Все новости
Проза
18 Мая 2021, 14:18

№5.2021. Мария Ларкина. Уфимские девчонки. Повесть

Мария Ларкина (Марианна Маратовна Давлетова) родилась 20 марта 1984 года. Работает журналистом. Ресторан «Мираж» пафосный и неуютный. Поначалу, когда только попадаешь внутрь, он кажется величественным. Но приглядевшись, понимаешь: сочетание медных статуй рыцарей с золотистыми львами и героями русских сказок – нелепо. По всей видимости, когда хозяин ресторана решил воплотить свои фантазии в жизнь, его подвел вкус. В меню разнообразные блюда, а на деле нет ни обещанных устриц с лимонным соком, ни долмы, ни… Сижу с компанией. Рассматриваю женщину за соседним столом. Она похожа на мою подругу из детства. Она ли? Подхожу: – Лилька! Это ты?

Мария Ларкина (Марианна Маратовна Давлетова) родилась 20 марта 1984 года. Работает журналистом. Стихи и проза были опубликованы в газете «Истоки», литературном альманахе «Русское слово» (Санкт-Петербург), в международном литературно-художественном альманахе «Содружество», в антологии современной уфимской художественной прозы «Уфимский хронотоп», в онлайн-издательстве «Книжный ларек». Лауреат всероссийского конкурса «Первые шаги» за сборник стихов «Любовь не умирает». Автор книг «Жди» и «Счастье в кармашке». В 2019 году участвовала в челябинском семинаре писателей «Стилисты добра», 2‑е место в номинации «Проза».
Уфимские девчонки
Повесть
Лиля
Ресторан «Мираж» пафосный и неуютный. Поначалу, когда только попадаешь внутрь, он кажется величественным. Но приглядевшись, понимаешь: сочетание медных статуй рыцарей с золотистыми львами и героями русских сказок – нелепо. По всей видимости, когда хозяин ресторана решил воплотить свои фантазии в жизнь, его подвел вкус.
В меню разнообразные блюда, а на деле нет ни обещанных устриц с лимонным соком, ни долмы, ни…
Сижу с компанией. Рассматриваю женщину за соседним столом. Она похожа на мою подругу из детства. Она ли? Подхожу:
– Лилька! Это ты?
Женщина вздрагивает и смотрит мне в глаза. Отстраняется.
– Привет. Ну, ничего себе… – отвечает она.
Улыбка ее неискренняя, а я хорошо чувствую такие вещи.
Оказывается, они с мужем отдыхают тут, отмечают годовщину свадьбы. Но все это уже не имеет никакого значения.
Лиля моя соседка по подъезду. В восемьдесят седьмом мы переехали в дом номер один по улице Авроры. Эта серая девятиэтажка оправдывала свой номер – была единственной высокой постройкой в радиусе полутора километров.
До четырех лет я росла в общежитии. Пятнадцатиметровая комнатушка с решетками на окнах, один туалет на весь этаж. Запах сваренных щей смешивается с благоуханием поджаренных котлет, аромат убежавшего молока соединяется с вонью протухшей селедки…
Тут нечисто, неопрятно, как и во всех общагах. Тяжело создать уют, когда у тебя куча вещей и книг, а в комнате нет ни шкафа, ни полок. Все добро разложено по коробкам и громоздится на полу, покрываясь пылью.
Но как же здесь весело в общем коридоре! Ребятня катается наперегонки на велосипедах. Взрослые спокойно переступают через нас, когда мы своей бандой усаживаемся на корточки, замышляя очередную игру.
В восемьдесят шестом папа, мама и я приехали в первый раз посмотреть нашу будущую квартиру. В подъезде запах известки. Я цокаю сапожками по лестнице, пытаясь понять: а где же люди-соседи?
Тут на подоконнике своей комнаты я оставляю красного пластмассового медведя: «Пускай охраняет квартиру, я скоро вернусь…»
Я несколько раз оборачиваюсь на него, когда мы удаляемся от дома. Мама и папа о чем-то разговаривают, и я чувствую, что они рады переменам. Радуюсь ли я? Мне все равно – хорошо им, хорошо и мне.
Мои игрушки при переезде погрузили в коробку из-под телевизора. Ее поставили в моей комнате. Я перехожу из спальни в зал и обратно, потом обращаюсь к маме: «А где все мои друзья из общежития? Они скоро сюда переедут? Я хочу к ним».
Мама объясняет, что теперь мы живем тут втроем, что общежитие далеко и что надо как-то к этому привыкнуть. Вот так я впервые осталась без друзей и подруг и почувствовала себя одинокой.
Внизу нашу девятиэтажку окружают частные дома. Никакой асфальтированной дороги и фонарей.
Весной мы пробираемся к жилищу чуть ли не на ощупь. Родители ворчат. А мне нравится заглядывать в окна с резными ставнями, мимо которых мы проходим. Там люди суетятся, заправляют постели, ставят чайник, складывают вещи в шкаф. В нашей же девятиэтажке ничего подобного нет – все одинаковое, каждый заходящий в подъезд человек нажимает кнопку лифта. Он выходит на нужном этаже, закрывает дверь, и не угадаешь, что за этой дверью происходит.
Родители отдали меня в гимназию, которая располагалась в центре города. Это сейчас мы садимся в маршрутку и доезжаем до того самого центра за пятнадцать минут. В начале 90-х с остановки, на которую мы спешили по утрам, ходил автобус – желтая пыхтящая гармошка.
Он подъезжает, и оголтелая толпа врывается в салон, топча всех кругом, занимая места.
Уже в первом классе я стала активным борцом за место в автобусе. А как по-другому выспишься? Ночью я спала плохо, потому что боялась темноты, а тут целый час дремы… Протискиваюсь, расталкивая всех локтями, занимаю первое место – оно самое удобное. Там есть подставка для ног. Теперь можно развалиться и спать. Пассажиры шумят, ругаются, едкий запах сгоревшего бензина проникает в одежду, а ты спишь, и нет лучшей радости.
Я завидовала детям, которые ходили в школу неподалеку от нашего дома. Наблюдая за ними из окна, я видела, что они шли веселой толпой, толкали друг друга в снег.
Мне было тяжело в школе – ни подруг, ни компании. Я приезжала домой и остаток дня сидела перед учебниками. Но и учеба давалась мне с трудом. Каждые две недели я сваливалась с температурой и оставалась дома. Просто мне не хотелось туда идти.
Родители не разрешали мне гулять одной. Настало время, когда по телевизору то и дело рассказывали про маньяков, убийц, грабителей. Так дом на отшибе стал моей тюрьмой…
Как-то мама зашла к соседям – за мукой. Ее долго не было. Вернулась она держа за руку серьезную девчонку с косичками-бубликами в пятнистом коротеньком платье. Я вспомнила, что не раз видела ее из окна в шумной компании школьников.
Девчонка протягивает мне коробку с вкладышами от жвачек:
– Давай меняться. Меня Лиля зовут, – произносит она смущенно.
Все мы тогда собирали эти фантики – «Бубль-гум», Love is...
Я молча достаю свою коллекцию, раскладываю на полу разноцветные картинки, и мы высматриваем одинаковые изображения. С этого и началась наша дружба.
Я часто оставалась ночевать у Лильки. Ее родители уезжали на дачу и оставляли ее одну.
Лилька боялась темноты.
Мы лежим рядом и рассказываем друг другу страшные истории: «В черной-черной комнате…», «В дом приходит Пиковая дама…». А потом я восклицаю: «Что там в зеркале? Уж не привидение ли?», мы орем и прячемся под одеяло.
Теперь мне уже не одиноко – я захожу к Лильке после школы каждый день, мы включаем на всю громкость магнитофон и вопим что есть мочи песни Курта Кобейна. В какой-то момент на пороге появляется крупная фигура женщины с гневным выражением лица, нахмуренными бровями – Лилина мама, тетя Расима. Она кричит что-то по-татарски. Лилька вздрагивает, выбегает в коридор, хватает мамины сумки, тащит их на кухню. Я остаюсь в комнате и, поймав удачный момент, сбегаю домой. Единственное слово, которое я узнала от тети Расимы по-татарски «яцыз» – бесстыжая.
По утрам, уже в родительской квартире, мы просыпаемся от воинственного клича все той же Лилькиной мамы. К ней присоединяется ее муж, папа Лильки – дядя Эдик. С виду он интеллигентный инженер, чем-то напоминающий доктора Айболита, – с седой бородой, в очках. Дядя Эдик гоняет из комнаты в комнату жену и дочь. Хлопают двери.
Мама повторяет: «Кошмар! Что у них там происходит?»
Но вскоре мы привыкаем к их утренним концертам…
Странно, но Лилька совсем не похожа на родителей. Даже внешне: у нее светлые волосы и зеленоватые глаза и вовсе не такой характер, как у тети Расимы.
У Лильки случаются жуткие истерики.
Я захожу к ней, и она тащит меня в ванну. Она стоит перед зеркалом, а в руке у нее ножницы.
– Вот вам, вот вам, – орет она и с остервенением срезает пряди волос…
– Ты что делаешь? Ненормальная!
Я пытаюсь выхватить ножницы… А потом мы сидим на полу ванной перед копной из волос.
– Что ты наделала, дура? – мне обидно до слез, я же знаю, как берегла и как ухаживала за волосами Лилька.
– Мама мне не дает денег на парикмахера! – всхлипывает она. – Пусть тогда я буду вот такой… Лысой и никому не нужной.
Обнимаю ее. Она слишком часто плачет, а еще хватается за нож, режет кожу. Наверное, чтобы ощутить себя живой. И это от того страшно.
Но я вижу ее и другой. Она следит за собой, покупает на скопленные деньги косметику и кремы.
– Вот так длина, – говорю я с придыханием, глядя на то, как Лиля вытягивает кисточкой ресницы, крася их тушью. Теперь они долетают до бровей, ее зеленые глаза распахиваются и становятся еще больше.
Лилька не верит, отнекивается: «Я уродина, ничего красивого во мне нет, ты посмотри на нее», – кивает она головой на постер с фотографией Синди Кроуфорд.
В такие моменты мне кажется, что это я уродина… Если сама Лилька так строга к себе, то что говорить обо мне? Сутулая, маленького роста.
* * *
В подъезде проказничали хулиганы. Мальчишки то поджигали почтовые ящики, то писали на стенах матерные слова. Как-то на нашем этаже жильцы учуяли жуткий запах.
