№9.2021. Рустем Мирсаитов. А в это лето… Рассказы

Рустем Юсупович Мирсаитов родился в 1971 году. Поэт, публицист. Вдохновитель, организатор и меценат первого и второго (открытого) республиканского поэтического конкурса «Слово». Заместитель председателя автономной некоммерческой организации «Актау». Руководитель проекта «Наш Город». Номинант Государственной республиканской молодежной премии имени Шайхзады Бабича в области литературы. В 2006 году издана книга поэзии в государственном издательстве «Китап» в серии «Голоса молодых».

 

Рустем Мирсаитов

А в это лето…

Рассказы

 

ДЕВОЧКА-КОЛДУНЬЯ

 

– Сынок, быстрее, садись за весла! – крикнул отец. – Ох, вот это силища! Она тащит нас с тобой и тяжелую лодку!

В тот момент я сидел на корме и тянул из воды кувшинки – я хотел подарить их девочке из соседнего туристического домика.

 

Девочка была очень красивой. Ровный золотистый загар покрывал ее руки, ноги, плечи… А на лице из-за загара высыпали веснушки. Но самыми впечатляющими были ее глаза: они были разными по цвету – один зеленый, а другой синий. Однако больше всего меня в ней впечатлило то, что она ловко орудовала своей поплавочной удочкой, таская с причала окуней и красноперок!

Наверное, мы были близки с ней по возрасту.

 

В день, когда я увидел девочку, я попросил отца, чтобы он научил меня рыболовной науке и рыбацким уловкам. Я надеялся, что привлеку внимание девочки, если покажу знания в этом деле и удивлю чем-то, чего не знала она.

 

И вот мы с отцом на вечерней рыбалке на щуку. И, видимо, поймали королеву этого озера!

Я прополз на нос лодки под спиннингом отца, который он напряженно держал в руках, и забрал оттуда весла – отец вытащил их из уключин, чтобы они не мешали забросу и вываживанию.

– Быстрее, сынок, быстрее, – шептал почему-то отец. – А не то она заплывет в траву и поминай как звали.

 

*  *  *

 

Было это в середине августа 1978 года. На турбазе, которая располагалась на башкирском озере Шамсутдин. Мне только-только исполнилось семь, и я через полмесяца собирался идти в школу – в первый класс…

 

С девочкой я все-таки познакомился, но не так, как планировал.

Через пару-тройку дней я, вновь увидев ее на причале, схватил свою удочку, закрыл дверь нашего домика на ключ (родители были на понтонах – загорали и купались) и устремился вниз, к воде.

Неуклюже насадив наживку, я сделал заброс, и мой поплавок закачался рядом с поплавком сине-зеленоглазой красавицы.

И в ту же секунду я столкнул нечаянно ее баночку с наживкой в воду…

Дернувшись за баночкой, я не удержался и тоже свалился в озеро.

Вынырнув, я увидел, что девочка, согнувшись пополам, заливается смехом.

Пока я выбирался, глупая мысль промелькнула в моей голове: «Почему она так согнулась? Может быть, так легче смеяться? А может быть, смех собрался в ее животе и сильно щекочет изнутри?»

 

Ее звали Лика…

 

У нашей семьи и у семьи Лики была еще одна неделя отдыха впереди.

Это была самая счастливая неделя моего дошкольного детства.

Мы с Ликой подружились и много времени проводили вместе: бегали в лес за ежевикой, каждый день ловили рыбу, ходили по вечерам, с родителями, на дискотеки, загорали и купались.

Счастливое детство в счастливые и спокойные годы моей огромной и сильной страны…

 

*  *  *

 

– Лика, а почему у тебя цвет глаз разный? – спросил я в последний день нашего отдыха.

Лика лукаво посмотрела на меня, улыбнулась и ответила:

– Потому что я колдунья!

Увидев мой удивленный и, может быть, чуть испуганный взгляд, она засмеялась и побежала вдоль тропинки.

Я побежал вслед.

Мы добежали до берега и забрались на мостки.

Отдышавшись, Лика спросила меня:

– А ты знаешь, что у озера есть легенда? Мне мама рассказывала. Говорят, что был молодой парень, который влюбился в девушку и утопился в этом озере из-за несчастной любви. И звали его Шамсутдин.

Чуть помолчав, она добавила:

– Это моя мама говорит, что я колдунья. Она сказала, что многие ребята будут, как тот Шамсутдин, глядя в мои глаза, страдать от неразделенного чувства.

