения еврейского вопроса» – так это называлось в Третьем рейхе. Прямые палаческие функции были возложены на венгерские части и местную вспомогательную полицию, руководили операцией сотрудники айнзатцгруппы С, а военных привлекли в оцепление, то есть во вторую линию охраны, на случай эксцессов.

Пока эксцессов не было.

Повернувшись спиной к своим солдатам, Геллерт вынужден был наблюдать, как длинная колонна обреченных на смерть людей покорно бредет под охраной угрюмых мадьяр и полицаев. Взрослых мужчин в колонне было мало, в основном женщины всех возрастов, подростки, дети. Дети…

Вильгельм сжал зубы. Сердце тоскливо заныло:

«Что делать! Ведь я ничего поделать не могу. Это поступь Истории, страшное дело. Не то чтобы её путь пролегает по ту сторону добра и зла; скорее добро и зло так перепутаны, что невозможно быть добрым, не став для кого-то злым. Мне жаль этих людей?.. Да. Но не в моих силах им помочь. И они сейчас ненавидят меня. И это справедливо. Они же не знают, что я не хочу им зла, идут мимо, смотрят и ненавидят. Кто-то из них наверняка шлёт проклятья, делает это с дикой страстью, надеясь, что меня настигнет пуля, штык, осколок, мина… Это единственное их оружие. Им только и осталось исступленно верить в эту силу, в то, что слова, сказанные перед самым ликом смерти, – не пустое бормотание. Слова эти грозно оживут, нальются силой, пространством и временем, найдут воплощение в русских солдатах. Когда-то они должны пойти в атаку, нажать на спуски автоматов и винтовок… и вот одна из пуль, вылетев из ствола, попадёт точно промеж глаз вот этому гаду, что стоит и невозмутимо смотрит на их смерть. Да! Так и будет! Пусть так будет! Пусть он сдохнет! Пусть их последние слова на этом свете сотворят чудо».

Вильгельм не чувствовал к обреченным никакой ответной ненависти. Было немного грустно, только и всего. Он признавал их правду.

Но сознавал и свою.

А правда эта в том, что никакие страшные проклятья на него не подействуют. Он неуязвим для них, а значит, и для пуль, штыков, снарядов, танков. Никакой загадки в том, что он невредимым прошел сквозь Киренаику, а потом и вовсе через ад битвы за Харьков, для него не было, хотя объяснить это он не мог. Да и считал, не надо. Есть вещи, куда не стоит лезть слабым разумом – вот, в частности, в причуды собственной судьбы.

В Вильгельме жила несокрушимая уверенность, что в этой войне пуля для него не отлита. Что станется потом? Один Бог ведает. Но сквозь войну, чем бы она ни кончилась, он пройдет как нож сквозь масло, разве что расплачиваясь мелкими ранениями – надо всё-таки принести какие-то жертвы Аресу. А по существу – Геллерт знал, что и пули просвистят мимо, и снаряды все разорвутся где-то за преградой, и танки прогрохочут стороной… Единственное условие – никому ни слова об этом. Ни намёка! Иначе всё, магия защиты рухнет.

Иной раз, конечно, хотелось поделиться своими мыслями, но он держался. Ничто, конечно, не мешало грустить о том, что нет рядом человека, с которым можно было бы поговорить по душам – кто поймёт и даст верный совет, отчего хрупкая аура, хранимая обетом молчания, вдруг станет прочнее… Но такого человека не было. И Вильгельм молчал.

Лицо обер-лейтенанта – лицо плакатного блондина-арийца, с резкими правильными чертами, чуть впалыми щеками, большим ртом, мощным подбородком – было абсолютно бесстрастно, будто бледно-голубые глаза смотрели не на последние минуты жизни сотен людей, а так, на усталую, выгоревшую даль позднего лета.

На самом же деле глаза художника видели гораздо больше. Как бы ни старался Вильгельм отгородиться от происходящего, профессиональный интерес брал своё. Ничуть этого не выдавая, обер-лейтенант стал всматриваться в лица. Взгляд сам ловил необычные черты: особо характерные выразительные линии, выражения глаз, общий колорит. Вот у этой женщины огромные глубокие «библейские» глаза, с нее можно было бы написать Деву Марию… А вон тот молодой мадьяр, зеленоглазый брюнет, идеальный персонаж для эротической жанровой сценки, «мачо», как говорят испанцы. А вот тот старик…

Стоп.

Вильгельм вздрогнул.