Мать несколько раз подходила к двери тети Расимы, стучалась, никто не открывал. Видимо уехали куда-то. Вечером мы услышали шум в подъезде. Мать открыла дверь. Пьяная тетя Расима напевала татарскую песню, пытаясь попасть ключом в замочную скважину.
Я смотрела на них в глазок. Грузная тетя Расима справилась с замком, распахнула дверь, скинула на пол шубу и стала стягивать сапоги.
Мать зашла к ней.
– Ты чего?
– Ничего, бывает же, Тань, ну бывает.
– Бывает, – протянула мать.
– Давай сапог, помогу.
Мать схватила подошву и стала тянуть.
Сапог слетел. И они засмеялись.
– Это от твоей двери воняет, – сказала мать, – вонь жуткая целый день.
Они осмотрели дверь и никак не могли понять, что же произошло.
– Воняет, точно, – отозвалась тетя Расима и подняла указательный палец.
Позже выяснилось, что это набедокурили хулиганы с нижнего этажа. Иголкой от шприца проделали в обивке маленькую дырочку и впрыснули туда яйцо. Несколько раз их родители приходили к тете Расиме во время их утренних семейных склок, они просили вести себя потише, но их просьбы остались неуслышанными.
Мать зашла домой. И сказала:
– Сняла с Расимы сапог, а у нее на колготках дырка… Смешно прямо, дорогие сапоги и старые колготки, купить, что ли, не может…
– Так их же не видно, – пожала я плечами.
Соседи не знали, что делать с дверью, пытались ее заклеить, облепить скотчем, но запах не уходил. Тогда дядя Эдик выдрал часть обивки и ниткой зашил кожу. Так на красной кожаной двери появился черный шрам, еще долго напоминающий нам о времени девяностых. Клей вообще прекрасная штука, при помощи которой можно соединить все что угодно, только не нас с родителями.
На шестнадцатилетие Лилька пригласила подруг. Она старше меня на два года, я тоже жду шестнадцатилетия. Подруги купили бутылку водки и рябину на коньяке. Я выбрала рябину, они пили водку, побоялась напиваться, потому что за стенкой – родители. Да и вообще я пай-девочка. Но это, естественно, маска.
Рябина – полная дрянь. Пелена на глазах. Хочется немедленно выйти из состояния быстрого затмения мозгов. Сижу, и лица расплываются в тумане. Но сижу.
Остальные нахрюкались, как свиньи. Через час я уже слышу «буэээ» из туалета.
«Бедная Лилька! Что сейчас будет, когда ее мама вернется?» – переживаю я.
Но, к моему удивлению, через час, изрядно проблевавшись, все выползли на свет, вновь приобретя человеческий облик. И тетя Расима ничего не заметила.
Люблю Лильку за хозяйственность – она лет с семи умеет готовить.
Меня никто не учил вести хозяйство, и я неумеха.
На полках в их кухне красуются банки со специями, бутылки с соусами… На подобных кухнях, кажется, происходит нечто магическое – женщины готовят приворотные зелья или колдуют над лечебными отварами. Это царство, в котором Лилька шаманка… Она по очереди подносит к носу коробки со специями и всякий раз безошибочно определяет, что положить в суп, в рагу, в плов...
Мы с Лилькой вытаскиваем из шкафчика муку, нарезаем деревенское мясо на мелкие кусочки, то же самое делаем с картошкой.
Она замешивает тесто…
– Сегодня снова готовим бэлиш, – говорит Лилька важно.
Мы будто на съемках кулинарной программы. Не хватает только колпака и фартука.
Я крошу лук неумело. Жмурю глаза. Нож постоянно соскальзывает с луковицы. Лильке больно на это смотреть. Она кривит лицо.
– Запомни, обязательно надо добавлять в говядину гусятину, хоть немного! – говорит она строго.
– Кладем наше одеяльце, – продолжает Лилька, аккуратно выстилая тонким слоем теста чугунную сковородку, – теперь мясо с картошкой и накрываем другим одеяльцем.
Она вертит головой то вправо, то влево, проверяя, все ли сделано как надо.
Одеяльцы отправляются в духовку. Мы следим за бэлишом через окошечко в духовой дверце.
Плиту эту купила Лилькина мама на свою премию, и очень ей гордится: газ включается кнопкой, а в духовке горит фонарик, освещающий приготавливаемое блюдо.
– Хочу быть поварихой… – мечтает Лилька. – Я всю жизнь могу провести на кухне! Когда что-нибудь пеку, то прям кайфую… Мне нравится, что даже мама улыбается, когда у меня получается что-то вкусненькое.
Я интересуюсь:
– А почему твоя мама редко улыбается?
– Она ворчит, что у папы маленькая зарплата. Ей приходится горбатиться за двоих… – грустно отвечала она. – Наверное, поэтому.
– У нас то же самое… – пожимаю я плечами. – Но мама улыбается.
– Все люди разные, – отворачивается Лилька. Ей неприятен наш разговор.
Мы жили скромно, на учительскую зарплату, а Лилькина мать работала заведующей магазином.
А мне на завтрак готовили картошку, потому что больше в доме ничего не было. Иногда, если повезет, я ела макароны.
Из мяса мы варили суп. Его хватало на два, три дня.
Однажды мать, придя с работы, поставила на стол четыре железные банки. Папа взял одну и повертел в руках. Банки были без названия.
– Что это? – спросил он.
Мать хитро посмотрела на него сияющими глазами и заговорщически произнесла:
– Тушенка…
Отец тут же полез в стол за открывалкой. Мама запорхала по кухне:
– Надо картошечку отварить, помнишь, Марат, как в студенческие времена у нас на даче…
Она уже начала рассказывать историю из их молодости, как вдруг услышала возглас отца:
– Вот гады… Ты где это купила вообще?
– Нет, ты посмотри, посмотри, а… – он протянул нам банку, и мы заглянули внутрь.
Там была болотного цвета трава.
– Ну-ка вторую открывай, – закричала мать.
Во второй то же самое… Как и во всех остальных.
Морскую капусту подсунули матери на Центральном рынке цыганки.
– Подошли и говорят: «Тушенку надо?» А у меня сегодня расчет был, ну я и взяла. Сволочи, как же так можно! – плакала она.
Отец пнул коробку с картошкой:
– Поехали туда, может, они там еще.
Вернулись они через час ни с чем.
Одну банки капусты мы съели с картошкой.
– А что делать с тремя другими? – задумалась мать. – Пойду Расиме предложу, не выбрасывать же. Вон они шумят в коридоре, схожу посмотрю, что они там делают.
Мама открыла дверь. Дядя Эдик и широкоплечий высокий мужик втаскивали в квартиру Лильки персидский ковер.
– Эдик, Расима дома? Вам капуста морская нужна?
Красный дядя Эдик указал ей на кухню:
– Иди ей предложи.
Тетя Расима обрадовалась капусте, но взяла одну банку. Остальные отец выбросил в мусорку. Видимо, со злости.
* * *
Тетя Расима при своей неимоверной скупости имела пристрастие обставлять дом дорогой мебелью и посудой. Казалось, стоит только приоткрыть дверцу серванта, как на тебя оттуда посыплются фарфоровые чашки, тарелки, хрустальные рюмки.
В их жилище царила чистота, подушки они накрывали ажурной сеточкой, а на кроватях лежали шелковые покрывала. Белоснежная кровать, на которой мы с Лилькой часто прыгали, представляя себя певицами, пахла деревом и лаком.
О том, что мы прыгали на кровати, тетя Расима не знала, потому что не простила бы нас за эту шалость.
Ответственность за чистоту дома всегда лежала на Лильке. Она, словно балерина, танцевала, летя из одного конца в другой, и протирала трюмо, полки, стол, сервант. На подоконниках их окон стояла красная герань.
– Этот запах, – говорила Лилька, – лечит бессонницу и нервные срывы.
«Хорошо было бы все комнаты в их квартире заполнить горшками с геранью», – думала я.
Мне «везло» на несчастные любови. В 9-м классе мне понравился один несимпатичный парень – весь прыщавый и глупый. Почему понравился? Может, потому что я совсем не разбиралась в мальчишках… И вот я пришла к Лильке за советом.
– Когда мы влюблены, мы не видим прыщей и тупости, – сказала она глубокомысленно, повертев в руке его фотку.
Я игриво спросила: «Он самый лучший?»
Лилька расхохоталась: «В мире крокодил…»
Конечно, я не обиделась, мы посмеялись и начали готовить котлеты.
Лиле нравился Паша. Блондин с голубыми глазами. Он дружил с ее двоюродным братом, который часто заходил к ним в гости. Лилька тогда прибегала ко мне через день, чтобы погадать. Какой я была гадалкой, нетрудно себе представить, но мы верили, что по картам можно узнать будущее.
Иногда Лилька плакала, говорила: «Ну, я так и знала, опять разбитое сердце вышло…» Разбитое сердце выходило через день, но она почему-то иногда этого не замечала. В эти моменты я боялась за нее, вспоминая, с каким остервенением однажды она отрезала себе волосы…
– Мама говорит, что Паша мне не подходит, – говорит Лилька. – Он русский, а мне нужен татарин… И вообще – чего за внешностью гнаться? Ну, блондин, ну, красавчик. А я-то…
– Опять: «А я-то…»
– Ты знаешь, я на него смотрю через бинокль, – шепотом говорит она.
– Больная… Это как? Следишь, что ли? – удивляюсь я.
– Ага, иди-ка сюда, – зовет Лилька.
Мы открываем шторы, и она наводит бинокль на окно напротив.
– Маньячка, – смеюсь я.
– Он редко к окну подходит. В институт же поступил. Учится все, наверное…
Глаза Лильки горят, будто бы ей только что подарили подарок…
Однажды я видела как Дед Мороз (мой папа) подарил ей подарок. Лилька тогда училась в пятом классе и всерьез подумала, что мой отец – Дед Мороз. Я-то сразу вычислила его по носкам.
Ну, допустим, Дед Мороз надел папины тапочки, но его черно-белые носки с красными точками он никак надеть не мог, ведь мама уверяла, что такие носки есть только у него и она их купила в Москве во время командировки.