Я молчал.

Мне было всего семь.

Но я уже понимал, глядя в глаза этой необыкновенной девочки, что ее мама была права.

 

А ту щуку мы с отцом все же выудили!

 

 

КРЕСТ

 

– Ух-ты… Это что, золото? – спросил Руслан.

– Может быть, – ответил я ему.

Крест, который мы с Русланом вытащили из-под подоконника заброшенного дома, был огромным и очень тяжелым. Желто-матового цвета. На кресте был изображен раскинувший руки бородатый мужчина, опустивший голову на грудь.

Случилось это в середине лета 1980 года. Нам было тогда по девять лет.

 

*  *  *

 

Мы долго любовались крестом, а потом решили, что его нужно перепрятать пока что…

Ну и перепрятали.

А на следующий день я не смог найти Руслана. Нигде его не было. Ни дома, ни на футбольном поле, ни на озере, ни в нашем потайном месте – в нашей крепости – в небольшом пространстве между сложенных как попало железнодорожных шпал.

А мне так хотелось снова посмотреть на крест... Но сделать это хотелось вместе – чтоб по-честному!

 

Тем вечером, когда мы нашли крест, я лежал и фантазировал, как мы с Русланом сдадим нашу находку в музей, и что это окажется очень ценной вещью, и нас поощрят, а может быть, даже наградят медалью!..

 

Ночью крест снился мне во сне. Он сверкал и переливался какими-то огненными всполохами.. И сон был цветным!

Мне часто снились сны, как я летаю. И всегда они были цветными! Но все прочие были черно-белыми. Так вот сон про крест тоже оказался разноцветным.

 

*  *  *

 

Не нашел я нигде своего товарища и соседа (наши придомовые участки соприкасались сарайками для хранения сена и содержания некрупных домашних животных – овец, кур, гусей).

Ну и пошел сам к нашему схрону.

Креста в нем не было. Будто ветром сдуло.

Но ведь точно вчера никто не видел, как мы прятали! Точно!

Я был очень расстроен. И поплелся домой, понурив голову.

 

*  *  *

 

На следующее утро мы уехали на поезде отдыхать на юг, в Адлер.

А потом, после отдыха, еще в Москву – отец в тот год занял третье место в конкурсе лучших рационализаторов СССР, и мы, дождавшись на юге окончания Олимпиады-80 (в Москву тогда никого не пускали и даже вывозили неблагонадежных из города), приехали в столицу нашей родины за призом – призом был «Москвич-412». В эпоху жуткого дефицита приз просто фантастический по своей ценности.

 

«Вы только не волнуйтесь. У нас все хорошо. Дом и баню мы отстояли. Сгорела только сарайка с курами в конце участка», – такими словами встретил нас старший брат моей мамы, Риф, который остался с нанай, маминой мамой, «на хозяйстве», пока мы путешествовали.

Затем дядя Риф продолжил: «А вот у соседей горе. Сын у них в том пожаре сгорел. Залез на чердак сарайки и спичками баловался. Наверное. Так пожарные предположили».

Мама заплакала.

Отец начал расспрашивать, уточняя подробности...

А я… я убежал… Убежал в нашу крепость... И там плакал... плакал…

 

Ночью у меня была горячка. Температура поднялась почти до сорок одного градуса. Я бредил. Было такое ощущение, будто бы меня накрыли дюжиной матрасов, и я, задыхаясь, не могу из-под них выбраться...

А потом пришла Она!

Я не знал, кто это – мне явился лик женщины в каком-то чудном головном уборе и с большими грустными глазами.

Ее образ будто бы висел над моей кроватью какое-то время, а потом растаял в воздухе.

И мне сразу стало легче. Температура спала.

И я уснул.

 

*  *  *

 

Прошло время. Наступил новый учебный год.

Я был в гостях у одноклассника – Игорешки Алексеева. Мы с ним мопед собирали.

И его отец позвал нас обедать.

Отец у Игорешки был верующий. И перед приемом пищи помолился и перекрестился, глядя куда-то в угол и вверх.

Я посмотрел туда же. И увидел! Увидел Ее! Ту женщину, которая приходила ко мне в бреду.

Ее печальный лик смотрел на меня со старой иконы…

 

 

ОТКУДА БЕРУТСЯ ДЕТИ

 

– А я тебе говорю, что детишки родятся из животиков мам! – разозлился Санька.

