№9.2021. Гюльназ Лежнева. Велоцираптор не настоящий. Рассказы

Гюльназ Ханифовна Лежнева родилась 15 ноября 1983 года. Участник совещания Совета молодых литераторов России в Уфе (2020); участник совещания Совета молодых литераторов России в Москве в мае 2021 г. Проза публиковалась в альманахе «Душица», журнале «Лоскутное одеяло», на литературном радио «Пролиткульт». Живёт в Стерлитамаке.

 

 

Гюльназ Лежнева

Велоцираптор не настоящий

Рассказы

 

Спортсменки

 

Физкультура боялась нас, а мы боялись физкультуру. Мяч, который летит на тебя, путает мысли ещё до того, как попадёт в голову. Мяч – это тоже физкультура – есть ли в ней что-то страшнее мяча? Есть. Прыжки через планку.

Нам говорят:

– Прыгай!

И мы бежим к этой страшной планке, зажмурив глаза, но около планки, как назло, глаза откроются, и всё! Как можно в своём уме кидаться на палку, понятно же, что её не перепрыгнуть нормальному человеку!

Мы самые ненормальные в классе – я и Ира. Щуплые, мелкие, рассеянные. Лучше всего у нас получается играть в куклы, но это, к сожалению, не интересно никому.

Однажды мы должны были сдавать стометровку. Физрук поставил нас у черты, включил секундомер и закричал:

– На старт! Внимание! Марш!

Марш у него особенно громкий получается. У Иры даже шнурок развязался, я ей и говорю:

– Шнурок-то завяжи.

– Я кому сказал? Бежать! – кричит Иван Александрович.

Ира спокойненько шнурок завязала, и мы, взявшись за руки, побежали.

– Гуля! Стой, ты следующая бежишь!

Ну, я и притормозила слегка, чтобы бежать прямо за Ирой. Так мы и бежали друг за другом.

Физрук выключил секундомер и спрятал лицо за планшеткой, на ней он наши результаты записывать собирался, но не стал. Под хохот одноклассников мы добежали до финиша. Всё – закончились сто метров. Когда мы вернулись к классу, у Ивана Александровича дёргался левый глаз, это было настолько заметно, что я залюбовалась:

– Уйдите! – махнул на нас рукой Иван Александрович.

– Марсель. На старт! Внимание! Марш! – сказал физрук следующему бегуну.

И Марсель сорвался с места, затикал радостно секундомер, восхищенно ухнули девочки...

– Гуль, смотри, муравей умирает, – дернула меня за руку Ира, я присела рядышком. Муравей на самом деле уже умер, кто-то из нашего класса его раздавил.

– Надо похоронить, – сказала я, и мы стали копать ямку. Ира сорвала вьюнок и перевернула его. – Это будет священник.

И наш священник стал петь что-то не особо понятное, наверное, на специальном языке, чтоб Бог лучше понял.

– Вот это результат! – Иван Александрович присел рядом с нами. – Видели. Во как надо! А не ждать друг друга, как две курицы!

Мы растерянно смотрели на физрука. Я всё думала, про что он говорит: про песню священника или про то, как скоро мы схоронили муравья.

Физрук посмотрел на наши руки – Ира держала лютик, а я застыла с крестиком из веточек для могилки:

– Что вы делаете? – вдруг спросил физрук.

– Муравья хороним, – мы плохие спортсменки, но зато честные люди.

У Ивана Александровича задёргался и правый глаз. Он отправил нас переодеваться в раздевалку, несмотря на Ирину просьбу дать попрощаться с муравьём как следует.

Но однажды наступила зима. Прямо на нас…

Шёл первый урок из шести. Иван Александрович выстроил весь наш пятый класс на лугу. Гордые лица, крепкие ноги в новеньких блестящих лыжах. А в хвосте стоим мы.

– Не так, Ира, лыжи надевают. Точно не так! У них есть разница между левой и правой!

Ира перестала совать левую ногу в правую лыжу. И попробовала засунуть ногу в крепёж другой лыжи.

Подошёл физрук:

– Почему до сих пор не переобулись?

Мы очень удивлённо посмотрели на Ивана Александровича, а потом на ноги одноклассников: «Ох ты! Так эти ботинки нужно было обуть?!»

– А мы… мы их там оставили, где лыжи брали…

– Да твою … За что? – физрук жевал бранные слова, чтобы мы не поняли, что он хочет сказать. Но мы поняли.

– Бегом за ботинками, – физрук протянул нам ключ. И мы увидели страх в его глазах, а потом мы заметили и остальные двадцать пять пар напуганных глаз.

– Иван Александрович, давайте я сбегаю лучше, – сказал Марсель, и все выдохнули с облегчением, а физрук выхватил ключ из моей руки и отдал его Марселю.

– Вот раньше же свой ботинок в крепёж засовывали и ехали, помнишь? – спросила я у Иры шёпотом. И она помнила. Откуда они все знали, что теперь надо как-то иначе надевать лыжи?