Лилька все равно поверила: Дед Мороз существует… Странно было ожидать этого от такой взрослой девчонки… Я была ошеломлена такой чистой верой в Деда Мороза. Родители хихикали на кухне и шушукались: «Поверили вроде…»
Я решила никогда не рассказывать Лильке про то, что Дед Мороз – мой папа.
Однако в тот же вечер, в день, когда Лилька поверила в чудо, тетя Расима, уже будучи в подпитии, раскрыла правду:
– А моя-то идиотка решила, что ты, Марат, Дед Мороз.
Мы были у них в гостях, и мне так хотелось, чтобы она заткнулась. Мой отец глупо улыбался. Тетя Расима, дядя Эдик и мой отец пили водку. И больше не говорили о Лильке. Мы пошли в ее комнату. Она открыла окно и швырнула туда подарок – это была картонная коробка со сладостями…
– Что ты сделала? Зачем? – спросила я.
– А зачем идиотке подарок? – ответила она грубо. Мы молча сидели в тишине. Потом она выключила свет и сказала: «Я ложусь спать, иди домой…» Почему взрослые иногда не задумываются о том, что разрушают нас своими словами?
Как-то раз Лилька громко постучалась и с порога бросилась на шею.
– Пашка в кино пригласил! Встретил меня такой на улице и говорит (она хотела его изобразить и зачем-то выгнула спину): «Конец лета, а мы с тобой еще в кино ни разу не сходили! Представляешь, да?»
– Можно возьму сережки твои висячие? – Лилька бросается к лакированной коробке с бижутерией. Белые пластмассовые сережки с висящими цепочками – все мое богатство.
– Конечно! И юбку красную тебе еще надо, – заключаю я, хотя мало чего понимаю в моде.
Мы вываливаем из шкафа вещи и устраиваем модный показ.
– У меня кофточка белая есть, – запыхавшись от внезапно свалившейся радости, говорит Лилька, – там титьки видно. Ее надену. И юбку вот эту твою – красную! Офигеть у вас вещей! Мамка у меня строгая, ничего толком не покупает мне из одежды. Форма, говорит, есть и ладно. А у тебя вон сколько всего!
– У нас бабушка шьет, – оправдываюсь я.
Мне даже совестно за то, что у нас столько вещей, а у нее нет.
– Да ты говорила, что бабка твоя шьет, – отвечает Лилька, разглядывая мамин пиджак.
– А если я его надену, а? Что скажешь? Твоя мамка ругаться не будет?
Зная, что моя мама вообще редко ругается, восклицаю: «Конечно, нет!»
Мне не по себе. Я дорожу своей одеждой и не могу представить, чтобы ее надел кто-то другой. Но Лилька не чужая. Она своя.
– Рассказать матери, что на свидание иду? – прерывает думы Лилька.
Я чуть не поперхнулась:
– Конечно, нет! Ты же знаешь, как она к Пашке относится…
– А что мне сказать-то? Я ей всегда говорю, куда хожу. Она просто так не отпускает.
Пожимаю плечами.
– Все что угодно, но не правду, и, как придешь из кино, сразу ко мне, – пригрозила пальцем я.
– Да, поняла, конечно… – ответила Лилька.
Вечер наступил. Я все прислушивалась, ожидая звуки хлопающей двери. И вот дверь, кажется, открылась.
Мчусь к глазку. В коридор выбегает тетя Расима. Она резко поднимает руку и отвешивает Лильке пощечину, хватает дочку за волосы. Лилька падает и кричит…
Больше я ничего не вижу. Только их красную дверь с черным шрамом.
Две недели от Лильки нет вестей. Мать не выпускает ее из дома. Телефона у нас в квартире нет… И я постоянно вздрагиваю при звуке открывающейся двери.
Наступил сентябрь. Я иду домой из школы и вижу Лильку, она в сером плаще, с опущенной головой бредет мне навстречу. Мы ровняемся.
– Как дела?
– Пошли за гаражи, – сухо отвечает Лилька.
Мы идем за угол молча. Начинает накрапывать дождь. Лето в этом году было недобрым, слякотным и серым. Осень еще хуже.
– Мать мне такое устроила! Телефон Пашкин пришлось дать ей, она ему позвонила, наорала… И, главное, говорит опять, что мне богатый нужен, татарин… Зачем? Что прямо сейчас надо замуж выходить?
Мы стоим между гаражами, серыми, как небо, и курим.
– Я боюсь маму, – говорит Лилька. – Боюсь, что она будет нервничать и умрет… Она орет, орет, а потом ложится на кровать и говорит: «Скорую вызывайте, наверное, инфаркт».
«Какой инфаркт у этой кобылицы? Скорее Лилька умрет, чем эта розовощекая большая женщина», – разозлилась я. И почему ранее мне не приходило в голову, что эта Расима ненавидит и дочь, и мужа, и мою семью, и меня. С какими красными от злости глазами она смотрела на нас, детей, играющих, веселящихся… И что останется у меня в памяти от тети Расимы, кроме ее слова «яцыз»?
С Пашкой Лилька больше не виделась. Он переехал с родителями на Север.
Лилька долго была одна, а тетя Расима хотела выдать ее замуж.
– Нормальные девки уже повыскакивали, а ты, бестолочь…
У нее была навязчивая идея с кем-нибудь свести дочь. Однажды и меня позвали на смотрины. Из Баймакского района приехал сын друзей родителей – черненький и маленького роста мужичок.
Он все время молчал и теребил в руках салфетку. Тетя Расима приготовила курицу в духовке, положила ему в тарелку большой кусок курицы, и он ковырял ее вилкой. Робко и совсем не по-мужски. А потом вообще сказал, что не голоден. Кастинг женихов он не прошел. Отец Лильки напился, и тете Расиме было стыдно. За него, и за большой кусок курицы, положенный в тарелку жениха, за Лильку, которая всем видом показывала, что сын друзей ей не пара.
– Мама говорит, что выходить замуж по любви – глупость, – сказала она тем вечером. – На одной любви далеко не уедешь…
Мы отправились на крышу, сказав взрослым, что Лилька пошла ко мне, а я к ней. Взрослые казались с высоты маленькими муравьишками, мы видели только их головы – в шапках, шляпах, платках.
– Помнишь, я хотела стать поварихой? А сама учусь теперь на биолога… А помнишь, я хотела встречаться с Пашкой? В итоге одна. Все у меня так, как мама мне сказала – не по любви… Значит, я на верном пути, – рассмеялась она.
Я представила: было бы здорово, если бы она собрала чемоданы и уехала от тети Расимы и дяди Эдика в неизвестном направлении…
Лиля часто гостила в деревне у подруги Леры. У подруги был красивый парень. Он ушел в армию. И Лера изменила ему с другим.
Обо всем этом я узнала от Лильки.
– Вот подлая гадина, ну ничего, я ему обо всем рассказала, написала письмо…
– Зачем? – удивилась я.
Лилька выпрямилась, подняла голову и ответила:
– Будет знать Лерка, как хорошими мужиками разбрасываться… У меня вот никого нет, а у нее сразу два: где справедливость?
Моя скромная Лилька… Наверное, она была очень несчастлива все эти годы.
– И не смотри так на меня, я сделала благое дело… Он хороший человек… – сказала она… – Жил бы он вот так всю жизнь с этой идиоткой. Мама, кстати, сказала, что я права.
Тогда я поняла, откуда дул тревожный ветер. Парень был из обеспеченной семьи, и его ждала неплохая карьера.
Лилька на глазах стала решительной, уверенной.
Да, она его утешила. Когда он вернулся, они начали созваниваться, а потом парень предложил ей выйти замуж. Тетя Расима была в восторге. Лиля хотела сыграть свадьбу в Уфе. Она уже представила, как будет гулять по площади Салавата Юлаева, как они сомкнут замок в парке… Но жених захотел сделать свадьбу у себя в деревне. И позвал всех местных.
В загс пришла и бывшая подружка с родителями. Гости пили самогон, а Лерка с Лилькой вино.
В конце вечера Лерка подошла к ним и сказала: «Желаю, чтоб у вас ничего хорошего не получилось…»
– Нет, ты представляешь, еще про какой-то бумеранг говорила, гадина… – задыхалась от ярости Лилька.
В какой-то момент каждой из нас стало не хватать воздуха при общении.
Раньше я думала, что замужество – абсолютная радость…
Но что-то было странное, больное в Лилькином замужестве.
Однажды Лилька зашла ко мне и рассказала, что нашла в телефоне мужа переписку с бывшей – Лерой. А еще в его машине нашла женские трусы. Но что же делать? У них теперь сын, и у нее прекрасная жизнь… Да и тетя Расима все повторяет: «Все мужики изменяют. Думаешь, твой отец мне не изменял?» Я смотрела на Лильку, а видела перед собой женщину – со сдвинутыми бровями, размашистыми движениями, со словом «яцыз».
Так зачем я остановила тут эту девушку в ресторане, мы не виделись лет десять? Я хотела поговорить с ней как раньше, посмеяться и вспомнить Пашку, карты и рябину на коньяке. Но она не собиралась откровенничать.
Теперь у Лильки муж, сын, «умный дом», песцовая шуба и дырка на колготках. Дырка на колготках – знак. Клеймо, если за шубой, автомобилем и прочими причиндалами успешной женщины вы забудете, кто такая Лиля. Представим, она приходит в гости к подруге, скидывает с себя шубу, со скрежетом расстегивает тугие кожаные сапоги, а на носке – дырка. Лиля смущается и пытается зажать дырку большим пальцам ноги, она думает, что никто ничего не увидит. А даже если увидит, то из вежливости промолчит.
А я так и не научилась печь пироги и делать лапшу…
Алиса пропала
Моя любимая девочка и настоящий друг – Алисонька Скворцова. Худенькая блондиночка, хрупкая, как пушок-одуванчик. Вчера, проходя мимо своего подъезда, увидела объявление: «Пропал человек…» С фотографии на меня смотрела моя подруга. Наши пути разошлись лет семь назад. Говорят: незаменимых нет. Но я на протяжении всех этих лет хотела позвонить ей, а вот теперь стою перед объявлением, и мне горько.
В первом классе мы выдумывали себе дурные клички, играли в персонажей сериалов. Удирали в коридоре от мальчишек-полицейских, которые хотели «посадить нас в тюрьму за наркотики». Вся эта криминальная бредятина 90-х чем-то манила двух девчонок из интеллигентных семей.