– Нет, глупости и враки, – набычился я и толкнул его в плечо. – Их аисты приносят!

– А я тебе говорю – из животиков. Мне старший брат рассказывал! – ощетинился в ответ Санек.

– Ах так! Ну, Санька, сам напросился! – крикнул я и стукнул его кулаком по носу.

У Сашки тут же пошла кровь. Он всхлипнул. Потом смахнул капающую кровь одной рукой. Другой. И кинулся на меня!

Так, сцепившись, мы с минуту боролись на краю проселочной дороги, а потом скатились в овраг и уже там продолжили выяснять, кто был ближе к истине касающейся человеческого деторождения.

В овраге рос высоченный татарник и не менее высоченная крапива. Но мы не обращали внимания на ожоги и колючки и продолжали, махая кулаками, увлеченно искать верный ответ на столь важный для нас вопрос.

 

Нас разнял проходивший мимо дед Андрей – сторож фруктового питомника, который находился на окраине нашего поселка.

Дед нас знал хорошо – и нас и наши попы: мы часто были непрошеными гостями на его территориях. Поймав нас, он заголял наши мягкие места и лечил (как он это называл) хворостиною нашу совесть.

– А ну, хулюганы, с чего сыр-бор и кто первым начал?! – грозно спросил он, отвесив каждому леща, для острастки.

Мы, перебивая друг друга, стали рассказывать.

Дед Андрей закряхтел и, почесав затылок, выдал нам совет: «Так, мелюзга, сейчас идете к своим мамкам и узнаете все у них».

– Пусть оне отдуваются, раз уж вы до таких вопросов доросли, – усмехнувшись, продолжил он. – Скажете, что дед Андрей послал – я потом проверю.

В глазах у сторожа плескались веселые смешинки-светлячки.

 

– Давай, тянем, к чьей мамке сначала идем. Кто короткую вытянет, знать, к евошной мамке и идем по первой, – предложил Санька.

Я вытянул короткую…

 

– Маам, расскажи, а откуда дети родятся?

Мама полола картошку.

Медленно повернувшись, она долго смотрела на нас, будто бы видела впервые.

Перед ней стояли чумазые от пыли и запекшейся крови семилетние мальчишки. Открытые участки их тел были покрыты ожогами и царапинами. Вся одежда – в зеленых пятнах от травяного сока. У каждого на лице, под глазами, наливались красавцы-синяки.

Ничего не говоря, она стала снимать с себя передник и закручивать его в жгут.

– Беги, Санька! – крикнул я другу и для верности подтолкнул его в спину.

Метров через сто я оглянулся.

Мама, конечно же, бежала за мной.

 

Вечером, когда мама оттаяла, когда все мои царапины были залиты зеленкой, а синяки и ожоги замазаны мазью Вишневского, она спросила:

– Значит, хочешь знать, откуда дети берутся?

Я кивнул.

И мама стала рассказывать:

– Если Бог видит, что мужчина и женщина очень хотят завести ребеночка, то Он, глубокой ночью, когда все спят, подходит к кровати и дует на животик мамы... И в животике начинает зарождаться новая жизнь.

– Спокойной ночи, мама, – удовлетворенный ответом, я повернулся к стене и тут же уснул.

Ночью мне приснился Бог, дующий на животик моей мамы.

 

– А я тебе говорю, что это папы дуют на животики мам, – зло закричал Сашка. – Мне мама рассказала!

– А я говорю Бог! – набычился я и толкнул Сашку в плечо...

 

 

КАК Я СТАЛ «ТАТАРИНОМ»

 

…Сегодня я проспал и уже опаздывал в школу!

Все пришлось делать на ходу – чистить зубы и завязывать еще не подсохший после мокрой глажки пионерский галстук. Пить чай, обжигаясь, по глоточку, забегая на кухню и обратно, и, между забегами, собирать портфель, вспоминая, что не доложил учебник по русскому (ведь математичка заболела!) и кубик Рубика, потому что обещал дать Славке поиграть.

 

До школы было пять минут обычным шагом. Я добежал за две.

– Эй, пацан, стой! – в школьном тамбуре стояли три подростка..

Один из них был Серега Маркичев (Маркиз) – гроза нашей школы. Он был второгодник. Его побаивались даже ребята из десятого класса – мало того что Серега и сам был физически, не по годам здоровенным пацаном, так еще и все знали, что он водил дружбу с отсидевшими – по разу-другому –  взрослыми местными жуликами.