Ехать надо было по замерзшей Старице и заснеженному полю, а оттуда подняться в гору. Куда надо было ехать дальше, мы с Ирой так и не узнали.

– Приготовились! – закричал физрук. – Марш!

И ребята дружно, задевая друг друга лыжами и палками, выехали на лыжню. Скоро класс красиво растянулся по лугу. Бойко, один за другим переезжали реку. Мы с Ирой тоже бежали очень красиво, может, не так быстро, как надо было, но красиво. С берега к реке нас лыжи сами понесли. Неожиданно я свалилась на спину, колени вывернуло наизнанку, что-то хрустнуло, и я поняла, что всё – ног у меня больше нет.

Но тут впереди завопила Ирочка:

– Аааааааааа!

Ира лежала посередине реки, лыжа торчала из трещины во льду и легонько покачивалась на ветру. Лёд вокруг лыжи намокал и потихоньку уходил под воду…

Оказывается, это трещал лёд, а не мои ноги – ноги были целыми. Чего не скажешь про лед, на котором мы с Ирой валялись. Очень трудно встать на лыжах, понимаете ли. Я кое-как дотянулась до крепежей, скинула лыжи и наконец-то снова почувствовала себя человеком. Кто только придумал эти лыжи!?

Потом я бодро зашагала к Ире, лёд под моими ногами проломился, и мой лыжный ботинок набрал воды. Хлюпая ботинком, я спасла от лыж и Иру. Мы поднялись, подобрали лыжи и быстренько поползли на другой берег, туда, куда убегала лыжня и куда убежали все двадцать пять лыжников во главе с Иваном Александровичем.

Идти по лыжне было жутко неудобно. Ноги проваливались прямо в лыжню по колено и набирали полные ботинки отменного снега. Пришлось снова нацепить лыжи. Через пару шагов… стало понятно, что у Ириной лыжи сломан носик, и теперь этот обломок врезался в снег при каждом скольжении, и лыжа скользить больше не желала.

Прошло минут пятнадцать, а мы даже на пять метров не продвинулись. Ног я от холода уже не чувствовала. Но Ира стойко шла, борясь своим лыжным обломком со снегом.

– Давай бросим хоть лыжи эти, – предложила я.

– Нас накажут, – мрачно сказала Ира.

– Пошли обратно?

– Неее, больше я на эту реку не спущусь! Мы там утонем! – и Ира расплакалась так горько, что я даже забыла о своей мокрой ноге. Слезы стекали по щекам и превращались в малюсенькие сосульки на подбородке. Иру эти сосульки быстро привели в чувство, и она успокоилась.

– Поехали вдвоем на моих лыжах, – сказала я.

Ира встала позади меня на мои лыжи, взяла под мышки свои лыжи и палки, и мы пошли. После первого же шажка Ира свалилась в сугроб вместе с палками и лыжами.

– М-да… Надо что-то другое…

И мы придумали. Отгрызли зубами резинки от варежек и привязали к Ириному животу лыжи за крепления и палки.

К этому моменту у меня одеревенело всё, что может одеревенеть у человека, даже нос. Поэтому я стала растирать руки снегом. Сначала себе, а потом Ире. При том что мы были неважными спортсменками, мы не были очень уж глупыми. Руки стали разламываться от боли, и мы с Ирой заскакали по сугробам так, что даже в ногах зашевелилось какое-то тепло. А уж когда это тепло дошло и до рук, мы сразу же поверили в себя и пошли дальше. Ира держалась за меня, за нами волочились и подпрыгивали палки и лыжи…Ира падала, вставала, и мы снова ехали.

Лыжня вела в гору, кругом нетронутые сугробы, другого пути нет.

Пришлось лезть. Ира, бренча своим грузом, ловко поползла наверх. Тут бы сам физрук восхитился, как быстро она оказалась наверху. Я знала, что ехать надо ёлочкой, и поехала ёлочкой. Но что-то с моей ёлочкой было не то, какая-то непреодолимая сила срывала меня с горы, и я скатывалась обратно, к подножью. Наверное, это сила притяжения...

Пришлось и мне снять лыжи, а уж потом ногами забраться на гору.

Когда я доползла, мы увидели, что лыжня убегает дальше к лесу, а внизу наискосок – наша родная улица. Там дом, там тепло и сухо. Мы, не сговариваясь, двинулись к двухэтажкам, в противоположную от лыжни сторону. Тут пришлось снова забраться на мои лыжи, мы доехали почти до самой заправки. И решили скатиться с ветерком, но не вышло: я, Ира, лыжи, палки разлетелись в разные стороны, пришлось собирать лыжи по склону и, ползком на попе, спускаться потихоньку вниз.