Родители ее были учителями, мои – тоже. Алисина мама – Елена Дмитриевна – работала в нашей школе. Она носила парик. Я верила, что это ее настоящие волосы. Как-то пришла к ним домой и увидела, что Алисина мать бродит по дому в потертом халате, а вместо аккуратной укладки из-под косынки выбиваются седые волосы. Я долго разглядывала ее и не могла поверить, что передо мной Елена Дмитриевна.
Папа Алисы был неразговорчивый: «Куда подевали мои носки? Сказано же – класть на верхнюю полку… – слышалось его привычное ворчание. – Разбросают мои вещи и рады». Елена Дмитриевна и Алиса, видимо, привыкли к его плохому настроению и уже не реагировали.
Обычно он приходил домой, плюхался в кресло и включал телевизор. Даже завтракал и ужинал в компании с голубым экраном.
А вот на полках в зале повсюду стояли фотографии в рамках – свадьба Скворцовых, они же с младенцем Алисой на ступеньках роддома, Елена Дмитриевна улыбается во все 32 зуба… Трудно было поверить, что это все та же семья, что проживает тут.
В десять лет Алиса узнала, что у отца есть молодая любовница – увидела их на улице. Он шел радостный и совсем не был похож на угрюмого мужика, интересующегося только телевизором…
– Если не расскажу маме, то предам ее? Как думаешь? – спросила она. Тревожные глаза бегали туда-сюда. Я смотрела на нее и не знала, что ответить. Я пожала плечами: «Может, это не наше дело? Они взрослые, сами разберутся».
Ученики обожали Елену Дмитриевну. Она нежно обнимала своих подопечных, вела с ними душевные беседы, казалось, нет более чуткого и доброго педагога, чем мама Алисы.
Но дома все почему-то было по-другому.
«К тебе гости пришли, иди чайник поставь, дура! Ты нормальная? Тапочки даже не предложила!» – ругалась мать на дочь. Я вздрагивала от этих слов, смотря, как краснеет Алиса.
Они жили на проспекте Октября – шумной и широкой улице нашего города. Их хрущевка располагалась напротив садика, в котором часто собирались наркоманы. Мы с Алисой наблюдали за ними вечерами – худые, прыщавые, невозможно было понять, кто из них мужчина, а кто женщина. Они доставали шприцы и делали себе уколы в ягодицы, живот…
– У меня есть одна мечта, – вздыхает Алиса, – жить в центре, подальше от этих мест. Когда ночью подходишь к дому, не знаешь, дойдешь ли до квартиры… Вечно тут ошиваются…
– А чего же вы милицию не вызываете? – удивляюсь я.
– Ты думаешь, они приезжают? – смеется Алиска. – У нас во дворе однажды драка была, мама позвонила «02», говорит: «Человека бьют». Никто не приехал. Потом еще через час перезвонила, они ржут: «До сих пор бьют? Не убили еще?»
– А сторож детсадовский где?
– Не знаю, думаю, он в доле…
Квартира Скворцовых располагалась на втором этаже. Перед их балконом каждую весну распускалась яблоня. Она загораживала свет, и казалось, что комната погружается в зелень. Елена Дмитриевна ругалась на деревья, а ее муж по-прежнему пялился в телевизор.
В их жилище стоял стойкий запах кошачьего туалета. Пахли и вещи, и люди, и посуда.
Каким-то волшебным образом в школе этого запаха не чувствовалось. Елена Дмитриевна покупала дорогой парфюм и излучала изысканный аромат.
У Алисы жил попугай. Он умел разговаривать…
Мы допрашиваем зелененькую с желтеньким клювом птичку: «Кеша хороший?»
И он, наклонив головку, выдает: «Хоро-о-оший… Кеша хоро-о-оший!»
Вот мы открываем клетку, выпускаем попугайчика полетать по квартире. Забавно пища, он садится на гардину, чистит перышки, разминается, а потом перелетает на картину.
– Главное – закрыть все окна, а то улетит, или кот Мишка его поймает! – заботливо говорит Алиса. – Его нельзя заставлять возвращаться обратно: он может испугаться. Я об этом в журнале читала.
– Неужели он сам вернется? – спрашиваю я.
– Да, ведь это его домик. В домике Кеши есть игрушки – шишки, веточки, а еще сделанная Алисой погремушка из яйца «Киндер Сюрприз». Она насыпала туда бусин и повесила на ниточку. Кеша толкает ее головой, и она трещит.
Мишка вертит хвостом, мяукает, трясется. Ему так хочется поймать попугая. Но мы следим за ним, грозим пальцем: «Мишаня, не тронь!»
Однажды утром Алиса подошла к клетке и увидела, что «хороший Кеша» лежит на спинке кверху коготками. Она пыталась его разбудить. И не добудилась, стала плакать, позвонила мне. Родители, вероятно, устав от ее истерики, стали орать: «Это ты его замучила своей болтовней!»
Алиса хлопала глазами, слезы ручейками стекали по щекам. Она смотрела на мать, на отца, на Кешу, и казалось, что жизнь ушла из нее, а не из Кеши.
В тот вечер мы положили его в коробку и отнесли в лес. Там вырыли ямку и зарыли его.
– Это мой друг, – рыдает Алиса.
– И мой, – всхлипываю я.
Мы стоим перед клеткой и рыдаем.
* * *
– Деньги достаются тяжким трудом, – говорит нам Елена Дмитриевна за чаем. Глядя на нее, сомневаться не приходится. Она почти такая же худая, как и дочь. Одни глаза. Кажется, ей трудно даже поднять чайник.
– Ты куда пойдешь учиться? – обращается она ко мне.
– На юриста, наверное…
Она всплескивает руками, и я снова испытываю неловкость оттого, что дома без парика она совсем другая.
– На юриста! Их же как собак нерезаных!
– А куда родители скажут, туда и пойду, – отвечаю я. И мне на самом деле все равно. Я не знаю, кем я хочу быть, а все мои знакомые хотят быть юристами.
– А ты, Алис? – обращаюсь я к подружке.
– А я замуж хочу выйти удачно, – смеется она, отхлебывая чай из кружки.
Лицо Елены Дмитриевны становится багровым.
– Ну-ка поясни, что значит «удачно»? – взрывается она.
Алиса вскакивает, понимая, что сейчас начнется скандал:
– Удачно – это не как ты! Не так, чтобы день и ночь над тетрадками сидеть! Пошли, – хватает она меня за руку.
Я смущенно встаю, и мы идем к двери.
Елена Дмитриевна бежит за нами.
– Нахалка, в доме чужой человек, а ты…
Алиска захлопывает дверь, и мы бежим вниз по лестнице.
На улице ветер – пронизывающий. Кажется, он продувает все косточки и от него нет спасения.
– Ты зачем так? – спрашиваю я.
– Все надоело. Надоела неправда… Недавно у матери юбилей был, так она вырядилась, толпу гостей позвала. И отец такой чистенький, аккуратненький… в роли ее верного мужа сидел весь вечер со всеми ля-ля тополя. А сам… А сам он ненавидит ее. Ясно же!
Алиса больше не послушная отличница. Сейчас, прямо у меня на глазах, она разъяренная девчонка, которой больно.
– Пусть они сами разбираются… – начинаю я.
– Ага, только пусть и ко мне не лезут с нравоучениями! – перебивает она. – Меня тошнит от их игры в приличное семейство. Знаешь, почему отец не сваливает к своей малолетке? Потому что им жить негде… Не приведет же она старпера в родительский дом. Я ненавижу их всех!
Мы идем по проспекту, а продрогшие деревья порывисто склоняют свои ветки. Ветер выпускает их из объятий, и они снова выпрямляются. Мы прячемся в куртки, хотим найти кафе подешевле, ведь денег всего ничего, на чашку чая. И мы будто в клетке дорогих ресторанов, блестящих вывесок и рекламных щитов. Нам некуда спрятаться, и все же вдвоем легче, чем поодиночке.
К началу нулевых дела Скворцовых пошли в гору – отец открыл киоск по ремонту обуви, а Елена Дмитриевна занялась репетиторством. Наша школа была элитной, и услуги были недешевы.
В семнадцать у Алисы уже много мужиков, которых можно ненавидеть.
Она так и говорит:
– Мужчин надо использовать!
Она меняет их как перчатки: бизнесмен Леха, владелец диско-клуба Шишкин, бандит Серега Топор…
Бизнесмен Леха – разведенный, скромный, щуплый мужичок. Они то живут вместе, то уходят в загул, но уже порознь. Они мирятся так, что соседи катают на них заявление участковому, а ссорятся с драками и битьем посуды, и тогда уже приезжает наряд полиции. Вместе с нарядом полиции приезжает еще один наряд – родители Алисы. Во всех схватках они принимают активное участие, превращаясь внезапно в добропорядочную семью: «Мы не дадим дочь в обиду! Ах ты, поганец, изменщик, алкаш!»
Они забирают ее к себе домой, на проспект, а там матерят и пророчат одинокое существование: «Ты ни с кем жить не сможешь, зачем только тебя родили!»
Но что-то по-семейному трогательное между Лехой и Алисой есть. Я вижу, как в их съемной квартире в центре, где и мечтала жить Алиса, уютно и чисто. Она купила туда дорогую посуду из «Ветвяны», вместе они дружно поклеили обои. Он покупает продукты, она стирает его носки. Она не доверяет ему, и ей кажется, что он вот-вот ее бросит, но, несмотря на драки и измены, она все-таки возвращается в эту съемную квартиру. И, кажется, смогут когда-нибудь построить свое счастье.
Звонок ночью. Спросонья поднимаю трубку. Голос Алисы:
– Я беременна…
Тут же просыпаюсь:
– И что делать будешь?
– Хочу рожать. Мне уже восемнадцать же есть…
Я, не зная, что ответить, говорю:
– Значит, надо рожать…
У Елены Дмитриевны было другое мнение – без образования, без работы, ребенок? Да и чей ребенок? И правда, чей? Лехин или Шишкина, а может, Сереги Топора? Двое последних – тайные поклонники Алисы, о которых Леха не знает.
Коридор. Женщинам выдали халаты, и они переодеваются в серые одежды, как заключенные. Тут в своей одежде нельзя – все должно быть стерильным. Женщины молчат. У всех головы опущены.
