№1.2022. Алла Докучаева. Адам и Ева. Из цикла «Невыдуманные истории»

Алла Анатольевна Докучаева родилась 7 января 1935 года в г. Горьком. Автор книг «И лишь однажды осветила», «Убийство в реликтовой роще», «Тайны старого дома», «Про Женю и Андрюшу» и многих других. Заслуженный работник культуры РБ, лауреат премии им. Ш. Худайбердина. Член Союза писателей России и Союза писателей РБ.

Алла Докучаева

Адам и Ева

Из цикла «Невыдуманные истории»

Что значит незнакомый город: от общежития до института плутал почти что «в трех соснах» и в аудиторию вбежал со звонком. Все места заняты, еле высмотрел «нишу», когда в дверь уже входил лектор. В расписании значилось, что русскую литературу ведет профессор. Внешне он таковым и казался – с аккуратной бородкой, в черной круглой шапочке, с хорошо поставленным голосом. Записывать за ним было сложно – он отвлекался от логики изложения на парадоксальные примеры. Однако оказавшаяся рядом хрупкая белесая девчонка строчила с бешеной скоростью ровненьким почерком. На перемене не преминул восхититься ее способностями, спросил, как зовут. Еле слышно произнесла: «Ева». Он хохотнул: «Неужели? А я Адам». Она поморщилась: «Шутка банальна…» Пододвинул ей тетрадь, открыв обложку с надписью – Борисевич Адам. Глаза ее округлились, брови поползли вверх:

– Первый раз вижу живого Адама.

Он улыбнулся:

– Не могу того же сказать о Еве. Я знаком с несколькими.

– Фигурально? Имея в виду женскую часть человечества? – спросила с недоверием.

– Зачем же? – удивился. – У нас в школе была учительница Ева Богдановна. У меня сестра младшая Ева.

– Фантастика! В одной семье… Своего сына Авелем придется назвать.

Он засмеялся:

– Непременно! Если на тебе женюсь…

Рядом с крупным и громогласным Адамом Ева выглядела дюймовочкой, хотя была «средней высоты», как отмечал ее отец, вымеряя трех своих дочерей. Мама умерла во время родов самой младшей, которую и назвали в честь покойной – Еленой. Старшая звалась Евгенией – «по прабабушке», а Ева получила библейское имя всеобщей прародительницы. Растила девчонок бабушка Екатерина Тимофеевна, мамина мама, и выходило, что вся женская составная семьи была на букву «Е».

«Еники-беники ели вареники», – дразнил их оптом папа, единственный мужчина – Алексей Васильевич Росляков.

Однажды Ева привела Адама домой: зашел за пятитомником «Русские писатели начала XIX века» – готовиться к докладу на семинаре. За этим визитом «абсолютно ничего не стояло», как выразилась Ева в ответ на бабушкин вопрос, заданный с высшей степенью подозрительности: «Не жениха ли замыслила?»

– Просто мне самой нести эту тяжесть в институт совсем даже не хотелось, – оправдывалась Ева.

– Ну-ну, – покивала Екатерина Тимофеевна. – Только как он узнал, что у тебя такие книжки есть?

– Так мы на лекциях сидим рядом, – пожала плечами Ева.

– А это еще почему? Девчонок, что ли, мало, чтобы рядом сидеть? – продолжала свой допрос бабушка.

– У нас же не мужские и женские школы, – отозвалась внучка, – чтобы от парней бегать.

– Зачем от них, когда можно к ним? – проворчала строгая блюстительница нравов. – Смотри у меня, – погрозила пальцем, – этот великан тебя одним взмахом сметет.

– Для чего ему меня сметать? – засмеялась Ева.

– Смейся, смейся до поры, до любовной до игры, как бы не принесть в подоле да не плакать в бабьей доле, – пропела бабушка что-то вроде частушки. – Народ мудр, в моей деревне сочинили, да не просто так, а по бывалым случаям.