Мы шли к дому, тяжело дыша и волоча за собой сломанные лыжи. Хорошо, что в деревне всё близко, а то мы бы, наверное, навсегда замёрзли в этих сугробах. Дома мы разложили на «козле» варежки, носки и колготки. Напились горячего чая. Родители были на работе, и некому было сказать нам, чтобы мы поторопились, потому что уже начался последний урок, а ведь физкультура была первой. Но мы как-то всё же догадались посмотреть на часы.

– Ох, что же теперь будет! – разом подскочили мы на диване и принялись обратно натягивать сырую одежду: ей не хватило времени, чтоб просохнуть. Когда мы почти были готовы, Ира вдруг спросила: нет ли у меня случайно сухой одежды?

– Есть, конечно, а тебе зачем? – устало пробормотала я, натягивая на ноги мокрые лыжные ботинки.

Я посмотрела на Иру и подумала, почему она смотрит на меня, как на дурочку? А потом вдруг поняла, что я и есть дурочка, сбросила сырой ботинок и побежала в комнату за колготками и носками. Как же это прекрасно, что у нас есть сухая одежда!

И вот мы были одеты во всё сухое, и только мокрые лыжные ботинки портили нам всю картину, но другой зимней обуви, кроме той, что стояла в школьной раздевалке, у нас не было. Пришлось идти так.

Иван Александрович стоял у дверей помещения, где хранился спортивный инвентарь, и инструктировал добровольцев из старших классов. Он объяснял им, как и где нас с Ирочкой нужно искать. Мы подошли тихонько и стали позади всех – ну не перебивать же учителя, в самом деле! Старшие мальчики оглянулись в нашу сторону и, не увидев ничего примечательного, кроме нас, снова повернули головы к Ивану Александровичу. А он ещё долго говорил что-то про реку и про гору и искал в журнале наши адреса. И вот он дал команду ребятам вставать на лыжи и ехать. Ребята встали и разъехались, остались только я и Ирочка.

– Иван Александрович, мы хотели сдать лыжи, – сказала я, а Ира снова начала плакать. Иван Александрович аж подпрыгнул, увидев нас. Он схватился за свисток и стал что есть мочи свистеть, пока все его добровольцы не увидели, что он машет обеими руками – возвращаться. Ребята вернулись, потому что никого больше искать не надо было.

С тех пор мы, конечно, по-прежнему боялись физкультуру, но физкультура нас стала бояться ещё сильнее…

 

 

Куда делись коты?

 

В пятницу стали происходить загадочные вещи. Сначала я не могла надеть колготки. То есть я могла их надеть, но они тут же на мне рвались! У меня в шкафу лежало четыре пары, и все четыре по очереди порвались. По очереди же я и бросила все четыре пары на пол.

– Папа, помоги одеться!

Я как обычно ужасно опаздывала в школу. Папа долго ковырялся с моими колготками. Но что с ними ковыряться, если они все драные. Наконец папа нашёл тёплые лосины и шерстяные носки. Натянул это мне прямо на голые ноги. Сначала было терпимо, но потом стало колоться!

– Папа, помоги раздеться! – завопила я.

Папа очень удивился, он-то думал, что дело «в шляпе».

– Не морочь мне голову, ты же не можешь пойти в школу в трусах. Тебе наоборот надо юбку добавить или платье.

– Колется! Сними! – я брыкалась и пиналась, пока не высвободила ноги от этих кусачих носков.

Вдалеке прозвенел звонок.

– Ой, – сказал папа. – Первый урок начался.

– Ой, – сказала я. – Мне нездоровится. Я полежу немного.

Я сгорбилась и медленно побрела в спальню. Ну, чтобы натуральнее походить на ужасно больную. Но папа поймал меня у двери:

– Тебе же только что было хорошо!

– Было, но теперь плохо. Ты иди, папочка, на работу. Я полежу, а как мне полегчает, сразу же пойду в школу.

Было видно, что папа мне не поверил. Тут зазвонил другой звонок. Телефонный. Папа тоже опаздывал. И он убежал на работу. А я стянула лосины и, довольная, собралась почитать. Но не тут-то было. Моя книга неожиданно исчезла. Я обнюхала весь дом – ничего. Я даже выглянула в подъезд, и там ничего. На балкон! Н-и-ч-е-г-о!

Мистика какая-то. То колготки, то книга. Я позвала кота. С ним мне приятнее нервничать. Но кота и след простыл.

– Фантик! Ксс-ксс-ксс!

В ответ тишина. Да что же это за день! Куда мог деться кот из запертой квартиры?

Может, убежал, пока я книгу в подъезде искала?

Я снова натянула лосины, майку и пальто. Обула сланцы и вышла в подъезд.

– Ксс-ксс-ксс! Фантик!

Эхом ответили мне все девять этажей нашего дома:

«Антик… антик… антик…»

Фантик не появился. Зато вышел Мишка из соседней квартиры.

– Ты почему не в школе? – спросила я с ходу.

– У меня все колготки порвались. Не в чем было идти.

Мишка так и вылупился на меня.