– Тише, тише, погоди, милая, во-о-от, – раздается звонкий голос врачихи. Стон. Тишина. Врачиха грубая и бессердечная и плохо делает свое дело, иначе почему все стонут, по крайней мере, так кажется Алисе.
– Следующая!
– Теперь ты, – толкает в бок Алису Елена Дмитриевна, и та шагает на пытку.
* * *
– Самая страшная очередь в моей жизни, – рассказывает Алиса. – Женщины все сидели как на иголках… Вообще говорят, можно таблетку выпить, и все, но у меня срок уже немаленький.
Мы идем в парк пить «Балтику-9». На улице темно и тепло.
– Теперь всю жизнь буду помнить, что у меня мог бы родиться сын или дочь.
Обнимаю ее, потому что не могу подобрать нужные слова. Алиса захмелела.
– Надо позвонить Лехе и сказать, чтобы деньги за аборт дал. Да и Шишкин тоже даст, никуда не денется. Сереге еще позвоню. Мне как раз сапоги нужны.
– Лишь бы не страдала, – думаю я.
Дома меня на пороге встречают родители.
– Мы уже хотели полицию вызывать! Где ты ошиваешься?
Я ухожу в комнату. И все размышляю о том, что такое аборт.
Моя мама заранее предупредила меня, что выгонит из дома, если я забеременею. Но мне не от кого забеременеть, а если бы я забеременела? Нет, нет, я бы ни за что не убила бы ребенка. Мои родители стали чаще скандалить, и я хочу от них уйти. Но если бы я забеременела, я бы ушла, я бы… Только куда мне идти? Да и куда идти Алиске?
* * *
Шишкин был стар, но богат. Когда нужно было раздобыть денег, Алиса звонила ему. Приезжала машина и везла ее к Шишкину в клуб. Он говорил о любви, прищурив глаза: «Понимаешь, малыш, ты у меня одна такая, девочка моя хорошая, если кого надо наказать, ты скажи…» Но кого Алисе наказывать?
Она плакала, сидя в его кабинете на кожаном диване, и жаловалась: «Мне бы денег, родители не дают, а Леха мой… Да что с него взять, ты же знаешь, он мудак, не жалеет меня».
Тогда Шишкин закрывал кабинет и жалел ее и на столе, и под столом, и на ковре, и на подоконнике. А потом давал денег.
Она не любила смотреть ему в глаза – черные, будто без радужки. А зубы золотые, старческие.
Был еще один мужичок в списке ухажеров – Серега Топор. В начале 90-х он очутился в тюрьме за то, что отрубил голову соседу.
– Дочку друга изнасиловал этот сосед, падла, – рассказывал Серега, – таких вещей не прощаю. У меня тогда бизнес был, бабки рекой. Но человек всегда человеком должен оставаться! Кто бы заступился за нее, друг уже умер к тому времени. Она ко мне прибежала, плачет, – в этот момент Серега сжимал кулаки и зажмуривал глаза. – Прибежала и говорит: «Дядя Сережа, дядя Вася пьяный пришел, говорит: “Деньги давай”, а у нас денег нет…»
Ну и все, потом кретин этот разозлился, орет: «Я твоему батьке деньги давал взаймы». А при чем тут девчонка? Только отца похоронила! Ну он ее и изнасиловал, алкаш…
Алиска слушала его, затаив дыхание. Она боялась его и жалела, поражалась его смелости и никак не могла представить, как один человек может убить другого. И этот убийца сидел перед ней. Самое удивительное, что Серега был заботливый, начитанный, производил хорошее впечатление. Правда, Елене Дмитриевне дочка не решалась его представить.
Серега был маленького роста, ходил в дорогом костюмчике и, несмотря на годы тюрьмы, разговаривал грамотно.
Родители его родом были из Челябинска, и они с Алисой иногда ездили туда погостить. Это случалось во времена длительных ссор с Лехой. Останавливались обычно в шикарных гостиницах и шли проведать «стариков».
Алиса звонила мне оттуда и рассказывала: «Представляешь, такие приятные люди – мама и папа. Думают, что Серега предприниматель…»
Жили они в хрущевке и не хотели переезжать в шикарную квартиру, которую Серега купил когда-то еще в строящемся доме.
Чем занимался Топор, мы не знали.
Но как-то раз он принес в их с Алисой номер черный пакет, вывалил перед ней кучу золотых украшений: там были и кольца с бриллиантами, и цепочки с изумрудами.
– Возьми что нужно, – строго командует он.
Алиса брезгливо разгребает пальцами непонятно откуда свалившиеся богатства.
– Нет, Серег, зачем это? Что не можешь в магазине купить? – ей страшно от мысли, что возможно он снял их с трупов. – Потом еще поймают меня с этими побрякушками.
Серега сурово отвечает:
– Это не из наших мест, да и чистые они… Хватит ныть, бери хоть все, глянь, что тут есть!
Он берет в руки золотую цепочку с камнями цвета сирени:
– Тааффеит, ты хоть знаешь, что за камень?
– И знать не хочу, – Алиска начинает складывать в пакет гору золота.
Тогда Серега небрежно, словно мусор, хватает пакет.
– Ладно, как хочешь. Поехали пообедаем. Только сначала в церковь.
Они заходят в храм. Топор уверенным шагом подходит к батюшке и вручает ему пакет.
– Это отец Арсений, – говорит он Алиске, – он меня спас, когда я из тюрьмы вышел, совсем я отчаялся тогда. Не знал, как родителям на глаза показаться. У отца инфаркт случился, когда я в тюрягу загремел, а у матери ноги отказали. И вот прихожу я после освобождения в эту церквушку, подхожу к первому попавшемуся батюшке, рассказываю ему все, а он: «Не дает человеку Бог столько испытаний, сколько он выдержать не может», – Серега крестится. «Грех ты совершил, а Бог тебя из тюрьмы выпустил, шанс дает», да и много чего еще говорил, я даже прослезился тогда. С тех пор он мой духовный наставник.
И все-таки у Сереги были свои странности. Он был жутким чистоплюем. Где бы они ни жили, он везде проверял пальцем пыль на мебели и, если она была, ругался, хватал тряпку и протирал все, что находилось в помещении. У него был нервный тик. Когда он волновался, то начинал усердно потирать нос и трясти плечами. Все это было похоже на сеанс зарядки. Выглядело все нелепо.
Еще Серега оказался ревнивцем. Пока он сидел в тюрьме, узнал, что его жена развелась с ним и уехала за границу. Он страдал, но искать ее не хотел. Предала так предала. Жена же Топора была уверена: даже если Серега вернется из тюрьмы, жизнь их прежней не будет.
Тюрьма и впрямь сделала из Сереги крайне требовательного человека. Ему казалось, что в мире все несправедливо, ругал власть, депутатов, систему. Он часто говорил, что все женщины нынче продажны, что нет вокруг людей со своей позицией, ценностями. Он всем своим образом жизни, однако, опровергал ложные посылы Елены Дмитриевны – «деньги достаются тяжким трудом». Топор нигде не работал, но капитал его множился. Алису такой расклад устраивал. Она была его слушателем, жилеткой, любовницей, а он за это давал ей денег.
Однажды Серега купил путевку в Сочи. Они полетели, полные надежд на хороший отдых, но вскоре Алисе Топор изрядно надоел.
Он по двадцать раз в день протирал шкафчики, полочки, ему чудилось, что повсюду грязь и пыль, что женщины, отдыхающие в Сочи, все как на подбор – легкого поведения.
– Господи, на себя бы посмотрел, – злилась Алиса. Она приехала сюда отдохнуть, а не выслушивать исповеди вечно недовольного старого зека. К тому же в постели Топор был никакой. И от этого он тоже бесился. Но при чем тут она, Алиса? Молодая, полная сил девушка.
На отдых надо лететь с тем, кого любишь, это истина. Ее достала и ревность Сереги. Не муж, а постоянно контролирует – куда пошла, зачем пошла, почему так на нее посмотрел водитель, официант, администратор гостиницы…
В конце концов, она заключила: «А почему это я все время должна себя чувствовать без вины виноватой?» – и вечером, сказав: «Пойду, пройдусь», изменила Топору с местным мажором. Была драка и сотрясение мозга у Алисы, потом шантаж: «Или заплатишь мне триста тысяч, или сядешь в тюрьму». Он заплатил. Больше они не встречались.
Когда она вернулась в Уфу, то узнала: Леха съехал с квартиры в центре, и где он теперь неизвестно. Поменял номер или заблокировал. Шишкин накачался наркотиками и умер. Об этом писали в газетах. Похороны были пышные. Оказалось, у Шишкина осталось огромное наследство и куча детей, в том числе и внебрачных. Алисе от него досталась только сумочка «Гуччи».
Мне было жаль подругу… Девочку-отличницу, умницу, хрупкую женщину. Какой совет я должна была ей дать? И кто я такая, чтобы раздавать свои бессмысленные советы? Мы не давали друг другу советов, просто умели выслушать друг друга.
Ей можно было рассказать все: что вчера по пьяни звонила бывшему парню, что тетки с работы бесконечно завидуют и строят козни, что хочется переубивать всех этих преподов и бросить учебу.
Когда у меня умер отец, Алиса первая приехала ко мне. Мы никак не могли определить, кто вымоет полы в квартире после выноса тела. И тогда Алиса, со своим дорогущим маникюром, сказала: «В чем проблема? Я вымою».
Я посмотрела на нее: «У тебя же ногти». Она покрутила пальцем у виска и ответила: «Ты чего, мать, сумасшедшая? При чем тут ногти?!»
Ни клубная жизнь, ни силиконовые губы, ни родители-интеллигенты не смогли вытравить в ней живого человека. Она казалась жесткой, но внутри оставалась все такой же хрупкой блондиночкой с наивным сердцем.
Я никак не могла поверить, что мы совсем разные люди, что у нас остается все меньше и меньше общего.
Мы потерялись в большом городе, где умер Шишкин и куда-то пропал Леха.
А теперь Алиса пропала. И я стою перед объявлением, плачу. Ее нет в живых? Или она решила убежать ото всех и нашла свое счастье? Хочу верить во второе. Я так надеялась на их счастье с Лехой, но ошиблась.
Елена Дмитриевна ее ждет. И я тоже.
Самая счастливая
В другой стране всегда ощущаю себя чужой. Даже если это туристическая поездка. Сегодня позвонила подруге Снежане во Францию:
– Скоро буду у тебя.