– Мы с ним с первого сентября рядом сидим. Теперь что же, после этой частушки пересаживаться? – опять посмеялась Ева и бабушку обняла: – Не бойся, бабуль, он добрый хороший парень, у него и в мыслях нет…

– Ну-ну, – опять кивнула бабка, – ты в мысли-то его проникала?..

А проникать хотелось. Очень уж выделялся на курсе Адам. Идеи у него бурлили и тут же охватывали массы – так он умел увлекать задуманным. В институте затеяли конкурс на лучший номер для фестиваля «Моя родная страна», и Борисевич объявил о создании вокально-инструментального ансамбля «Русская песня». Сам он играл на струнных – домре, балалайке, гитаре и пел «шаляпинским» басом, Марата Яснова засадил за барабан, Витьке Гусеву вручил свисток, Левке Беспалову – деревянные ложки, и как грянули «Во ку, во ку-узнице…», так и обеспечили филфаку первое место. А чего стоила стенгазета, склеенная из пяти ватманских листов, где предлагалось отмечаться в любом литературном жанре. «”Я не умею” – не принимается, – громыхал Адам своей «трубой иерихонской», как поддразнивал друга Марат, – иначе какие из нас учителя-словесники, если не в состоянии сочинить стишок или юмореску». Сам он выстреливал поэмами, словно из рога изобилия, и в них уживались и философия, и неожиданный смешок. Активист по натуре, он замахал руками: «Нет, только не это!», когда в выборную кампанию на втором уже курсе его хотели выдвинуть в институтский комитет комсомола. Еве признался «по секрету»: «Я из староверов, в пионерах не был и в комсомол не вступил».

– Как же тебя в институт приняли? – вполне по 50-м годам прошлого века понятное недоумение.

– В анкете такой графы не было. А у меня серебряная медаль – не принять было трудно. Ты ведь тоже медалистка?

– Золотая, – скромно кивнула Ева.

Второй раз Адам пришел к ней в дом после занятий с книжным грузом из пяти томов, при помощи которого вызвал своим докладом бурный спор и резюме профессора Муратова, того самого, с шапочкой и бородкой: «Вам, студент Борисевич, можно уже сегодня в аспирантуру поступать. Роете вглубь, молодец!» Бабушка Екатерина Тимофеевна тоже назвала его молодцом, только по другому поводу:

– Молодец тяжести тягать, грузчиком цены бы тебе не было…

– Цена есть, но не очень большая, – откликнулся, развязывая шпагат на книжной связке, – я вагоны разгружать хожу, когда стипендии не хватает.

Бабка хлопотала у печи:

– А ухватом разгружать можешь? На вот чугунок тащи, пока горячий. Небось оба голодные…

Разлила щи по тарелкам. Поставила блюдо с кусками пирога.

– Пирог с картошкой по вкусу ли тебе? – села напротив.

– Мне что ни дай, все по вкусу, – управился с куском и взял второй. – Это у мамы мог нос отворотить: люблю – не люблю, а в общежитии аппетит ведет себя по-другому.

– Ты, милок, может, дровишек мне наколешь, а?

– Бабушка, ну зачем… Папа утром сам сделает, – попеняла Ева.

– Папа после ночной смены придет, спать ляжет, а мне обед готовить, – объяснила не столько внучке, сколько гостю.

А он уже поднялся из-за стола:

– Ева, покажи-ка, где у вас топор.

Провожала его Екатерина Тимофеевна с узелком:

– Я тут тебе пирога отрезала. Бери, бери, не стесняйся. И в гости еще приходи… Нынче темнеет рано, Евку проводишь, тут у нас места хулиганистые, окраина…

Он послушался: провожал и в гости заходил, а уж дров наколотил чуть ли не на всю зиму.