– И у меня! Представляешь?

– Ты носишь колготки? – тут уж я вылупилась на Мишку.

Мишка смутился и покраснел:

– Нет, конечно. Носки. Я говорю, носки у меня порвались.

– А, ну тогда понятно, – сказала я. – А в подъезде ты чего забыл?

– Кот пропал! Вышел посмотреть, нет ли в подъезде.

– Представляешь, и у меня кот пропал!

Мы пошли искать котов. Я прям так – в сланцах и лосинах, майке и пальто. И Мишка был одет не лучше моего – в шортах до колена, бабушкиной кофте до пят и кроссовках.

Мы стали все углы обнюхивать, в каждую дырку заглядывать и звать:

– Фантик?

– Барсик!

Ничего. Дошли мы до хлебного на углу. Слышим, бабки, что торгуют разными непонятными вещами, говорят:

– Всех котов собирали, что по улице шастали!

– Ах, – я зажала рот руками от испуга и себе и Мишке на всякий случай. Но тот убрал мою руку и стал плеваться:

– Тьфу! Что ты делаешь?

– Ты что не слышал? – зашипела я громким шепотом. – Всех котов собрала котобойня! И наших тоже!

– Но наши же в квартирах сидели, – не поверил мне Мишка. – Котобойня к нам не приходила. А к вам?

К нам тоже не приходила. Однако, размышляла я, коты ведь могли убежать для начала, а уж потом их котобойня и схватила!

Мы с Мишкой решили, что от котобойни следы будут гусеничные и мокрые. А на дороге как раз только такие и были, так что мы взяли след и направились за котобойней.

– Погоди, – сказал вдруг Мишка, – но ведь бабки про котобойню ни слова не сказали! Они только сказали, что «собрали всех котов по улице».

– Ну а кто ещё мог собрать котов на улице? Не дед Мазай же?

Мы пошли дальше по гусеничному следу. Нам приходили в голову разные мысли. Например, о том, что люди не случайно придумали носить колготки и штаны в октябре. И тёплые ботинки придумали не напрасно. Хотя сланцы, конечно, тоже ничего.

И вдруг я вспомнила:

– Интересно, а куда же делась моя книга? Уж ни Фантик ли её с собой прихватил?

– Зачем?

– Не знаю, может быть, Фантик проиграл её в карты.

Мишка аж остановился от моей гениальной мысли.

– Ну что ты несёшь!? Как это проиграл? Ты что, в карты играть умеешь?

– А ты что, не умеешь? – удивилась я.

– Конечно, не умею! Я же не гопник. Я мальчик из интеллигентной семьи!

– Правда? А меня папа научил играть в карты на деньги… А ещё в нарды…

– Папа? Твой папа – директор! Погоди, а чего твой папа – директор?

– Да не. Он не директор. Он замдиректора. Или нет, он проректор! Вот.

Мишка поморщился и пошел дальше по следу, но тут дорога со двора заканчивалась, а начиналась главная большая городская дорога. По ней вообще невозможно было идти и тем более найти там следы котобойни.

Но тут мы услышали из приемника машины, как говорит радио:

– «…поэтому мы собрали все кошек, какие только попались у нас на дороге... А теперь к главным новостям...»

– Бедный, бедный мой Фантик! Только вчера мама ругалась и говорила, что сдаст его на молокозавод. Потому что он ужасно ей надоел и он выпивает за день литр молока, а еще съедает четырёхсотграммовую банку сметаны!

– Погоди! Какое отношение имеет твоя мама к молокозаводу?

– Она там работает. Технологом, кажется… Или бухгалтером…. Я не помню.

– Так может, твоя мама и Барсика на молокозавод сдала?!

Пока я хлопала глазами, Мишка что-то прикидывал в уме.

– Надо идти на молокозавод!

– Но как? Он же на том берегу! Не можем же мы проехать через весь город до моста!!

– Вплавь пойдем! – Мишка сказал это так уверено, что я покорилась. Мы развернулись и побежали за дома, к реке. Река текла в низине. Там стоял густой туман. Нам буквально приходилось выгрызать себе туннель в этом тумане. Я держалась за поясок кофты Мишкиной бабушки, чтобы не потеряться. Было тихо. Где-то вдалеке плескалась река. И вдруг из густого тумана прямо в моё правое ухо кто-то проревел, как в трубу:

– Мууууууу!

Я подпрыгнула от страха:

– Мамочка!

Но Мишка не растерялся. Он стал гнать быка руками. Бык –  упираться в Мишку рогами. Даже в тумане было видно, что Мишка не на шутку перепугался. Но он не так прост, как могло показаться быку. Он приставил указательные пальцы ко лбу, нагнул голову, будто он тоже бык, и как закричит:

– Забодаю-забодаю-забодаю!

Бык даже опешил и жевать перестал. И Мишка пошел на быка:

– Забодаю-забодаю-забодаю!