Учился Серега в седьмом «Г» – в классе, в который, со слов моей мамы, слили всех бездарей и хулиганов (я же учился в 7-м «Б»).

Двух других пацанов, что стояли рядом, все называли «санчо пансами» Серого: это одноклассник Маркиза – крепыш Анвар, полутораметровые плечи которого делали похожим его на квадрат – злобный и вечно сквернословящий квадрат, и худой шкет по прозвищу «Селедка» – никто не знал его настоящего имени, так как он был не из нашей школы, а дружки его называли только по прозвищу. Селедка, видимо, был в этой компании за шныря, выполняя поручения Сереги и Анвара.

 

– Ты же у нас новенький? Откуда переехал? – взгляд у Маркиза был тяжелый и жесткий. От такого взгляда хотелось сжаться в комочек и отсвечивать как можно меньше. Наверное, Серый знал о том, каков эффект у его взгляда, и пользовался своим козырем.

Я ответил, сглатывая появившийся откуда-то комок в горле:

– Привет. Да, я из Тимашево. Из тридцать шестой школы.

– Где сейчас живешь? – вклинился в разговор Анвар и положил мне на плечо свою пудовую руку.

– На Жданова (сейчас это улица Черниковская).

– Ну, добро пожаловать в Черниковку, в нашу сто восемнадцатую школу, – с усмешкой произнес Маркиз, – значит, дальше по жизни вместе поедем. Гони рубль за проезд!

 

Моя родная Черниковка!..

Сколько раз ты проверяла меня «на слабо»?!.. Скольких друзей и врагов ты мне подарила? Сколько литров моей крови оросило твою благодатную землю? (Эти истории ждут своего часа.) Сколько скопилось к тебе этих риторических вопросов?

Не перечесть...

И все же, я люблю тебя – район моего детства и юношества. Район, где я встретил свою половинку. Район, где я учился терпеть боль и потери. Район, где через какое-то время предстоит упокоиться и моим костям – на таком мне близком и таком знакомом Северном – Тимашевском – кладбище…

 

До 1922 года эти земли входили в Богородскую волость Уфимского уезда. Затем, в 1936 году, это стал Сталинский район города Уфы с центром в селе «Моторное» – село, где в 1931 году было начато строительство Уфимского моторостроительного завода.

Во время Великой Отечественной войны в Уфимский Сталинский район было эвакуировано из центра страны великое множество промышленных предприятий. И с 1944 года этот район был преобразован в город Черниковск – город «рабочих и крестьян», город обычных простых работяг.

Ну а новое воссоединение Уфы и Черниковска случилось уже в 1956 году.

 

– У меня нет с собой денег, – ответил я, пытаясь не выдать дрожь в голосе.

Удар в лицо, который последовал за этим, я, разумеется, пропустил. Все поплыло перед глазами, и я упал на пол.

Бил Маркиз. Он же, стоя надо мной, произнес:

– Завтра здесь же, за пять минут до уроков. И с тебя уже два рубля.

 

Я пришел в тамбур на следующий день. И на следующий... Пока не накопились пятирублевый «долг» и с дюжину ссадин и кровоподтеков на моем теле.

По лицу меня больше не били, но тело обрабатывали знатно – профессионально!

Маркиз спрашивал:

– Принес? – и, услышав отрицательный ответ, добавлял: – По печени или по почкам?

И бил в совершенно другое место – куда-нибудь по ребрам или по шее…

Затем наступил долгожданный выходной день – воскресенье.

И я поехал в свое «милое отечество» – в Тимашево.

 

Бывших одноклассников я встретил в нашем излюбленном месте – в пышных и высоких кустах желтой акации, которая росла по всему периметру школьного футбольного поля.

Несколько лет назад, когда деревья были большими, а кусты ниже и реже, мы делали из трубочек акаций забойные свистульки. Их трели раздавались на всю улицу и звучали во всех звуковых диапазонах…

Здесь в кустах у нас было все оборудовано для приятного времяпрепровождения – на вытоптанной прямоугольной площадке стоял старый диван, который мы, помнится, притащили из химлаборатории, и несколько пустых бутылочных ящиков. В центре площадки стоял небольшой круглый стол, на котором мы частенько резались в карты. Мы называли себя карточными рыцарями круглого стола.

…

– Пацаны, нужна помощь, наших бьют! – я подробно рассказал о сложившейся ситуации.

 

Во вторник на пустыре за ДК «Машиностроителей» мы встретились с бандой Маркиза.