Резануло, посильнее библейских глаз и красавчика-мачо, притянуло взор к потухшему, апатичному лицу пожилой женщины, идущей бок о бок с юной девушкой лет семнадцати, столь же погасшей. Мать и дочь, ясное дело. Но юная особа не зацепила Геллерта никак, а вот мать…

Что такого в немолодом лице, в котором, кстати, ничего не было специфически еврейского? О следах былой красоты говорить не приходится: Вильгельму не составило труда представить это лицо молодым и сказать себе, что оно, скажем так, на любителя. Сам бы он таким любителем, точно не был. Но вполне мог бы представить, как заворожили бы кого-то неяркие будничные черты. Чем?..

Вот тут-то и загадка. Тут даже он, Геллерт, терялся. Он без труда представлял, как кто-то не мог оторваться от этого, в общем, ординарного лица. Он и сам не мог. Разумеется, ничего эротического, ни малейшей искорки. Но он смотрел и смотрел, не отрываясь, переживая огромное странное чувство.

Женщина давно прошла, мимо обер-лейтенанта рекой текли другие люди и лица. Он не то что головы не повернул, даже не покосился ей вслед: мало ли как воспримут это…

Он вовсе не нуждался в том, чтобы смотреть. Воображение художника – нечто само по себе сверхъестественное. Образ молодой женщины, которую он увидел старухой в первый и последний раз в жизни, с яркостью галлюцинации соткался перед Вильгельмом.

Вот уже последние арестованные тащились мимо. Замыкали колонну несколько полицаев – совершенно утлого вида люди, серые, стёртые, никакие. Геллерт отвернулся, окинул взглядом своих.

На сей раз изгнать из себя художника оказалось потруднее, однако Вильгельм справился. Галлюцинация, чуть помедлив, отступила и секунд за десять бесследно растаяла в полуденном мареве.

– Ханс! – окликнул он негромко, но резко. Командир первого взвода лейтенант Вейсхаупт подошел, четко откозырял.

Офицеры в роте общались то служебно, то по-товарищески, в зависимости от ситуации.

Геллерт еще понизил голос:

– Возьмите пять-шесть своих и прочешите-ка вон тот лесок, – он указал на жиденький березово-осиновый перелесок, понурившийся в жарком безветрии. – Вполне возможно, что там кто-то сумел спрятаться. Займитесь.

Вейсхаупт бросил на командира мгновенный взгляд.

Кто мог затаиться в такой рощице? Как это сделать?..

Да никак. А вот если убрать из оцепления пять-шесть солдат первого взвода, то в цепи могут возникнуть прорехи, через которые кто-нибудь сможет ускользнуть… Что, впрочем, маловероятно. Распоряжение, скорее, для очистки совести, чем для прямой пользы.

Похоже, взводный все это смекнул.

– Так точно, герр обер-лейтенант, – отчетливо проговорил он. – Разрешите выполнять?

Он твёрдо взглянул в глаза ротного.

– Вы… – начал было тот, но запнулся, чуть сдвинулся влево, заглянув за спину лейтенанта. – Отставить, Ханс, – тон изменился с официального на приватный. – Как говорится, инициатива наказуема…

 

***

Вейсхаупт живо обернулся.

От города по проселочной дороге отчаянно пыля, подскакивая, неслась легковая машина. «Опель-капитан», – чуть прищурясь, определил Геллерт.

– Начальство, никак?.. – полувопросительно сказал взводный.

– Увидим, – буркнул Вильгельм, хотя чего здесь сомневаться. – Всем подтянуться, смотреть бодро! Кто кислую рожу сделает – тут же в Сталинград!

Он гаркнул это в обычной для него манере «английского» юмора, когда не поймешь, то ли говорящий шутит, то ли нет. Но в данном случае, хоть бы и шутил, а подчиненные поспешили обрести бравый вид.

«Опель» приблизился, и стало видно, что машина гражданская, не армейская, что Геллерта озадачило и обеспокоило. Свое начальство – не подарок, но от него худо-бедно представляешь, чего ожидать, а тут кого черти принесли?..

Легковушка резко тормознула метрах в пяти от Вильгельма. Задняя дверца распахнулась, из нее выскочил молодой мужчина в штатском.

В первый миг Вильгельм его не узнал, а во второй – изумился. Да это же Эрих!

– Вилли! – вскричал пассажир «Опеля». – Как я рад, что ты здесь!.. Нет, ну надо же… Послушай, отойдем-ка.

Он с силой схватил ошеломленного офицера за рукав кителя, и тот послушно зашагал, куда его потащили, – за пределы оцепления.

Вильгельм впервые видел в штатском оберштурмфюрера Эриха Хельценбайна, сотрудника службы безопасности, с которым неожиданно сдружился здесь в Ростове. Геллерт, в отличие от большинства сослуживцев, вовсе не относился с принципиальным отторжением к работникам подобных  служб, правда, считал, что у них своя жизнь, у военных своя, и в идеале им лучше бы не пересекаться. Понимал, разумеется, что это нереально, но стремиться к этому надо.