Бык попятился, попятился. А потом жалобно замычал и скрылся в тумане. Мы с Мишкой выдохнули с облегчением.

И тут же я наступила своей босой ногой в сланце в ледяную реку.

– Аааааааа!

Мишка снова меня спас, он дёрнул меня за капюшон пальто и вытащил на берег. Ноге было очень нехорошо. Она мёрзла. Я стала икать:

– Ик. Ну, что дальше, ик?

Мишка сказал, что где-то здесь есть плоты. Он сам один сюда пришвартовывал летом. Он долго ходил по берегу, что-то бормотал, пока наконец не закричал радостно:

– Вот он. Садись!

Я доверяла Мишке. Но тут вдруг поняла, что не настолько, чтобы сесть в октябре на его плот и поплыть на молокозавод. Но Мишка уже шлёпал палкой по воде. Идти назад? Бык. Туман…. И потом… И потом, это же ради Фантика! Я вздохнула и поплелась к Мишке.

Плот под нами ерзал и колыхался, набирая на борт воды. Ледяная вода обжигала мне ступни. Я не боялась застудить ноги, я боялась свалиться в речку и околеть там целиком. Но Мишка держал меня. Мы качались из стороны в сторону втроем – я, Мишка и наш плот. Слава богу, что река не такая уж широкая и скоро мы оказались на берегу. Мы бежали по берегу в сторону молокозавода, как нам казалось. Я потеряла где-то сланцы, но даже не сразу заметила, что бегу босиком. Ноги просто одеревенели. Но когда мы вышли из тумана, Мишка заметил, что я босая. Он не без сожаления стянул свои кроссовки и отдал их мне. А сам пошел босиком.

Мы подошли к забору молокозавода и стали лезть через забор. Глупо было надеется, что нас впустят в главные ворота. Но такой забор, как на молокозаводе, не одолеть простым детям. Пришлось тащиться к проходной.

– Притворимся, что мы из санэпидстанции! У меня мама там работает, она говорит, что стоит ей сказать, что она из санэпидстанции, как её тут же везде пропускают.

На проходной никого не было. Вот повезло-то! Мы юркнули под турникет. И тихонечко пошли по тёмному коридору. Мы шли на шум голосов.

– Слышишь? – спросил Мишка – Это же коты мяукают!

Это точно были коты! Мы дошли до огромных витражных стёкол. За стеклом лежал опрокинутый чан. Рабочие что-то ремонтировали наверху. Но самое главное, что весь цех был заполнен сливками и котами!

– Один, два, три. О, Барсик! А вон и Фантик, – начала я считать котов.

И мы насчитали девятнадцать штук. Ну и ну!

Как только стало понятно, что коты в порядке, мы сразу же вспомнили, как нам холодно и хочется домой. Мы собрались тем же путём выбраться с завода, но прямо за нашей спиной стояла моя мама.

– И как это понимать? – спросила мама у меня, не уточняя, что именно ей не понятно.

– И где твоя обувь? – снова спросила мама, теперь у Мишки. Мишка показал на меня, и мама увидела, что я стою в его кроссовках.

– Пойдёмте со мной, – сказал мама нам обоим и повела нас прямо по коридору.

Там у мамы был кабинет, а в кабинете сидела Мишкина мама:

– Ты посмотри, – сказала моя мама Мишкиной. – У них одна пара обуви на двоих!

Пришлось нам рассказывать всё с того самого момента, как мы решили прогулять школу, не сговариваясь. А всё из-за дурацких колготок… то есть носков, конечно, в Мишкином случае. Или колготок?

А котов-то сюда действительно привезли. Сепаратор сломался, а рабочие починить хотели. Чан потащили с подставки и не дотащили. Уронили. Тут в цеху разлилось литров сорок сливок. Вот и маму Мишкину вызвали из санэпидстанции.

На следующий день мы вместе с Мишкой пошли в школу. В первый раз.

Ох, как же было легко. Хорошо. Фантик дома. Я подружилась с Мишкой. Школу сегодня не прогуливаю. Пропавшая книжка нашлась в рюкзаке. Завтра у нас выходной, и Мишка согласился поиграть со мной и моим папой в карты.

 

 

Письмо

 

Мне подкинули письмо в конверте. Аноним. Написано было карандашом, без ошибок, убористым почерком.

Я домой пришла, сунулась в рюкзак за тетрадками, а там оно – это письмо. Это было очень страшное письмо. Я даже не могу прочесть его вслух. Каждое второе слово в нём матерщинное. Злое. Каждое бьёт наотмашь по лицу.

В нем было написано, что я очень плохая девочка. Некрасивая. Злая. В письме меня обвиняли в подлости и предательстве. Будто бы я убила голубя в живом уголке и будто бы именно я сказала, что голубя убил Мишка.

Я поняла, что письмо написал Мишка. Это его почерк. Но как он мог так подумать обо мне?