Между тем благополучно сдали зимнюю сессию на третьем курсе, оба с повышенной стипендией. На практику попросились в одну школу, получили классное руководство в параллельных девятых. У Адама Болеславовича в классе время после уроков понеслось с таким накалом, что учеба несколько захромала. Ева, наоборот, больше со своими подопечными занималась углублением знаний, и если устраивала какие-то «внеклассные мероприятия», то это были встречи с учеными, в частности, из их пединститута. К своему удивлению, Адам неожиданно увидел в школьном коридоре профессора Муратова, тот едва успел поздороваться с ним за руку, как на горизонте возникла Ева: «Добрый день, Анатолий Маркович, ребята вас ждут». Адам не растерялся: «Ева Алексеевна, не будете возражать, если и своих приведу к вам в класс?» Она развела руками:

– В тесноте, да не в обиде, Адам Болеславович.

Очень смешно было называть друг друга «по-преподавательски», но им эти взрослые игры нравились. В другой раз Ева попросила Адама «прихватить» ее 9-й «Б» на экскурсию в закулисье цирка, где он договорился с укротителем медведей.

К концу полугодия два девятых класса вышли в передовики по школе, а их новоиспеченные классные руководители заслужили по пятерке за педпрактику.

Наступило время разъезжаться на каникулы перед четвёртым курсом, и Адам вдруг огорошил Еву: «Не хочешь ли со мной в Вязники съездить? Я бы тебя с мамой познакомил – с будущей свекровью…»

– Шутишь, что ли? – рассердилась Ева. – Болтаешь, лишь бы потрепаться.

– Абсолютно серьезно, – возразил Адам. – Я же на первом курсе первого сентября обещал сына Авелем назвать, если на тебе женюсь. Не помнишь?

– Помню. Собственную глупость насчет имени сына.

– Молодец, самокритична. Авелем уж точно не назовем. Какое имя тебе нравится? Наверняка какой-нибудь литературный персонаж.

– Ничего подобного, – возразила, – персонаж исторический – Пётр Первый.

– А что, Пётр Адамович – звучит!

Она нахмурилась, а он продолжил:

– С тобой разговаривать бесполезно. Всерьез меня не принимаешь. Пойду жаловаться Екатерине Тимофеевне.

– Не смей! Все равно никуда не поеду.

Он все-таки пошептался с бабушкой. И она рассудила трезво:

– Если Ева согласна, давайте помолвку устроим – с отцом да с сестрами, Женю из Москвы вызовем. Чтоб все честь по чести. А дальше уж и с мамашей знакомь. Чтоб невестой поехала, а не абы как…

События завертелись с быстротой и пестротой калейдоскопа. Семиклассница Ленка вертелась перед зеркалом, вытребовав себе новое платье. Прилетела Евгения из московской аспирантуры, забросала Еву вопросами, на которые та и себе не могла ответить: когда в него влюбилась, счастлива ли, какие цели ставит перед своей будущей семьей – и все в таком же роде. Папа тоже задал вопрос – один-единственный: «Ты любишь ли его, дочка?» Она кивнула: «Конечно». Иначе как объяснить весь этот сыр-бор, что затеялся вроде и неожиданно, но, с другой стороны, был подготовлен всем развитием их долгих отношений с Адамом. Действительно, с первой минуты пребывания в институте. В довершение всей родственной кутерьмы вдруг приехала мама из Вязников, растревоженная сообщением сына о его будущей женитьбе и справедливо посчитавшая, что в помолвке должна присутствовать и сторона жениха. Дочку Еву с собой не взяла, та окончила школу и готовилась к конкурсу не куда-нибудь, а в театральное училище. Видно, артистизм, мощным аккордом сопровождавший действия Адама, был в этой семье на генном уровне, чего, однако, не чувствовалось в Зое Ильиничне, которая выглядела типичной учительницей строгих сталинских времен: в темном платье, оттененном кружевным воротником, с гладкой прической узлом завязанных волос. Только голос был унаследован сыном – громкий, с четким выговариванием буквы «о», без всякого московского «аканья». «Помолвка» – только так, а не какая-то там «памолвка».