Однако, пересекшись с Хельценбайном, Вильгельм несколько изменил эту позицию. Его коллега по званию (оберштурмфюрер в РСХА соответствовал обер-лейтенанту в вермахте) оказался человеком не просто образованным, но даже смыслящим в искусстве. Геллерт, будучи в офицерской среде всё же не совсем своим, охотно потянулся к контрразведчику, с которым можно было потолковать по душам. Полноценной дружбой это, пожалуй, назвать было нельзя, но добротным обоюдным приятельством – вполне. Молодым людям находилось, о чем с наслаждением поговорить, а на войне это огромный плюс. С неделю назад Эрих неожиданно исчез – что совершенно понятно при его службе; а теперь вот объявился в необычайном волнении.

Видя состояние приятеля, Вильгельм постарался привести разговор к шутке:

– Постой-ка. Ты что, примчался потолковать о смысле жизни?

Хельценбайн даже не улыбнулся:

– Почти. Слушай… Нет, давай ещё отойдем немного.

Перестал смеяться и Вильгельм:

– Серьёзное дело?

– Очень. Видишь ли, я…

Тут он запнулся, даже с приятелем не сразу решившись сказать то, что хотел. Но все же решился вполголоса:

– Я ищу одну… одного человека. Из тех, что подлежат ликвидации. Ну, ты меня понял.

Вильгельм тоже умолк на секунду. Нет, даже больше. Надо было справиться с собой, с тем, что обрушилось вдруг – невероятным, но почти очевидным. Вильгельм в том уже не сомневался.

– Понял, да, – спокойно подтвердил он. – Ты уверен, что она должна быть здесь?

– Нет! – с внезапным раздражением выкрикнул Эрих, но тут же сбавил тон: – Нет. Как я могу быть уверен? Но вероятность… да, вероятность очень высока… да…

Он начал резко, отрывисто, а затем слова его растянулись, заплелись… и он, не мигая, воззрился на товарища.

– Постой, – прервал он себя. – Ты сказал: «она»?..

– Сказал. Ты ведь ищешь женщину?

– Да, – Эрих смотрел неподвижно, но вдруг лицо его передернула досадливая судорога: – Да нет! Это не то, что ты думаешь!

– Да нет, – неуловимо передразнил Геллерт. – Думаю, это как раз то, что я думаю.

Он чуть сощурился, лицо отвердело:

– Пожилая женщина… со странным взглядом, одновременно отсутствующим и проникающим. Вроде бы глядит и тебя не видит… и в то же время будто бы видит всё в тебе до самой глубины, читает тебя как книгу. Так?

Эрих судорожно сглотнул.

– Чёрт… – пробормотал он, но тут же оборвал себя: – Здесь? Ты видел? Там?..

Все это произносилось лютым шепотом и с совершенно безумным взглядом.

Вильгельм кивнул:

– Видел. Здесь.

В небольшом отдалении грянул первый залп.

Безумный взгляд пропал. Хельценбайн ужасно заспешил:

 – Ох… Ладно, потом… Слушай, я потом тебя непременно найду, надо будет поговорить. Непременно! Но потом. А сейчас…

Захлопали разрозненные выстрелы – видно, расстрельная команда добивала раненых.

– Всё! – Эрих бросился к машине, махнул рукой шоферу, обернулся на бегу: – Непременно!

Он споткнулся на бегу, но не упал. Мотор «Опеля» взревел, оберштурмфюрер прыгнул на заднее сиденье, дверца хлопнула, авто помчалось, подскакивая на ухабах.

Геллерт вернулся на дорогу, глянул на подчиненных. Солдаты стояли с напряженными лицами, офицеры – Вейсхаупт и еще двое – встав в кружок, негромко переговаривались, стараясь делать независимый вид, но нетрудно было догадаться, что их взволновал этот стремительный наскок штатского. Иные из них, возможно, и видели этого человека в форме СД – но, разумеется, никто и бровью не повёл, тем более не посмел бы спросить. Хотя не исключено, что кое-кого нестерпимо разбирало любопытство.

Да и ротный командир не видел причин потакать этому.

Он ледяным взглядом окинул строй. Придраться было не к чему.

Громыхнул еще залп со стороны полигона, и сразу ещё один. Командир второго взвода повел шеей так, точно воротник мундира ему сильно жал.

Ещё пара отдельных выстрелов. И невнятный, но жуткий гомон: выкрики, стоны, вой, плач. Кто-то зло, взахлеб загорланил на непонятном языке – мадьярском, должно быть.