Неделю назад сдох этот голубь, и все подумали на Мишку. Я громче всех кричала, что Мишка не виноват!

Что же теперь делать? Выкинуть это дурацкое письмо и забыть?  Не годится… Поговорить с Мишкой? Не то…. Ну что я ему скажу? Ай, ну его, письмо это. Полежит пока. Сделаю лучше уроки.

Я села за уроки, но буквы ускользали от меня, я ничего не понимала. В конце концов я так и уснула, лежа на тетради.

Мама пришла с работы, нашла письмо и прочла его. Тут же она разбудила и меня.

– Что это такое? Это так вы теперь разговариваете? А? От кого это письмо?

Я, сонная, тёрла глаза и глупо моргала.

– Почему ты молчишь? – снова спросила мама.

– Мама, а я не знаю, от кого это письмо. Я думаю, что оно от Мишки, но это не точно.

– От Мишки? – мама схватила письмо и помчалась к соседям.

Я бросилась за мамой, обогнала её и преградила дорогу.

– Нет! Не надо! Я не хочу!

Мама притормозила немного и задумалась.

– Ну хорошо, я покажу это твоей учительнице. Она знает ваши почерки и, верно, сразу поймёт, кто это написал.

На этом мы и остановились.

Когда учительница читала моё письмо, брови её взбирались всё выше и выше по лбу, к самым волосам. Наверное, она, как и я, некоторые слова впервые в жизни увидела. И только по смыслу могла догадаться, что они значат.

– Это Миша написал Савельев. Это его почерк!

Я вся поникла. А ведь он всегда мне нравился. Понурая поплелась я на свое место и уж никак не ожидала, что Марья Николаевна скажет на весь класс:

– Миша, зачем ты написал это Алёне?

Сердце оторвалось и провалилось в ноги. Я чувствовала, как жар накрыл мои щеки. Я спрятала лицо ладонями и обожгла их о свои щеки. В щелочки между пальцами я видела Мишкино лицо. Ведь он мне всюду сосед – и живем мы по соседству, и сидим за одной партой. Мишка смотрел на меня таким взглядом, будто бы это я написала ему такое матерщинное и злое письмо.

Мишка стойко выслушал все обвинения. Молча прочел свое письмо. Молча узнал, что о нём думает весь класс и молча же сел за парту. Хоть он и носил колготки зимой, он всё-таки был настоящим мужчиной.

Я боялась на него смотреть и уж тем более разговаривать. Мы молчали весь день. После уроков мы порознь пошли домой. Настроения не было никакого.

На следующий день Мишка не пришел в школу. Я думала о том, что письмо надо было сразу же выбросить. Ну как я буду дальше жить без Мишки? Может, у него помутнение рассудка было, когда он это писал.

Я сидела и все пять уроков глазела в окно. В нем было видно только синее небо. И вдруг мне показалось, что меня кто-то буравит взглядом. Я оглянулась. Точно! Игорёк, наш отличник и гордость школы! Он лучше всех рисует в классе! И чего он на меня уставился, интересно? Я снова стала глазеть в окно и вдруг увидела, что Игорёк пишет что-то карандашом. Ну подумаешь, человек пишет карандашом! Но нет, это не просто так, меня будто кто толкнул в бок.

Была перемена, я резко вскочила со стула и заглянула Игорьку в тетрадь. У него лежал там листок, на котором он моим почерком что-то писал! Я, не помня себя, схватила этот листок и побежала в учительскую. Игорёк за мной.

– Стой! Коза! Стой, я кому говорю! Отдай! Я тебя прибью, дура! Отдай!

Слова Игорька хлестали меня, как ледяные снежки, но я успела забежать в учительскую за секунду до того, как Игорёк меня догнал.

Учителя недовольно морщились на нас. А наша учительница поспешила нас выпроводить из учительской:

– Что случилось? – шептала она нам.

Я совала ей записку, мол, вот, посмотрите, чей это почерк?

Учительница взяла записку, а Игорёк тут же убежал в класс.

Она прочла шепотом:

«Миша, я не ожидала от тебя такого хамства. Не хочу больше с тобой сидеть никогда в жизни! И не надо меня больше провожать домой. Я сама дойду!» А внизу подпись – Алёна.

Мы с Марьей Николаевной так и уставились друг на друга. А потом рассмеялись.

– Да он просто в тебя влюбился, Алёна!

Я так обрадовалась, что Мишка не виноват. И, счастливая, побежала в класс. Я уже забыла про Игорька, но он попался мне в дверях одетый. Он зло просверлил меня глазами и убежал с уроков.

А я стала снова глазеть в окно и придумывать, что скажу после уроков Мишке…

 

 

Виноват шоколад

 

Машу любят все. Она никогда не откажет, всех выслушает.

Ты будешь говорить о чём-то, секреты свои нашёптывать ей. Она улыбнётся или удивится, восхитится, а то и похихикает, но всегда поддержит.