Ева не успевала разбираться в своих ощущениях от свалившихся на нее хлопот и, главное, от совершенно необычного состояния быть в центре всеобщего внимания. Где-то в глубине отрывочных раздумий о случившемся ее тревожило не столько общее семейное будущее с Адамом, за которым она привыкла тянуться, как ниточка за иголкой, сколько первоначальный период их взаимоотношений – с поцелуями, объятьями, двуспальной кроватью, уже заботливо родными купленной и установленной в ее комнате. Одним словом, то, чего до сих пор не было в их «не разлей водой общении», как его не раз озвучивал лучший друг Адама и сосед по общежитию Марат.

И когда на помолвке Адам прилюдно поцеловал ее в губы, она так крутанула головой, что он даже вздрогнул от неожиданности. Все вокруг рассмеялись, а бабушка Екатерина Тимофеевна внучку поддержала:

– Не сердись, милок, нынче ведь помолвка, еще не свадьба.

Но он, видимо, все-таки рассердился, потому что Еве сказанул после того, как из-за стола встали: «Позорить меня решила? Я же не мальчик, чтобы без спроса целоваться».

– Однако спроса-то как раз и не было, – возразила.

– Здрасьте! А помолвка разве не спрос?

– У других, но не у меня, – отрезала Ева, не узнавая саму себя.

– Ладно, – произнес миролюбиво. – А сейчас можно?

– Попробуй, – улыбнулась, и он обнял ее так крепко, что она взмолилась, смеясь: – Ты мне все кости переломаешь.

В Вязники не поехали – смысла не было, раз с Зоей Ильиничной познакомились, а она отправлялась в Саратов к сестре, где дочка поступала «в артистки». Надумали отдохнуть на море – соседка только что вернулась из деревни Кудепста под Сочи и дала адрес хозяев, предлагавших жилье с обедом. Собрались все три сестры, Адам называл себя арестантом под конвоем. С Ленкой он давно подружился, и она спасала от бдительного ока Евгении, «прикрывая» все его поползновения на объятия с Евой, которая на всякий случай его иногда приостанавливала: «Адамчик, ты без бабушки вообще распоясался».

– Женя ее с успехом заменяет, так и сверлит суровым взглядом, – вздыхал «подконвойный» жених. – Она, наверное, тебе завидует. Ты младше, а на носу свадьба.

– У нее уже год, как жених есть, – защищала сестру Ева. – Он тоже аспирант, только математик. Они договорились после окончания аспирантуры пожениться. Надо было и мне до диплома тебя дотянуть.

– Кому нужен этот рационализм? Когда можно быть вместе.

– Мы и раньше были вместе, – взглянула на него, с интересом ожидая реакции. – Я вообще тебя в мужья не записывала. Думала, ты в Майку Рыбкину влюблен, при мне ее красотой восхищался.

– Конечно! Она красотка, не в пример тебе, – чертики запрыгали у него в глазах.

– Еще сейчас не поздно от меня отказаться, – обиделась почти всерьез. – Или мне это первой сделать?

– Лена, где там Женя? Далеко? Мне твою глупую сестру зацеловать надо, чтобы ерунду не выдумывала… Евочка, милая моя, дорогая, даже не представляю, чтобы кто-то был вместо тебя.

– То-то! – задохнулась от его поцелуев Ева.

Свадьба была назначена на первое воскресенье сентября. Они попросили в загсе зарегистрировать их в субботу, чтобы назавтра собраться вместе с теми однокурсниками, кто был с ними дружен. Первая семейная пара подарила курсу и первого малыша – дипломы получали уже родителями Петеньки. Его появление вместе с необыкновенной радостью явило и первый конфликт.