– Слушай, тут такое дело, у меня остановиться не вариант. Густав против.
Вспомнив то гостеприимство, с которым мы принимали у себя Густава, сердито спрашиваю:
– И что мне теперь делать?
Снежана молчит.
– Самой стыдно, но не принято, оказывается, тут так, – чуть не плачет она, – найду тебе квартиру.
– Хорошо, – отвечаю я и кладу трубку.
И зачем я вообще путешествую, если чувствую себя чужой в другой стране?
Я познакомилась со Снежаной, когда она училась на последнем курсе института искусств. Мне было двадцать, ей – тридцать два. Никакой разницы в возрасте между нами не ощущалось. Мы часами болтали о музыке, книгах, фильмах… Баба-огонь, бомба замедленного действия. Рыжая коренастая Снежана не оправдывала своего имени, шла по жизни смело, верила в то, что обязательно добьется поставленных целей.
Она была искусной модницей… Никогда не видела, чтобы человек мог так мастерски, со вкусом подбирать одежду. На ней прекрасно смотрелись туники, жилетки, косухи, гигантские, как у мухи Цокотухи, очки.
Она любила повторять:
– Подлецу все к лицу.
Снежана мечтала уехать из города, в котором, как ей казалось, не осталось ни одного достойного мужчины. По крайней мере, она была в этом убеждена.
– А знаешь, какой композитор самый офигительный? – спрашивает она меня, когда мы прогуливаемся в осеннем парке. Слова «композитор» и «офигительный» как-то не особо выстраивались в логическую цепочку. Я с восторгом посмотрела на нее и спросила:
– Не знаю. Кто?
– Шостакович!
– Почему именно он?
– Знаешь, как он музыку писал? Без фортепиано, садился за стол и сразу ноты писал!
Я пожимаю плечами: «Ясно».
Парк неухоженный, с облупившейся краской на скамейках и ржавыми качелями. От него веет старостью, сыростью. Зачем мы пришли именно сюда? Наверное, Снежанке хотелось доказать мне, а главное – себе, что в Уфе плохо живется.
Думая о Шостаковиче, я вспоминаю свою учительницу по музыке – хитрую и противную. Каждое занятие у нас начиналось с расспросов: как мы живем, ссорятся ли папа с мамой, какая пенсия у бабушки. Минут пятнадцать оставалось на занятие, и я ничего не успевала запомнить. Родители ругали меня за то, что я не могу освоить программу.
Я морщусь: хорошо, что эта грымза осталась в прошлом.
– По-настоящему я любила только Славика, – говорит Снежана, когда я рассказываю ей очередную дурацкую историю о своей неудавшейся влюбленности.
Снежанин вишневый шарф развевается на ветру.
– Представь: парень, ему двадцать один, мне двадцать два. Божечки! Мы с ним так быстро подружились. Мы жили по соседству, познакомились на дне рождения моего одноклассника-рокера. Знаешь, никогда не верила, что мужик может быть таким умным. А какая у него мама – тетя Роза, – Снежана закрывает глаза, – божечки! Мы везде вместе ходили – по магазинам, в кино, на дни рождения. Он мне помогал выбирать одежду, знал, где вкусно можно поесть. Моя мамка учила его готовить беляши… – Снежана захохотала.
– Моя мамка и этого интеллигента-мальчишку учила готовить беляши. Кладешь, говорит, фарш с луком в середину, на тесто, только клади побольше, если для себя готовишь, а если для продажи, то поменьше. Для продажи, нет, ты представляешь, ну умора. Не представляю, зачем ему знать, что если для продажи, то поменьше фарша… Он же торговать не пойдет. Я на мамку шикала, говорю: «Мама, что ты глупости городишь», а она: «А что?» Сама-то она долгое время шашлычную держала, там всяким практичным тонкостям и обучилась. Правда, я ее стеснялась. При нем стеснялась. Я бы хотела, чтобы у меня была такая мама, как у него… – Снежана молчит.
– Тетя Роза… Они мне столько всего рассказывали про великих музыкантов, про писателей, про… Шостаковича. Книги мне давали, потом мы их обсуждали. Откуда они вообще взялись тут, в нашем городе, где молодежь только матом разговаривает?
– Ну уж не все же…
– У нас в Затоне все, – отрезала Снежана. – У меня одноклассники знаешь какие отморозки?
Я пожала плечами:
– Ну я-то в гимназии училась, до десятого класса вообще не знала, что есть матерные слова.
Снежанка рассмеялась.
– Ну ты-то мою мамку знаешь: она только матом и разговаривает! А Славик и тетя Роза – никогда! Я тете Розе свои стихи приносила, мы читали вслух, Славик, я, она, по очереди. Они говорили мне, что я талантливая… В общем, я тогда подумала, что если он мне сейчас предложит замуж, я выйду. Это в двадцать-то два года. Он уже тогда в институте искусств учился.
– Ну и что дальше? Что случилось-то? Где он сейчас, вы вообще встречались? – спрашиваю я.
– Я сильно влюбилась… Божечки! И мне казалось, что он тоже. Хорошо было с ним. Спокойно. Мне ни с кем так не было хорошо… – с грустью произносит она и начинает петь: «Собираю марки от чужих конвертов, отпускаю мысли так легко по ветру…»
Она поет громко, но при этом смотрит вниз. Листья утрамбовываются под ее туфлями сорокового размера.
Прохожие оглядываются на нас, но Снежане все равно.
– Мы шли с концерта «Чайф». Свернули в тихий двор, сели на скамейку, – продолжает она. – На улице тепло, даже странно, что во дворе никого, обычно дети носятся или бабульки сидят. А тут никого, прелесть. И вот он мою руку взял. «Холодная, – говорит, – рука». У меня сердце застучало. Ну, думаю, настал мой звездный час. Он сидит, покраснел: «Снежан, я тебе кое-что сказать хочу… Только ты меня и понимаешь». Я сижу, аж коленки трясутся. А он: «Снежан… У меня парень есть. Я хочу тебя с ним познакомить…»
Хватаюсь руками за голову: «Да ты что?!»
– Да, – ухмыляется Снежана. – Парень у него… Мне даже показалось тогда, что у меня инфаркт, так сердце заболело. Помню, достала сигареты и засмолила, а он: «Снежана, ты куришь?» А я ему говорю: «Ага, и пью, и неправильно питаюсь. А что?»
Он: «Ничего, просто не знал, что ты куришь…» Я хотела ему сказать: «А я думала, что ты меня любишь», но не стала. Я, кстати, и не курила почти, когда с ним общалась, просто у меня сигареты всегда с собой. Мало ли что может случиться… И вот – случилось, хотя нет, не случилось!
– Вы, наверное, больше не виделись? – спрашиваю я.
– От таких, как Славик, не уходят. Пусть он и любит парней, я от этого не стала его любить меньше. Познакомил он меня со своим – Валерой. Только что он в нем нашел? Страшненький, маленького роста. Внутренний мир якобы у него глубокий… Не знаю, я не разглядела. То ли мы Славку заревновали, но друг другу точно не понравились… Черт пойми!
– А где он сейчас? Общаешься с ним?
– Они сейчас уехали – в Канаду. Валерка – режиссер, у него там родители, вот они и уехали. А к тете Розе я до сих пор хожу. Она меня дочкой называет даже. Я больше всего на свете хочу свалить отсюда…
* * *
Недели через три Снежана мне позвонила. Оказывается, партизанка слетала в Париж и жаждала рассказать мне подробности путешествия. Мы договорились встретиться в ресторане «Тайм» на Ленина, это центральная улица нашего города, и тут нет дешевых ресторанов, а я бедная студентка, и ресторанные цены меня ужасают… Но Снежанка успокаивает: «Спокуха, возьмем пиво и сухарики, че надо еще? Не жрать же идем туда».
Открываю тяжелую дверь ресторана. И зачем их делают такими громоздкими? Кажется, в очередной раз они зажмут чье-нибудь хрупкое тельце.
Снежанка уже сидит за столиком.
– Не мо-гу я тут, – задумчиво говорит она, когда я сажусь рядом с ней. – Поздравь, я встретила любовь жизни! Я самая счастливая! Там совсем другой мир, люди другие… Не то что тут. Посмотри-ка вон на ту тетку, – кивает она в сторону соседнего столика. За ним сидит нахмуренная женщина с густыми сросшимися бровями и грозно разглядывает меню.
– Так мир другой? Или любовь? – уточняю я.
Разглядываю Снежану. За три недели она превратилась во француженку. Внешне точно. На ней красный берет, черный блейзер.
– На, попробуй, это нюхательный табак… – говорит она и протягивает мне синюю коробочку. – Это тебе подарок!
– И что надо делать? – вылупилась я.
– Деревня! Надо немного отсыпать и вдыхать.
Я вдохнула и зачихалась. Снежанка захохотала.
– Что за фигня? – спросила я. – В носу все горит.
– Ничего ты не понимаешь, – машет она рукой. – А еще они там пьют пастис… Запомни и везде заказывай – пастис.
Она подзывает официантку и деловито протягивает: «Нам пастис, пожалуйста».
«Пастис» оказался странным на вкус, ну точно «Пектусин».
– Не-е, говорю же, – улыбается Снежана, глядя на то, как я морщусь, пригубив немного, – божечки, тут в России не привыкли к нормальным напиткам, сиди, пиво глуши тогда.
Она потягивала пастис, а я пиво. Она рассказала, ЕГО зовут Густав, она хочет стать его женой и что фамилия ее будет Азуле, а не какая-то Мишина.
– А не страшно все бросить и уехать? Ведь тебе осталось экзамены сдать, и будет диплом, – волнуюсь я.
– Да ты что? Я европейская девчонка и всегда ею была! Уфа, Россия – это не мое. Я и скучать не буду…
«Трудно себе представить более русскую бабу», – подумала я.
* * *
Снежана вышла замуж. Сбылась мечта рыжей бестии. Иногда она звонила мне оттуда и рассказывала, как ей хорошо живется на чужбине. Я верила. У них родилась дочка Джулия, и они не чаяли в ней души. Снежана Азуле… Джулия Азуле, а никакие-то там Мишины…
Как-то вечером она позвонила мне на ватсап:
– Привет, я тут выпила водки, решила тебя набрать.
– Чего это ты водку пьешь? Как жизнь? – засмеялась я.