За день до этого, в утро понедельника, я передал вновь поджидавшим меня в тамбуре школы гопникам, что на завтра им назначена стрела и за меня будут говорить люди.

Странно, но в тот день меня не били…

 

Нас было четверо – я, двое моих одноклассников – Андрейка Трачук и Лешка Лопатин из соседней одноименной деревни Лопатино, учившийся в нашем классе, потому что в его маленькой деревне не было школы. И еще с нами был старший брат Андрейки – Николай. Он учился в городе – во втором училище и уже состоял на учете в детской комнате милиции за хулиганство, чем очень гордились и он сам, и его братик. И, что уж там, мы гордились тоже.

В карманах у нас были самодельные кастеты и тяжелые цепки, а Андрейка по секрету сказал, что брат взял нож.

Маркиза мы увидели издалека – он на целую голову возвышался над пацанами из своего войска.

Наш Николай тоже был ниже Серого, но чуть выше квадратного Анвара.

Шел Маркиз неторопливо, вразвалочку, лузгая семечки. Было видно, как его армия старательно копирует движения своего предводителя.

За нас, разумеется, мазу тянул Коля. Он вышел чуть вперед и спокойно произнес:

– Привет честной братве!

Я удивился его самообладанию. Самого меня трясло от переполнявшего тело адреналина, и я напрягал все мышцы, чтобы никто не видел этой тряски.

– Здоров, коль не шутишь, – Серый тоже вышел чуть вперед.

– Поговорим?

Они приблизились друг к другу и о чем-то минут десять разговаривали.

Затем Николай повернулся и подозвал меня.

Когда я подошел, Маркиз, глядя на меня, произнес:

– Что ж ты, татарин, сразу не сказал, что у тебя в друзьях такие уважаемые люди? И проблем бы не было!

Я взглянул ему в глаза.

В них не было ни грамма насмешки.

– Ты это.. Если кто будет наезжать – говори мне, порешаем, – произнес Маркиз и, повернувшись, не спеша, пошел к своим со словами: – Пошли, братва! Разбор окончен.

 

Уже потом, когда мы сидели в кафе (я проставлялся) и пили лимонад, а Николай пил пиво, я узнал, что Коля, учась во втором училище, а училище находилось менее чем в километре от нашей школы, был в серьезном авторитете среди местной шпаны.

И что он пообещал за мою голову, что Маркиз со своей бандой может приходить в его училище и раз в неделю трясти первокурсников.

Такова оказалась в 1985 году цена моей полной свободы на районе.

 

Жизнь продолжалась.

Погоняло «Татарин», с легкой руки Маркиза, так и прилепилось за мной. А где-то с 1991-го добавилось прилагательное «Злой».

Маркиз, став постоянным «жителем» башкирских тюрем, зон и лагерей, подсел на наркотики и умер лет через десять от заражения крови.

Анвар был зарезан в подъезде на улице Кольцевой, будучи данщиком (человеком, собиравшим дань) одного местного жулика.

Селедка так и остался Селедкой – вечным шнырем у сменявших друг друга авторитетов.

Николай тоже шел по пути Маркиза – отбывал, освобождался…

А мы, пацаны Советского Союза и новой, проходящей кровавое становление России, мы, наивные и глупые, обманутые и озлобленные, мечтающие и стремящиеся… Мы, потерявшие национальные предметы гордости, живущие в отсутствии всякой государственной идеологии… Мы… Мы гордились нашими «николаями» и «маркизами». И шли по их стопам – в далекое, обязательно богатое и светлое, как нам тогда казалось, будущее…

 

В тот год, когда кончилось лето?

– Слышал новую песню Цоя? – спросил меня Эд. – «Кончится лето» называется».

Эд был мой одноклассник и верный друг...

Я засыпал его вопросами:

– Еще нет, а ты где ее слышал? Есть текст песни? Дашь списать?

Мы с Эдом были (впрочем, как и почти вся страна в те годы!) безумными фанатами Цоя и группы «Кино». Мы, как пылесос, втягивали в свои домашние архивы все, что касалось Виктора и его парней – скупали любые носители с песнями, переписывали в тетради тексты новых произведений, посещали все уфимские концерты, гонялись за автографами, подражали. Я носил в те годы челку, как у Цоя, и выпячивал вперед, как и Витя, подбородок, пытаясь отзеркалить его манеру исполнения.

 

Заканчивалось лето 1990 года.