Распределение выпускников на работу проводилось в государственном масштабе, когда заявки о вакансиях присылались со всех концов страны. Контроль был строгий: подписал на комиссии согласие – изволь ехать; в другом месте тебя на работу не возьмут, только если отказались принять по назначению. Полагалось предоставление жилья молодым специалистам, какое-то выездное пособие, и три года надо было обязательно отработать. Когда Адам отказался от приглашения профессора Муратова в аспирантуру, это вызвало изумление не только на факультете, но и среди родственников. Поблагодарив за лестное предложение, он объяснил, что всегда мечтал только о работе в школе, с детьми, продолжая семейную традицию. Его отец, погибший на войне с фашистами, преподавал химию, мама ведет русский язык и литературу, а бабушка была учительницей начальных классов. Как он уговорил Еву согласиться ехать по заявке на два места из отдела народного образования города Печора, бабушка Екатерина Тимофеевна даже представить не могла: «Я бы с вами, ребятки, пожила, кабы на мне младшенькая не висела, да отец ваш, бедолага одинокий. Ума не приложу, как с младенцем поступать решили. Здесь оставить, так уж стара я, со всеми-то не управлюсь. А у Евки декрет кончится, куда денет ребенка? В класс с собой таскать? Зоя Ильинична – работающий пенсионер, не бросать же ей и школу, и дом. Хотя за нее чего я вступаюсь? В общем, одни слезы. Нет бы Адаму здесь остаться. И жить, где есть, и жена бы тут работать устроилась, и малыш присмотрен…»

Адам спокойно объяснял, что поедет сначала один, договорится насчет жилья, заменит Еву в школе, пока она в декрете, «а там, глядишь, няню найдем или в крайнем случае будем относить в ясли».

Ева была целиком занята ребенком – его кормлением, купанием, сменой пеленок. Ей помогали, рук много, да и к малышу все прикипели душой – он улыбался, гулил, Ленка вообще не отходила от коляски, поменяв коллекцию своих кукол на симпатичного «живого» племянника. Прощание с Адамом прошло спокойно. А через пару месяцев он уже встречал свое семейство, которое привез тесть Алексей Васильевич. Он взял отпуск, хотел побыть на новом месте жительства детей, но условия оказались настолько для гостей неприспособленными, что через два дня он вернулся домой. На тревожные расспросы Екатерины Тимофеевны буркнул: «Все там нормально, а меня на работу вызвали». У самого же душа была в большом волнении за Еву и внука, поскольку комната у них находилась в общежитии с печным отоплением и общей кухней на этаже, а ребенку еще года не исполнилось, и пеленки надо было стирать, воду для ванночки греть на керосинке, и при этом Еве пора настала выходить на работу, значит, Петеньку придется отдавать в ясли… Да и ясли там как таковые отсутствовали, существовала малышовая группа детского сада, куда относили двух-трех младенцев в придачу к «ходячим» крохам до трех лет.

Адама сразу назначили завучем, и единственная помощь Еве была утром, когда он рано вставал, грел воду, снимал в коридоре пеленки и относил сына в садик по дороге в школу. Дети учились в три смены, и он возвращался с работы «прямо в постель», как пошучивала Ева, оставляя ему холодный ужин, поскольку подогревать его на кухне заранее не имело смысла – уже не однажды все успевало остыть до прихода голодного едока. Воскресенье далеко не всегда бывало у главы семейства свободным: он раз в две недели вел для старшеклассников обеих школ краеведческий кружок. Исследовательская деятельность юных энтузиастов через три года завершилась открытием сначала межшкольного, а затем выросшего в городской музея. Богатая коллекция посвящалась истории края, основная ее часть с трогательной простотой рассказывала о местном ГУЛАГе, где в десятилетия кровавых сталинских репрессий погибли сотни и тысячи ни в чем не повинных советских граждан.

Ева чем могла, помогала мужу. Ее ученики писали сочинения «История моей семьи», репетировали поэтические сценарии для вечеров в память жертв политических репрессий. Стихи в них почти целиком состояли из поэтических тетрадей Адама Борисевича[1].

Могил безымянных провалы…

Когда-то в крови и слезах

Здесь столько людей погибало

В бескрайних печорских лесах.

Созвездия душ их погасли,

Но свет их дошел до земли.

И ждут их могилы не нас ли?

Чтоб память о них сберегли.

Наш город стоит как укор,

Как грозное напоминанье:

Народ не дорос до сих пор

До главного – до Покаянья.