Вильгельм почувствовал, что может выдать себя. Покраснеть, побледнеть, чёрт знает, что еще может случиться. Он склонил голову как бы в странной задумчивости, прошёлся по дороге нарочито мерным шагом, плотно вдавливая каблуки в серую пыль.

Он сознавал, что за ним сейчас украдкой наблюдают. И он ничем себя не выдал. Все так же сумрачно-загадочно мерил шагами обочину, а когда к нему подошел командир третьего взвода, откликнулся легко, свободно, с тонким юмором – ну, как всегда. Подтянулись прочие, заговорили о служебной рутине, вроде бы не замечая выстрелов и криков, хотя, конечно, лица офицеров были неестественно-деловитыми. Всем было не по себе, словно каждого из них остальные застали за чем-то постыдным.

А примерно через час обе роты неожиданно сменили, пригнав в оцепление войска СС местного гарнизона. Почему – вслух гадать никто не стал. Обе роты погрузились на машины и вернулись в расположение.

 

***

Полк разместили в бывших казачьих казармах. Офицеры могли за свой счет жить в городе, кое-кто так и сделал, но не Вильгельм. Его всё устраивало на территории части.

Отдав необходимые распоряжения по ротному хозяйству, он поскорее двинул в свою комнатенку. С наслаждением скинул верхнюю одежду, лёг, закинул руки за голову, уставился в потолок.

Слово «задумался» по отношению к художнику не совсем корректно. Его мысль – это не рассуждения, но активация пространства, где ткутся образы, иной раз непонятные ему самому. Вот и сейчас закружилось, завихрилось нечто еще не сформированное, не отчетливое, первичная ткань, из которой после и должны проступить лица, фигуры, обстановка… Вильгельм закрыл глаза, он чувствовал себя усталым.

Ткани и образы сами по себе не были нужны ему сейчас, они жили своей жизнью и Вильгельму не мешали. Он знал, что рано или поздно из них сложится ясная картина. А сейчас ему просто хотелось побыть в одиночестве.

Не сбылось. В дверь постучали.

Крепко, уверенно – подчиненные так стучать не будут. Геллерт вскочил, как был в нижнем белье, открыл дверь.

В дверном поеме стоял Хельценбайн, всё так же в штатском. В руке толстый портфель.

– Можно?..

– Конечно, Эрих. Входи, – Вильгельм посторонился.

Эрих, чуть качнувшись, вошёл, и Вильгельм заметил, что приятель выпивший. Хельценбайн сел за стол, достал из портфеля початую бутылку местной водки, хлеб, колбасу, два огурца и здоровенный томат.

Вильгельм запер дверь, подсел к столу, кивнул на натюрморт:

– Ты не замечаешь, как быстро мы впитываем русские привычки?..

Эрих кивнул тоже:

– Ещё как замечаю. Эта Россия… чёрт бы её побрал, она как наваждение. Она не просто есть вокруг, а входит в тебя, и ты спохватываешься уже тогда, когда что-то в тебе непоправимо изменилось… Ладно! Это все разговоры мирного времени, не для войны.

Вильгельм ничуть не удивился откровениям оберштурмфюрера – у них и прежде случались подобные диалоги, и каждый знал, что дальше них и звука не пройдет.

– На войне разговоров вообще быть не должно, – рассудительно сказал Геллерт. – Только команды.

– В теории – да, – Хельценбайн устало провёл ладонью по лицу. – Но как говорил Гёте, «суха теория, мой друг…» Ну, ты знаешь.

– Знаю, – Вильгельм встал, вынул из буфета две старинные серебряные рюмки с финифтью, нож, вилки, тарелки. – Что, не удалось?

– Нет, – помотал головой Эрих. – Опоздал. Ну, давай выпьем… Ах, какие рюмки прелестные! Откуда они?

– Да здесь же и стояли. Странно, что уцелели. Старинное серебро, прошлый век.

Хельценбайн наполнил эти прелестные рюмки.

– Будем здоровы, – сказал он серьезно. – Вот то, что больше всего нужно нам в этом веке.

– Согласен.

Выпили.

С хрустом разгрызая огурец, Вильгельм думал, что он и к водке русской привык: настоящая хлебная, без примесей, она проливалась в горло мягко, легко, без дрянного дерущего нюх послевкусия. Действительно, каприз судьбы: вот так врастаешь в странную страну, с которой воюешь, и к чему это? Куда клонит она, судьба?.. Как заглянуть за горизонт будущего?..

Такие вопросы крутились в голове офицера вермахта, покуда офицер СД, морщась, жевал жирную «украинскую» колбасу. Прожевал, отряхнул руки:

– Желаешь знать суть дела? Да, глупый вопрос, понимаю. Изволь, расскажу.

 

(Продолжение следует)