Я отстрелялся на госниках и, защитив диплом, попрощался со строительным техникумом, поступив, без экзаменов, по собеседованию, на строительный факультет нефтяного института.

А Эд защитился в техникуме механизации и учета, и его, тоже только по собеседованию, взяли в авиационный институт.

В середине лета мы с Эдом просто слонялись по городу – скучали и не знали, как убить время до нового учебного года.

До июля еще было чем заняться: я почти каждый день, по вечерам, посещал тренажерку у Рима на «Калининском универмаге» и занятия по рукопашке, которые вел у нас Олег Велигодский – кумир черниковских пацанов тех лет.

Но в середине июля оба тренера засобирались в отпуска до конца лета, и в городе стало находиться нестерпимо скучно.

 

После апрельских выступлений Цоя и его группы в нашем городе мы сильно с Эдом поиздержались. Билеты на концерты стоили пять рублей, а мы умудрились посетить все восемь выступлений, которые проходили в местном дворце спорта!

Нам нужны были деньги – на «жили-были» и на наше фанатское хобби.

И мы приняли решение устроиться на работу в пионерский лагерь на последний августовский заезд «парашютистами». Таким громким словом называли работников, собирающих мусор из уличных урн и кухонных бачков с последующей загрузкой всего этого «богатства» в спецмашины, которые раз в два-три дня приезжали из города.

 

Лагерь назывался «Альбатрос».

Наша работа была «не бей лежачего» – за пару-тройку часов мы делали то, что от нас требовалось, и потом были свободны.

Я навел мосты в сторону лагерного пищеблока и познакомился с красавицей-поварихой Ксюхой В.

Она тоже подрабатывала после окончания поварского училища и планировала осенью трудоустраиваться в столовую одного из наших нефтеперерабатывающих заводов.

Жила она, как и мы, в Черниковке, в районе «Восьмиэтажек» – двух и единственных в этом «городе рабочих» домов с лифтами. В народе ходили байки, будто «Восьмиэтажки» – это секретные объекты и лифтовые шахты – это шахты для пуска ракет, находившихся в подвале.

Отец у Ксюхи тоже хаживал в черниковские тренажерные залы и был на районе в достаточном авторитете.

 

– У меня еще никогда этого не было, – сказала шепотом Ксюха, когда мы остались с ней наедине в маленькой каморке – в складском помещении для хранения чемоданов первого пионерского отряда, в которое меня подселили и за подработку (выдачу чемоданов детям – каждый день, по расписанию, в одно и то же время) доплачивали небольшую денежку.

– У меня тоже, – ответил я.

Но каждый из нас думал и говорил о разных вещах: Ксюша о том, что у нее еще не было ни с кем… этого… волшебства – вроде бы так сейчас иносказательно выражается нынешняя молодежь.

Я же говорил о том, что у меня еще не было девушки, у которой еще никогда не было... этого… – волшебства.

 

Мне повезло: весь заезд меня вкусно и от пуза кормили и весь заезд был просто фантастически волшебным!

 

*  *  *

 

Была середина августа…

Погода стояла шикарная. Смена шла великолепно.

Я частенько помогал вожатым своего отряда, чтобы они могли поспать лишний часок-другой – забирал (без согласования с руководством, на свой страх и риск) отряд на рыбалку во время тихого часа на старицу реки Уфимки или гонял мяч на футбольном поле, расположенном рядом с плацем, на котором проходили общие лагерные линейки.

 

В ночь с 14 на 15 августа разверзлись хляби небесные и поднялся ураганный ветер – на землю, казалось, обрушились водопады.

Работы на утро нам, парашютистам, прибавилось значительно – сливать всю воду, скопившуюся в урнах, прочищать ливневки, собирать мусор, который разметала по территории непогода.

 

«Цой погиб! Витя разбился», – услышали мы крики со стороны административного корпуса.

 

Уже через час возле здания собралась целая толпа – здесь были почти все молодые наемные сотрудники, многие вожатые и даже несколько пионеров из старших отрядов.

Мы с Эдом тоже пришли. Мы находились в шоковом состоянии. Многие тогда были в шоке.

 

Сотовых в России (точнее – в СССР) в 90-м году еще не было..

Многие не верили. Все ждали, когда начальник лагеря созвонится с городом и узнает, достоверна ли новость, и уточнит подробности, если все же эта страшная весть окажется правдивой.

Со всех сторон слышался шепот: никто не смел говорить громко.