Ева тосковала по родным, но Адам каждое лето устраивал походные вылазки с кружковцами, так что их Петенька стал туристом с двух лет, а в четыре уже имел свой рюкзачок и правильно укладывал ветки для костра. Однажды к ним прилетали папа с Леночкой – всего на неделю, остановиться толком негде. Жилье молодым специалистам было на стадии строительства, а гостиница в Печоре выглядела до того непрезентабельно, что после большого города казалась деревенской избой, в которой к тому же горячая вода подавалась только на два вечерних часа.

Бытовые сложности Еву особо не донимали. Хоть и была она довольно балованной бабушкиной внучкой, но дом, принадлежащий семейству, собственный, и его обиход требовал соучастия всех обитателей. Так что готовить на электроплитке, греть воду на керосинке и стирать в корыте абсолютно Еву не напрягало. Расстраивало другое: она видела, как стремительно набирал педагогический и организаторский опыт Адам, как становился неким интеллектуальным центром в городе, как к нему прислушиваются во властных структурах. И вместе с гордостью и радостью за него в ее душе рождалось беспокойство творческого человека, чей личностный рост сдерживался неумолимыми обстоятельствами. Надо было идти за сыном, и она пропускала методические занятия для преподавателей-словесников, их вела местная учительская знаменитость, к которой приезжали поучиться из других городов страны. Вечером Ева стряпала обед на завтра, и подготовка к уроку переносилась на ночь. Не высыпалась, нервничала, срывалась на Адаме, который ни в чем не был виноват, но виноватым себя чувствовал, а поддержать не имел возможности – был занят под завязку в школе, подрабатывал в музее да еще готовил кандидатскую диссертацию, по ее же совету поступив в заочную аспирантуру.

Когда Петенька стал первоклассником, Борисевичи уже просторно расположились в трехкомнатной «хрущевке». Однако Ева по-прежнему с трудом выдерживала классное руководство, вместе с сыном делая начальные шаги в его новой жизни. Адам между тем в середине учебного года вынужден был согласиться на директорскую должность в связи с тяжелым инфарктом престарелой начальницы, которая так доброжелательно встретила и двигала молодого перспективного специалиста.

Теперь папа появлялся дома редким гостем – вставал ни свет ни заря, пытался хоть что-то «мужское» наладить в квартире, приходил, когда Петя уже спал, и едва ли одно счастливое воскресенье выпадало в течение месяца, когда можно было побыть втроем. Тут, как правило, отцом овладевал Петя, и Ева опять переключалась на проверку тетрадей.

Когда в десятую годовщину их свадебной даты Адам даже не принес ей букета цветов, Ева, пожалуй, впервые всерьез задумалась о себе, о своей жизни, что проходила в какой-то лихорадочной гонке, в стремлении успеть быть на работе если не среди первых, как когда-то привыкла в институте, то хотя бы не в отстающих, и дома не выйти из графика, который сама себе запланировала с начала пребывания в Печоре: чтобы всегда был готов обед, чтобы поддерживалась чистота, чтобы муж и сын выглядели аккуратно. Сама хоть и не укладывала волосы в парикмахерской, но стрижку носила модную и позволяла себе иногда из экономного бюджета выделить необходимую сумму на новое платье, сшитое надомницей-портнихой из соседнего подъезда. Сказать, что Адам не замечал ее обновок, было бы несправедливо, но отсутствие его постоянного внимания из-за занятости расстраивало ее, да и не способствовало их изначальной привычке во всех делах и переживаниях быть вместе. На стихи у него тоже не выкраивалось времени, хотя бывало, что ночью она заставала свет в его кабинетике, а потом видела тетрадь, которую оставлял для нее и просил высказать впечатления. Кое-какие стихи выписывала для самодеятельности в своей школе, некоторые отдавала Петиной учительнице – для детей Адам писал с удивительно понятной для них интонацией. Петя даже иногда во все горло распевал папины афоризмы:

Дерутся дети – взрослые, не лезьте,

У них свои понятия о чести.

В какой-то момент – Ева и не заметила, когда именно, – его синяя толстая тетрадь вообще исчезла со стола. Не до стихов стало с тех пор, как депутатские обязанности его закабалили окончательно, особенно после избрания председателем комиссии по образованию.