– Знаешь, у меня шикарная хата, вид из окна – море, засыпаю под волны, утром бегу вдоль берега, божечки… Спортом занялась. Мечта, твою мать.
– Ну и здорово. Как Джулия, Густав?
– У Густава две дочки, не знаю, рассказывала я тебе или нет… И бывшая… Мерзкая баба… Для европейца главное – дети, не как у нас. Он все в дом тащит, все ради ребенка. И вообще они все такие приличные, сдержанные, прямо блевать охота иногда. Улыбочки, бонжур, сава… – «здрасте», «как дела» значит. И у них в порядке вещей, когда бывшие жены приходят в гости к нынешней семье мужа. Пипец да и только! Густав ее зовет, и она приходит. «Экскьюзи муа», улыбочка, святоша, в общем. А сама шарится по моим кухонным полкам: соль ищет, перец, майонез… А где, мол, штопор, а где вилки? Меня это бесит. Бесит, что дочка моя видит все это. Зачем? И все по-хорошему, как в шведской семье. И Густав такой обходительный с ней: салю, мерси…
Вчера он вообще разрешил им у нас заночевать, даже свою футболку ей дал. Она вина напилась и уже ночью, когда мы на кухне сидели, говорит: «А давайте вместе жить?»
Я схватила половник и ей в лоб как дам. Так она своих девок растолкала, с французскими выкриками, и прямо в его футболке уехала.
– А Густав чего? – спросила я.
– А Густав сказал: «Это мать моих детей и ее надо уважать!» А когда я спросила, нужно ли уважать меня, он ответил, что я перепила, и что в России живут одни алкаши, и что я тоже алкашка, и что если я так себя веду, то могу убираться вон, а дочка по их законам с ним останется. Короче, сегодня я уже перешла на водку. А что? Неплохо. Наша русская. Короче, знаешь что? Только не думай, что я сумасшедшая…
– Нет, конечно.
– Я все еще люблю Славика, написала ему письмо. Если он скажет, чтобы я к нему прилетела, мне надо будет как-то отвоевать у Густава Джулию и свалить отсюда. Я слышала, Славик в Уфе. Запиши телефон его мамы – тети Розы – и спроси, там ли он, попроси его номер.
Она продиктовала мне номер тети Розы.
– Блин, Густав приперся… – сказала она. – Завтра вечером тебя наберу.
Тетя Роза дала мне номер телефона Славика, который и в самом деле вернулся в Уфу. В следующий раз Снежана позвонила мне через три месяца.
– Ну где ты была? Я телефон Славика взяла у тети Розы! – прокричала я в трубку.
– Не надо, божечки, зачем? – грустно ответила Снежана. – Я же теперь не какая-нибудь Мишина, я Снежана Азуле…
* * *
Я поеду во Францию, к холодному Густаву и русской душе – Снежане, которой стыдно за его холодность? Сдаю билет, потому что не хочу быть еще одной чужой в другой стране.
Элемент пазла
Я проснулась. Летним утром. На даче. Сквозь доски ставней тонкие струйки солнца проникли в темную комнату. На лице прохлада, а под одеялом тепло. Кажется, я будущая бабочка, живущая в коконе. Хлопковая ночнушка с сиреневыми цветочками, сшитая бабушкой, с кружевами на запястьях, как у принцессы.
В комнате никого. Взрослые боятся меня разбудить и ходят на цыпочках, а на каждый скрип шикают друг другу: «Тсс, ребенка разбудишь».
Мама и папа редко приезжают на дачу, в основном я тут с бабушкой и дедушкой, а вот вчера приехали. Быть бы нам всем – маме, папе, бабушке и дедушке – всегда вместе. Жить бы в большом доме, и чтобы вот так начиналось каждое утро – со струек солнца, шарканья бабушкиных тапочек, с каши, сваренной мамой. Я встану сейчас с постели и выбегу в сад. Там дедушка будет собирать малину и из небольшого ведерка насыплет мне в ладошки бордовые ягоды. Я отнесу их в дом, брошу в чашку, бабушка положит в чашку сметану и приправит все сахаром…
Так, а не иначе, должно начинаться каждое утро! Так, чтобы папа и дедушка брали меня с собой в лес на прогулку. И непременно держали меня за руки, рассуждая по дороге о взрослых, непонятных мне вещах.
Счастье – это когда точки – защищенность, радость и любовь – сходятся в одном отрезке времени. В детстве оно кажется бесконечным. Будто никогда не исчезнет, заполнит собой все дни до горизонта. Ты – центр вселенной, ты – цветок, ты тот, для которого и был создан этот мир. Жизнь никогда не закончится! Это утро перейдет в счастливый день, а день – в ночь.
Когда же в следующий раз все точки сошлись в одной?
– Мама, а можно взять этого кота домой? Клянусь, буду учиться на пятерки! «Какие там пятерки, мне бы до четверок дорасти», – вздыхаю я про себя.
Задние лапы кота покачиваются туда-сюда, как маятник. Я смотрю на маму и уверена: конечно же, не разрешит.
– Мяу… – говорит испуганный кот. Он терпеливый. Молчал, пока несла его в руках до шестого этажа. Кот (чувствую сердцем, как и всякий раз, принося домой очередного пушистого) – мой. Точно мой.
– Господи, ну и глазища… – говорит мама и треплет кота за ухом. Он снова говорит: «Мяу», и я опускаю его на пол.
– Учиться на пятерки, говоришь? – спрашивает мама, садясь на корточки, чтобы получше разглядеть кота.
– Ну ладно!
Почему на этот раз она сказала «Ну ладно», не важно. Просто все точки сошлись в одном времени.
Я всегда была одна – в этом новом районе на улице Авроры, в своей комнате с розовыми обоями, в школе, где никто не хотел дружить со мной. А теперь у меня есть кот – о нем можно заботиться.
Кот остался и был моим другом целых тринадцать лет…
* * *
У меня выпускной.
– Давай я сошью тебе платье, – предлагает тетя Таня – мамина подруга. Ей сорок пять, а ее дочке двадцать, но это не мешает им вместе ходить по дискотекам в поисках богатых ухажеров. И та и другая расфуфыриваются, словно павлинихи, рассказывая о новинках в мире моды. А я в моде не разбираюсь. Что мне мама покупает, то и ношу, поэтому смотрю на них как на экспертов. Таю в душе надежду, что и у меня будет много ухажеров, но не обязательно богатых. И вот – модная тетя Таня предлагает сшить платье – удача.
Серебристое, роскошное, с голой спиной. Голая спина у семнадцатилетней девчонки, которая и юбки-то короткие стесняется надевать! Но мне придется засунуть стеснение подальше – ведь мне нравится парень из параллельного класса и я собираюсь его покорить!
В день выпускного мы пригласили на дом парикмахершу. Она нахлобучила мне высокую прическу с мелкими кудряшками, а еще нарисовала на лице голливудский макияж. Подхожу к зеркалу: «Кто это?» Из зеркала на меня смотрит женщина лет тридцати с ярко-красными губами, какая-то Анжелина Джоли. Мама и бабушка утешают – яркий мэйкап нужен для четких фото.
Спускаюсь по ступенькам в клуб. Мое платье ниже колена, но почему-то без разреза – неудачный широкий шаг, и нитка, тонкая, неудачно пришитая тетей Таней, рвется… И я чувствую, что голой сейчас будет не только спина. Праздник испорчен. Набрасываю на плечи черный уродливый пиджак… Он мешком висит на мне, укрывая спину и плечи. Разве макияж и прическа спасут положение?
Подруга Гузелька утешает: «Да ты и в пиджаке хороша». Гузелька просто очень добрая. Врет, чтобы я не расстраивалась.
– Нет, Гузелька, – говорю я. – Никакого Вадика теперь…
Высоченный Вадим в синем костюме проходит мимо меня вразвалочку, рядом с ним плетется небольшого роста друг. Кажется, они решили сыграть в бильярд. И мы с Гузелькой наблюдаем это зрелище. Ничего не понятно – их действия кажутся бессмысленными, машут палками, радуются, что шар попал в лунку. Скукотища… Но я не оставляю своей мечты. Неуклюже беру кий и, поглядывая на Вадика, оттопыриваю большой палец кверху. Черный пиджак… Провалился бы он, да и тетя Таня со своим платьем.
– О господи, как же это делается? – хохочу я, запрокидывая голову (и откуда во мне возникло кокетство?). Я ощущаю себя беспомощной и в то же время наслаждаюсь процессом – надо же когда-то побыть и дурочкой.
Он всякий раз оборачивается на мой смех, на фоне остальных играющих он, словно преподаватель по бильярду. Он уверенно держит кий, дает советы другу. Наконец он не выдерживает:
– Девушка, давайте я вас научу.
«Ха-ха-ха, сработало», – думаю я.
Ну вот он уже касается моей руки, причем так, словно мы знакомы уже давно. Он пахнет терпким парфюмом.
Я скромная девчонка, и как себя вести с парнями не знаю, но внутри, кажется, просыпается странное чувство: могу быть такой – кокетливой и игривой.
– А почему я вас раньше не видел? – спрашивает Вадим, смотря мне прямо в глаза.
«Да потому что я сегодня, как Золушка, пришла на бал вся такая с голливудским макияжем», – думаю я про себя. И говорю: «Даже не знаю, меня Маша зовут, а вас?»
По-моему, Вадим совершенно не умеет общаться с девчонками. Он как-то с ходу, с первого смеха уже влюбился в меня, растерялся. Хотя, что и говорить, я сегодня и вправду Золушка, только вместо потерянной туфельки у меня на плечах черный пиджак, закрывающий голую спину.
Я, Гузелька, низенький друг и Вадим идем на танцпол. Диджей в смешной шапочке с кисточками принципиально не ставит медляки. Он любит «тыц-тыц», а мне так надо, чтобы поставил медляк.
И Вадику все равно. Он приглашает меня на танец. Выпускники орут и дергают руками и ногами, изображая танцы. А мы не слышим «тыц-тыц», у нас совсем другая мелодия – Уитни Хьюстон или Селин Дион.