 

Начальник вышел на крыльцо и… «и сказал одно лишь слово»: «Да...»

Повисла жуткая гробовая тишина, которую через паузу нарушил девичий плач – кто-то из девчонок заплакал навзрыд.

*  *  *

 

– Парни, давайте проводим Виктора красиво! – предложил кто-то из сотрудников.

Было принято решение разделиться на команды:

– кто-то поехал за спиртным в город (а достать его в те годы «сухого закона» было неимоверно тяжело), и даже начальник лагеря, узнав о поездке, не сказал ничего против;

– кто-то, в основном девушки и девочки-подростки из старших отрядов, решили украсить клуб – были подготовлены свечи, простые спичечные коробки… навешены черные траурные ленты;

– диджеи готовились по-своему.

 

И вот в набитом битком (персоналом, вожатыми и детьми) клубе зазвучала первая композиция.

Это была песня «Кончится лето».

Почти у каждого в руках была свеча или просто спички.

И пару сотен огоньков вспыхнули, заколыхались в попытке разогнать по углам страшную тьму, которая успела пробраться и в наши души, в наши сердца – разогнать эту тьму безнадежности.

Уже ни у кого не оставалось сомнений, что это все взаправду, что это не сон, что никто не позвонит и не скажет: «Цой жив!»

 

«…Птицей стучится в жилах кровь.

Вера да надежда любовь…»

Я прощался… Прощался со своей верой, что буду жить вечно и... и «заедала меня тоска, верная подруга моя».

Я прощался со своей надеждой на вселенскую справедливость – жизнь не справедлива. И тому городу, откуда пошла эта несправедливость «…две тысячи лет, прожитых под светом звезды по имени Солнце».

Я прощался со своей любовью – человеческой братской любовью к тому, «…кто судьбой стал больше любим... кто жил по законам другим... и кому досталось умереть молодым».

«...И я пишу тебе письмо

Про то, что больше не могу смотреть на дерьмо,

Про то, что больше нет сил,

Про то, что я почти запил, но не забыл тебя.

 

И… И я жду ответа, больше надежд нету.

Ведь скоро кончится лето. Это...»

И скоро страна поменяет свое название и свои лозунги.

И скоро наступят страшные перестроечные годы.

И умрет через несколько лет Ксюша В. от передозировки наркотиками.

И сядет в тюрьму начальник пионерского лагеря, убив насильников своей дочери.

И разобьется, по моей вине, наша дружба с Эдом.

И сам я проживу, no regrets, нелегкую, насыщенную невероятными событиями жизнь – иногда благоприятными и позитивными, а иногда жестокими, трудными и невыносимыми.

Но!

Но «если есть в кармане пачка сигарет…»

 

 

Два карася

 

– Ну вот как?! Как у тебя так быстро руками двигать получается, а?! – воскликнул Маратей. – Нее, я знаю – это потому, что ты моложе меня на целых семь лет и у тебя рефлексы, – сказал он и, вынув шайбу из ворот, поставил ее в центр игрового поля...

 

Мы с Маратеем жили в пригородном поселке Тимашево.

 

В нашем поселке размещалось (и размещается по сию пору) городское (Уфимское) Северное кладбище. Именно на кладбище я и познакомился с Маратеем: мы встретились с ним на озере, которое располагалось внутри кладбищенского периметра и в котором было полным-полно карасей!

Вообще, кладбище для нас, тимашевских пацанов, было излюбленным местом для игр. Сейчас бы эти игры, наверное, назывались бы квестами.

Мы и на похоронных процессиях присутствовали. И карасей на кладбищенских озерцах ловили. И конфетки, что уж греха таить, на могилках собирали. И даже по ночам бродили, чтобы увидеть, как могилы светятся…

 

*  *  *

 

– Эй, пацан, поделись червями, а то у меня закончились, – ко мне подходил черноволосый то ли подросток, то ли юноша. Ростом чуть выше меня. И все же было понятно, что парень годами постарше. Разрезом глаз и овалом лица мы с ним были будто бы братья-близнецы.

 

Моя нанайка часто гладила меня по голове и с нежностью говорила, что лицо у меня, как луна, круглое, а глаза, как два татарских лука.

 

– Ой, а я на перловку ловлю, – ответил я.

– Ну, давай перловку, – сказал парень, – никогда на перловку не пробовал.

Он присел рядом со мной.

– Меня Маратей зовут, а тебя?

Я назвал свое имя.

– А ты чего с карасями пойманными делаешь? – спросил он.