А как её спросишь:

– Ну, а ты? Рассказывай ты? Происходит же что-то и в твоей жизни!

Так Маша плечами пожмёт и скажет:

– Да, на днях такой красивый велосипед видела, прямо, как ты хотела на день рождения. А ведь он один такой был, помнишь? Неужели забрали…

И вот так незаметно ты снова продолжишь говорить о себе и о своём сокровенном. Когда Маша проучилась с нами только полгода, мы злились то на себя, то на неё, всем казалось, что она секреты наши специально выведывает. Но ещё через полгода мы знали, что Машка – могила. А ещё через полгода Машка стала нашим собственным психотерапевтом. Придёшь к ней с любой бедой, она глубоко в каждый вопрос вникнет, разберёт. Тебя и отпустит. В общем, за полтора года у неё было на каждого из нас полное досье. Но вот про саму Машу никто ничего не знал. Даже учителя. Даже директор. Фуф, да что уж там говорить про директора? Родители ничего про Машу не знали. Знали, что она нормально, по всей видимости, развивается, хорошо учится, окончила шестой класс и не любит шоколад. Вот и всё, что все мы знали про Машу.

Летом мы всем классом поехали в лагерь. Девочки притащили с собой зеркала во весь рост и одежду на каждый день разной, а мальчики – мячи волейбольные. Жара, мухи, речка, костры – красота. В первый же день нас с Машкой дежурными по столовой назначили, фамилии у нас с ней на «А».

Пришли мы к завтраку накрывать столы.

– Вот тут надо хлеб нарезать, потом с хлебом сюда на кухню выйдите – бутерброды делать, – повариха плавно уплыла, оставив нас наедине с хлебом.

Ну, что делать – стоим, режем. Вдруг слышим грохот на всю столовую, будто разбили чего-то очень много. Но нам-то какое дело? Режем дальше, я Машке рассказываю про Артёма Богачёва. Влюбилась я, кажется. Кто же лучше Машки поймёт.

Нарезали. Положили ломтик масла и ломтик сыра на каждый кусочек хлеба. А бутерброды на тарелку с кашей и пошли разносить по столам.

– Ох, – говорю я Машке, – ты посмотри, какая посуда красивая! Будто из сервиза тарелки!

Машка тоже любуется на тарелки:

– На фарфор китайский похоже?

– Ой, да брось ты, Машка, кто тебе в столовку лагерную фарфор принесёт?

– А тебе кажется из чего?

Ну, пришлось мне согласиться, потому что вправду было похоже на фарфор. Но такой красивой посуды было немного. Остальная посуда – стаканы граненые да тарелки самые обычные, с золотой каймой.

Все поели и побежали к умывальникам – прихорашиваться, одни мы, как каторжные, поплелись посуду собирать. Мы составили на поднос всю красивую посуду, которая фарфоровая, и Машка понесла этот поднос к мойке. Но тут случилось ЭТО. В столовку опрометью вбежал Артём Богачев и пробежал прямо перед Машкой, та потеряла равновесие, закачалась, и вся посуда посыпалась на кафель с подноса. Артём забрал забытый телефон и собирался смыться из столовки так же скоренько, как и забежал. Но застрял в толпе, что мгновенно собралась поглазеть на происшествие. Из кухни выбежала повариха:

– Етить-кудрить! Растяпа! Это же мой сервиз! Мне его бабушка в наследство оставила! Маша, тебя звать, кажись? Ну ты мне за этот сервиз заплатишь сполна!

– Это не я! – сказала Маша, но тут все как сговорились. Артём говорит:

– Ну, конечно, это она! Кто же ещё?

Тут и Светлана Павловна говорит:

– Маша, я не ожидала, что ты будешь, глядя всем нам в лицо, бессовестно лгать! Ведь все же видели, что ты уронила посуду.

Я хотела заступиться за Машку, но и я видела, что поднос-то был у неё в руках, а не у Артёма. Артём был прекрасен, и голубоватый свет телефона играл в его опущенных ресницах… А Машка, ну что Машка. Подумаешь, разбила поднос посуды, с кем не бывает.

– Ну, Машка! Это же ты разбила! – говорю я.

Но Маша, кажется, так не считала. Она швырнула пустой поднос на пол. Сжала кулаки и прошипела:

– Ах, вот вы как?! Ну я вам сейчас покажу!

А повариха всё не может успокоиться:

– Убирай, чего встала как вкопанная! Чтобы родители перевели мне шесть тысяч за сервиз!

Машка тем временем достала из кармана шоколадку, кажется «Алёнку», и стала яростно жевать, а когда дожевала, сказала:

– Вы же знаете, что я не ем шоколад? А? А почему? Потому что мне от него ужасно хочется говорить! А так как у меня нет своей жизни, а есть только ваши, то вот о них я и стану говорить! Всем говорить! Действует на меня так шоколад! Меня поэтому и из первой школы в вашу перевели! А что Светлана Павловна, начнём, пожалуй, с вас? А?