Второй год депутатства Адама настолько отдалил их друг от друга, что Ева втихомолку плакала, перестав надеяться хотя бы на ночные свидания, которые, бывало, раньше как-то сглаживали дневную разлуку, иногда даже обменом последних новостей дотягивая бдение до рассветных лучей за окном.

В последний месяц перед зимними каникулами Адам вообще стал приходить за полночь. Объяснил, что готовит серьезный доклад о переходе школы на кабинетную систему с современным оборудованием.

– Нельзя его писать дома? – Ева едва сдерживала копившуюся горечь. А он сорвался: «Неужели не понимаешь?! Там все нужные материалы, подшивки, папки… Надоела твоя кислая физиономия…»

Она убежала в спальню и заперлась на крючок. Он, видно, устроился в зале на диване. Утром там обнаружились подушки и плед. Было слышно, когда за ним закрылась дверь.

Вечером пришел довольно рано. Поужинали втроем. Адам разговаривал с сыном. Ева молча разлила чай, поставила печенье. Когда Петя ушел из кухни доделывать уроки, Адам собрал посуду: «Я вымою сам… Извини за вчерашнее. Устал…»

Вот и весь разговор. И опять поздние возвращения. Может быть, он с кем-то встречается? – и такие мысли приходили в голову. Но гнала их прочь, как недостойные даже мимолетного внимания. Знала еще со студенческих времен, что при всей притягательности его мужского обаяния и влюблявшихся в него девчонок сам он никогда особо не увлекался покорением женских сердец, предпочитая серьезно заниматься избранным делом.

Ева, человек серьезный, добросовестный, даже где-то педантичный, в былые годы даже не знала, что такое депрессия. Зато теперь ощутила это безнадежное равнодушие полной мерой. Ничего не хотелось – лишь бы как-то провести день, положить голову на подушку и попытаться уснуть без не дающих покоя и раскалывающих виски одних и тех же к мужу вопросов, никогда, однако, не заданных. Разлюбил? Она всегда старалась понимать его без выяснений. И о чем теперь спрашивать, что узнавать, если и так ясно: он живет полноценной жизнью, а она своё упустила, превратившись в домоседку, подчинившись быту, привыкнув быть за спиной Адама, но если всегда его упорно догоняла, за ним тянулась, то нынче так далеко отстала, что ему уже с ней не интересно. Ну и пусть, она опять впадала в свой сплин.

Иногда, правда, все-таки пыталась взять себя в руки. То доставала старую одежду, перебирая, что оставить, а что выбросить, то вдруг пробовала приготовить какое-нибудь блюдо по книге о здоровой пище. А потом опять проваливалась в индифферентное небытие…

В одно из воскресений, когда Адам забрал Петю с собой на заседание краеведческого кружка, Ева затеяла уборку и, протирая ящики письменного стола, обнаружила в одном из них, в уголке с краю синюю тетрадь. Почти механически полистала, наткнулась на знакомое название «Покаяние. Печерский дневник», посмотрела, не добавилось ли новых строк, прочла хорошо ей известную концовку:

А жизнь идет, взрослеют наши дети,

Мы все судьбою связаны одной.

И раньше, и теперь мы все в ответе

За то, что происходит со страной.

Перевернула страничку и замерла перед заголовком «Любовь и семья», первый же куплет заставил ее сесть и читать дальше:

Семье замену не нашел никто,

Но не сберечь любовь листом бумаги.

Любовники друг в друге ищут то,

Что не смогли найти в законном браке…

Кровь бросилась ей в лицо. Руки дрожали, листки не переворачивались:

Конечно, человек себе не враг

И сам себе несчастья он не просит.

Но все-таки бывает часто так,

Что брачных уз любовь не переносит.

Строчки расплывались перед глазами, она снова и снова перечитывала один и тот же текст:

Должно быть, так назначено судьбой.