Я ответил:

– Кошку и кур комлю. Нанай говорит, что нам их есть нельзя, потому что они останками людей питаются.

– Да нее, чепуха! – рассмеялся Маратей.

Затем добавил:

– Но я тоже сам не ем. Я их в Карасевку (озеро на краю поселка) выпускаю. Чтобы они там росли и размножались.

Я с уважением посмотрел на него…

 

Так мы и познакомились.

 

*  *  *

 

Маратею в тот год исполнилось семнадцать, а мне десять.

Домой с озера мы возвращались вместе.

Оказалось, что мы живем на одной улице, только в разных ее концах.

 

Нашу улицу разделял большой сквер со сценой-помостом, на котором никто никогда не выступал, и футбольное поле. Летом почти каждый день и взрослые мужики, и малые дети гоняли на нем в футбол.

Но, как оказалось, мы с соседом были большими любителями другого вида спорта, в котором гоняли не мяч, а шайбу!

У соседа была крутая игра – «Настольный хоккей». Мы с ним проводили чемпионаты мира и СССР – составляли очень подробные турнирные сетки и играли: кто-то за Канаду или ЦСКА, кто-то за СССР и «Салават Юлаев».

 

*  *  *

 

– Я все равно этот матч у тебя выиграю, – нервничал Маратей, – ты у меня сегодня почти все игры выиграл, но я за Канаду играю и, значит, у меня еще есть шанс.

– Давай-давай, дружище, – подзадоривал я его, – догоняй меня.

 

Через год мой сосед ушел в армию.

Его мама с гордостью говорила:

– Минем болам (мой ребенок) на Байконуре служит!

И мы тоже гордились Маратеем. Потому что служить на Байконуре считалось большим везением и великим подвигом!

 

Прошло еще полгода.

Мама моего взрослого друга часто получала письма, в которых он всегда передавал мне приветы. А еще рассказывал об армейских буднях – о том, как проходит служба. Оказывается, он служил водителем бензовоза и отвечал за доставку горючего до космических ракет и немножко за их заправку.

 

– Нанай, почему ты плачешь? – спросил я у бабушки, когда вернулся из школы и застал ее сидящей на кухне всю в слезах.

– Ий, болам, – ответила она. – Ты же помнишь Маратика, который напротив по улице живет? Ты же к нему часто в гости бегал…

– С ним что-то случилось?! – спросил я.

Нанай заплакала еще сильнее.. Притянула меня к себе… Обняла и молча кивнула.

Затем вытерла слезы подолом передника, взглянула на меня и сказала:

– В пожар он попал. Сильно обгорел. Обе ноги у него кистэляр (ампутировали)... Домой вот привезли вчера.

Я сел рядом с нанай и от шока не знал, что делать. В голове стоял гул.

Потом вскочил и выбежал на улицу и побежал к дому Маратея..

 

Меня встретила его мама...

Она не плакала. Уже не плакала. Но огромное горе было отпечатано на ее лице.

Меня завели в дом. Провели в дальнюю комнату.

Пахло в комнате очень плохо (потом я узнал, что так пахнет гной).

На кровати, весь в бинтах, лежал человечек. Маленький человечек…

Его глаза были огромными. И из них текли слезы…

Я не смог сдержаться и тоже заплакал. И… И я убежал…

 

Дни тянулись за днями. Весна сменилась очередным летом.

Прошлым летом мы играли с Маратеем в нашу любимую игру. А в это лето… В это лето мой друг лежал на кровати и не хотел никого видеть. Ни с кем не разговаривал. Почти ничего не ел…

 

Как он ушел, не знаю. Его мама никому не рассказывала. Соседи, конечно, шептались и сплетничали всякое, но я не верил. Не хотел верить!

На похороны приехал взрослый военный со звездами на погонах и говорил прощальную речь перед гробом.

Он рассказал, как наш Маратей, когда загорелся бензовоз во время заправки космической ракеты, прыгнул в кабину и постарался отогнать машину как можно дальше от ракеты. А потом машина взорвалась.

На красной подушечке, которую нес какой-то мальчик (родственник, наверное), лежала красная звезда, которая переливалась на солнце кровавыми искорками, похожими на огненные язычки пламени.

 

Когда похороны закончились, когда установили памятник и оградку и родственники пошли на выход с кладбища, я подошел к могиле Маратея и поставил на горизонтальную железную полоску памятника стеклянную банку. В банке плавало два карася.