Со Светланы Павловны сразу же сошел румянец. Она вдруг как разразится руганью на повариху:

– Какого чёрта ваш сервиз делал в лагерной столовой? Нечего вымогать у ребёнка деньги!

Тут все засуетились, запереживали, стали Машку поддерживать:

– Подумаешь, посуду разбила! Ну? Ерунда же, посуда эта ваша!

– Вот именно, бабушкин сервиз дома бы и хранили.

И вот уж я никак не ожидала: Артём подбежал к Машке, стал её из столовой выводить:

– Это я, я разбил! Ну не сам я, конечно, но из-за меня, – он даже телефон свой снова забыл в столовке.

Хоть повариха была и не в теме, но и она стала оправдываться. Сказала, что уронила груду посуды утром нечаянно, а живёт она недалеко, за своим сервизом и сбегала. Из красивого она кушать любит, не было у неё дома посуды попроще…

Светлана Павловна стала быстро-быстро номер на смартфоне набирать:

– Алло? Это мама Маши Агеевой? Срочно заберите вашу дочку домой!

А я рядом стою, и всё мне слышно. Слышу, как в трубке дрожащий голос спрашивает:

– А она что? Шоколад опять ела?

– Ах, так вы знаете? Срочно приезжайте!

Но на другом конце провода ответили:

– Нет уж. Заберём, когда шоколад переварится! – и положили трубку.

– Господи, так это временно! Какое счастье! Надо её отвлечь чем-нибудь, – Светлана Павловна засунула телефон в карман и бросилась вслед за Машей. Тут и я опомнилась! Сейчас она расскажет всем, что я в Артёма втюрилась! Или что это я тогда стащила ящик мандаринов из грузовика! Ой, а вдруг она расскажет, что мой папа мне никакой не папа!

И я бросилась вслед за Светланой Павловной Машку отвлекать.

 

 

Велоцираптор

 

У нас физика. За окном светит первоапрельское солнце, и мухи-шатуны бьются в немытые окна класса.

На уроках физики чувствуешь себя студентом Хогвартса. Вот бы ещё и латынь знать.

Физик говорит, что сегодня будет потрясающий урок. Мы ждём.

Вот окна закрываются автоматическими жалюзи. Становится темно. Из пробирки струится к потолку зеленый дымок. Он растёт-растёт-растёт и на наших глазах становится велоцираптором!

Мы вскакиваем с мест. Роняем стулья. Сдвигаем парты. У стола физика мы, самые быстрые в классе, стоим разинув рты. Те, кто не так скор, как мы, подпирают нас сзади, пихают в спины. Пытаются просунуться и посмотреть внимательнее. А что же велоцираптор? Он оглядывает всех нас величественным взглядом и рычит на всю школу. Так что эхо этого рыка разносится по всему району. Оно доносится даже до газеты «Стерлитамакский вестник» и бьется вместе с мухами-шатунами в немытое окно редакции. Журналисты впускают рык, а заодно и мух и бросаются в нашу школу.

Довольный физик уходит в подсобку за препаратами. Говорит, что теперь превратит велоцираптора в тираннозавра!

Мы только ахаем от восторга. Каждому хочется погладить прекрасного велоцираптора!

Но тут между нами появляются незнакомые руки. А в руках камера, фотоаппарат, диктофон. На шее табличка – журналист «Стерлитамакского вестника».

Тут разбивается немытое окно, влетают мухи и квадрокоптер. Мухи запутались в жалюзи, а квадрокоптер таранит их насквозь и подлетает прямо к велоцираптору. Но из дырки в жалюзи, которую сделал квадрокоптер, льется первоапрельский свет. И тоже прямо на велоцираптора! Неожиданно на глазах у всех велоцираптор исчезает. Просто испаряется. Рыки его остаются и продолжают разлетаться по району и биться в чужие немытые окна, а велоцираптора нет. Квадрокоптер летит под стол. Журналист лезет на стол. Мы ищем на корячках под партами. А мухи выпутались, наконец, из жалюзи и теперь мешают нам искать велоцираптора.

Тут выходит физик из подсобки. Растерянно смотрит на то место, где был велоцираптор, смотрит на дырку в жалюзи. А потом выключает маленькую колонку. Рыки тут же прекращаются. Все мы встаём от неожиданности с корячек и смотрим на физика.

– Эх вы! Это же был проектор, он только в темноте может показывать. Правда было похоже на настоящую голограмму? Это я вам ещё тираннозавра не успел показать! Журналист слезает со стола, кланяется учителю:

 – Это я так, заглянул поздравить вас с первым апреля.

С этим он пятится к выходу вместе с фотоаппаратом, камерой и диктофоном. За ним вылетает в дверь и квадрокоптер.

Остаются мухи, мы да физик.

Велоцираптор не настоящий! Такое нельзя простить даже первого апреля и даже учителю физики!