Любовь не сдержит никакая сила –

Насилие любое над собой

Любовь всегда с трудом переносила.

И ты любовь изменой не зови,

Ведь для двоих, для милого и милой,

Все изменяет волшебство любви,

Преображая их волшебной силой.

Она на минутку откинулась на стуле, глубоко вздохнув и опустив руки на колени. Голове было жарко, билась одна мысль: что это такое, что за откровение, о чем он?

И этих чар ничем не превозмочь,

И никуда от этих чар не деться.

Они владеют нами день и ночь

И сладкой болью наполняют сердце.

Ева встала, походила по комнате, пытаясь успокоиться, уговорив себя, что это просто рифмы, за которыми ничего конкретного. И тут же следующий куплет поверг ее в такой душевный стресс, в такое жуткое состояние нервной тревоги, что ее забила дрожь, и она накинула на плечи висевший на кресле пиджак мужа и тут же сбросила его, как будто прикоснулась к чему-то нечистому и скверному.

Как эту страсть преступной назовешь?

Любая сила перед ней – бессильна.

Она рождает сладостную дрожь

Двух тел, готовых слиться воедино.

Последнее четверостишие Ева читала как приговор. Прежде всего себе. Она слишком хорошо знала мужа! Ни одной строчки своей лирики он не сочинил, сам не прожив и не прочувствовав. Этот стих становился тем же платком, которым Яго задушил любовь Дездемоны и Отелло.

Нет, нежных струн своей души не рви

И в мир любви не вмешивайся грубо:

С Природой воевать грешно и глупо –

Храни семью, но верным будь любви!

Она металась по комнате, снова бралась за тетрадь, положила ее обратно, захлопнула ящик. Надела пальто, натянула сапоги, шапку не нашла. Хлопнула дверью, ключ положила на тумбочку рядом. Выскочила из подъезда, побежала бегом. Уже засинели сумерки. Возле дома никто ей не встретился. «Куда я, куда?» – твердила, тяжело дыша и не в силах прервать свой сумасшедший бег. Увидеть его, спросить… Школа с переходом через маленький вокзал уже была видна. Спросить…

Сорвалась ли она с эстакады, которая вела через железнодорожный путь, или спрыгнула вниз с платформы, желая перебежать рельсы быстрее… Поезд сбил ее и протянул бездыханное тело вперед на несколько метров.

Хоронили Еву Алексеевну обе школы. Приезжали Женя с мужем и Лена с отцом, прилетел Марат. Екатерина Тимофеевна уже была плоха, к ней привезли на зимние каникулы Петеньку, но Адам из дома насовсем не отпустил.

Женился вдовый Борисевич через пять лет, когда сыну исполнилось шестнадцать. Познакомился с милой женщиной, учительницей из соседней области, с которой оказались вместе на региональном педагогическом совещании. Похоже, что брак оказался благополучным, родились двое детей. Когда Адам приезжал на сорокалетие своего выпуска в пединститут, от Петра у него уже были большие внуки, а младшие сын и дочь учились в вузах. На банкете в ресторане Адам, как и раньше, гремел иерихонским басом, призывая народ к юморным тостам «на конкурс». Но в какую-то тихую минуту неожиданно вынул из кармана несколько тоненьких книжиц и протянул через стол: «Вот, друзья-товарищи, это мой поэтический сборник, привез вам в подарок». Открыл страницу и прочитал, волнуясь, вполголоса:

Мы встретились и разошлись так скоро…

И нам уже не встретиться с тобой,

Как тем деревьям у реки, которой

Их разделить назначено судьбой.

Но все-таки любовь – всегда награда,

И, в прошлое бросая грустный взгляд,

Теперь уже засчитывать не надо,

Ты виновата, я ли виноват…

Кто связь порвал, как ветер паутинку?

Теперь уже судьбе не прекословь.

Пусть сквозь года, как солнышко сквозь дымку,

Нам светит та далекая любовь.

Все разом поднялись: знали, кому посылаются эти строки…

[1] В тексте цитируются стихи нижегородского поэта Бориса Хватова.