«А теперь надо незаметно уйти», – думаю я после танца. Вадим говорит: «Подожди меня здесь, я сейчас вернусь». Я стремглав вылетаю из клуба. Пусть меня будет немного, чуть-чуть. Надо оставлять после себя шлейф – духов, воспоминаний, мыслей. Я бегу по дороге и гляжу в рассвет – розово-голубой, ватный. Над Белой туман. И я так хочу запомнить это утро навсегда. Таким – легким и водным, с розово-голубым горизонтом. Мне кажется, что все это никогда не закончится. Я думаю, что Вадим будет не спать еще две-три ночи и захочет узнать мой телефон… И позвонит мне. И что это здорово ощущать себя Золушкой в черном дурацком пиджаке. А дома на столе меня ждет торт, приготовленный бабушкой, – пять коржей, пропитанных сгущенкой со сметаной, а сверху – малина…
Но это после сна. Будет новый день, будет много дней…
* * *
Мы с Вадиком так больше никогда не увиделись.
Офисный серпентарий
Я сижу в комнатушке, называемой кабинетом. А точнее, это проходное место, промежуток между комнатой, в которой трудятся коллеги женского пола и работаю я. Пишу статьи для журнала. Тематика издания от меня далека – медицинская, но за хорошую зарплату я пашу на нелюбимой работе. И не думаю о счастливых элементах пазла.
Бабские коллективы, наверное, бывают разные, а у нас классический. Настоящий серпентарий. Редакция это – Гульнур, которую муж достал своими загулами, Альфия, у которой ипотека, мать-алкоголичка и любовник- актер, и смазливая студентка Анечка, приехавшая из Дюртюлей покорять Уфу.
Наш серпентарий любит в обед собираться в общем кабинете на чаепитие. Отказаться от этого ритуала сложно. Нельзя отделяться от коллектива.
К нам в редакцию каждый божий день заходит полненькая, большого роста Маша, у которой на голове химка, делающая ее голову огромной и несуразной. Громкая Маша плюхается на стул и выкладывает на стол пряники. Пряники уже давно засохли, и ими можно забивать гвозди, но она почему-то все время таскает их с собой. Сама она их не ест. Зачем? Ведь Альфия приносит домашнюю выпечку, а Маша любит мучное.
– Машка, какая ты миленькая с этими кудряшками, – ласково говорит Альфия. Сама Альфия, женщина сорока лет, выглядит на все пятьдесят. Она, как и я, ненавидит свою работу, но ипотека куда важнее самореализации.
Маша рассказывает, что муж купил билеты в Турцию и подарил кольцо на годовщину свадьбы.
– Какие же вы молодцы, – улыбается узкоглазая Гульнур. Ее муж может подарить ей в лучшем случае астру с городской клумбы, ведь он все деньги тратит на неузкоглазых блондинок.
– А ремонт уже начали делать? – вопрошает Альфия с наигранным интересом.
– А мы уже сделали, – отвечает Маша. – Мой бригаду нанял, и сделали вот.
Анечка глупо заливисто смеется: «Маша, как хорошо, а я вот в общаге с тремя девками живу, спать не дают, стервы…»
Я утыкаюсь в свой кофе – горький, без сахара. Кофе без молока и сахара – честный напиток. Ничего лишнего – горечь и темнота.
Маша щебечет и поглощает домашнюю выпечку Альфии. У нее и вправду все так замечательно, что даже верится с трудом. Бывает ли так? Но Маше нравится говорить о своих победах, о своем распрекрасном муже-волшебнике.
– Ну, за работу, – восклицает Гульнур и со звоном ставит чашку на стол – этот звон, как сигнал для Маши – уходи.
– А пряники вам оставить, девчонки? – интересуется Маша.
– Нет, ты что, забери, – отвечает Гульнур, садясь за компьютер.
Маша встает, отряхивает с платья крошки и удаляется. Какая же она беззаботная, чем-то напоминает корову. Как-то раз я гостила в деревне и, прогуливаясь по берегу речки, увидела, что туда свалилась корова. Вся деревня бросилась ее спасать. Она лежала на спине и хлопала глазами. Кажется, если Маша упадет в речку, она вот точно также будет лежать и хлопать глазами. А потом придет ее муж-волшебник и вытащит ее оттуда под аплодисменты нашей редакции.
Гульнур Машу воспринимает по-другому, не как священное индийское животное:
– Тупая овца, все пирожки съела, хоть бы раз что-то на стол принесла нормальное, нет, тащит свои пряники деревянные, – фыркает она, как только дверь благополучно закрывается. – И на какие шиши только квартиры покупают? Ну чем вот я хуже, а Альфия? Почему у меня не получается? Мой каждый выходные по клубам… И ведь уйти я не могу, дочка еще маленькая.
– Да врет она все, – подключается Альфия, – им родители помогают… У нее муж кто? Строитель. Строитель простой. Вообще не понимаю, как со строителем можно жить, без образования... Вот мой – творческий человек, талантливый. Знаете как мне с ним интересно?
Мы все знаем, что живет талантливый человек на деньги Альфии, и что его творческие проекты почему-то никогда не выстреливают, и в театре ему не дают хороших ролей, и... При ссорах с ней он, входя в образ, вопит: «Я живу здесь в квартире с твой матерью-алкоголичкой только потому, что пока еще не нашел свою настоящую музу!» Но Альфия считает, что она и есть его муза, и отказываться от такого счастья не хочет.
Анечка молчит. У нее пока нет парня, да и кроме стерв-соседок в общаге никаких проблем у нее тоже нет. Она знает, как и где нужно вовремя улыбнуться, пококетничать. Ее и сюда взяли только потому, что она понравилась директору. Толку от нее никакого.
Это мы сидим тут от звонка до звонка, то есть с девяти до шести. А у нее ненормированный рабочий день – ведь она студентка. Правда, зарплата у нее такая же, как у остальных. А еще, на фоне цветущей и вертлявой Анечки, я угрюмая, задавленная бытовыми проблемами стареющая женщина двадцати шести лет. И за это я терпеть не могу Анечку. Впрочем я могла бы ей простить молодость, если бы не одно но. Ее должность выше моей, но она ни черта не делает. Я сижу в своей комнатушке и одна составляю план будущего журнала, сама провожу интервью, пишу статьи. Анечка должна все это делать со мной в команде. Однако все, что я вижу, это открытые на компьютере соцсети и верчение перед зеркалом. Ее интересуют престиж, красивые люди, дорогие дома, богатые парни. И, наверное, она в силу юного возраста полагает, что меня в мои двадцать шесть лет могут интересовать только медицинские аппараты, про которые я пишу в журнал.
Еще вначале, когда я пришла на работу (меня, видимо, взяли на должность, чтобы помочь Анечке больше времени тратить на соцсети и верчение перед зеркалом), я с дуру поведала ей о своем будущем проекте – журнале для детей.
Анечка, недолго думая, пересказала идею проекта своей подруге. Они тут же составили бизнес-план и теперь ждут сентября – их отцы вернутся с вахты и отвалят дочкам деньги на выпуск журнала.
Я сижу в комнатушке, расшифровываю интервью и ненавижу Анечку. Есть в ней что-то бесцеремонное. Я представляю, как Анечка, если понадобится, с легкостью зарежет и общиплет курицу или без сожаления саданет крота по голове лопатой, если он придет к ним в дюртюлинский огород. Она все время повторяет фразу: «Наглость – второе счастье». Только почему-то пословицу эту она говорит о других. А впрочем, Анечка и есть тот самый крот, который забрался в мой офисный огород и отжевал у меня мечту – проект журнала. И я думаю: смогу ли и я садануть этого наглого крота лопатой?
* * *
Герпетолог – нахожу я в интернете, это специалист по рептилиям…
– У тебя тут ошибки, будь внимательней… – забегает ко мне в комнатушку Анечка. Она с какой-то радости решила прочесть мой написанный материал.
Я поднимаю на нее глаза.
– Ты мне лучше скажи, когда ты работать начнешь? – взрываюсь я. – Нечего мои статьи читать, для этого корректор есть!
Альфия и Гульнур таращатся. Кажется, шоу начинается. Пора звать герпетолога.
– Девочки, не ссорьтесь! – кидаются они к нам, а сами, конечно, ждут продолжения. На крик прибегает Маша. – Вы чего орете? – восторгается она.
– Послушай, девочка, ты уже два месяца пялишься в соцсети, не пора ли тебе и честь знать? – гневно выкрикиваю я.
Анечка плачет.
– А я думала ты нормальная, – всхлипывает она, надувая губки.
* * *
Иду разговаривать с директором. Хватит терпеть и делать вид, что все в порядке. Я захожу в огромный кабинет с картинами во всю стену. И угрюмо плюхаюсь на стул. Начальник у нас человек хороший.
– Виктор Николаевич, у меня предложение… Давайте, я одна буду делать журнал, ведь Анна только создает видимость. Уже третий номер я делаю в одиночку.
Реакцию директора трудно назвать предсказуемой. Он хохочет так, что стены трясутся, а мне не по себе. Не очень-то хочется сейчас лишиться работы…
– Да знаю я, как она работает, давай ей дадим срок, – отвечает он…
Он вызывает ее в кабинет.
– Анечка, еще одно замечание от миссис Ларкиной и ты уволена.
В такой атмосфере теперь трудно дышать одним воздухом. И все время хочется курить. Вот мы с Альфией и Гульнур бегаем на перекур, Анечка не курит, поэтому у меня есть чудесная возможность рассказать коллегам обо всем, чем раньше делилась со мной Анечка. Это такие небольшие секретики о том, что она думает об Альфие (что у той дурной мужик-актер и что Альфия любит выпить после работы) и о Гульнур (и как с ней такой неухоженной муж живет). И я выдаю эти секретики, выдыхая никотиновый дым, под возмущенные возгласы теток, которые еще в обед обмывали косточке Маше из соседнего отдела… Мы все вдруг заражаемся серпентариумным вирусом – теперь мы команда, а Анечка наш враг.
С тех пор мы подмигиваем, переглядываемся, покашливаем и вместе раздражаемся на Анечку. Нам теперь кажется, что Анечка во всем не права, что при ней нельзя больше ничего обсуждать, и даже когда Маша уходит, мы молчим…
Анечка ищет работу, и вот в этом мы ее подбадриваем… И вот она приходит с тортиком – нашла работу. «Наконец-то ты научишься трудиться», – радуюсь я за нее.
* * *
В наш офис иногда врывается симпатичная девушка с каре. Она, жестикулируя, громко просит нас сказать ей, где нужные журналы. Недавно она вышла из декрета, это все, что я о ней знаю.
– Опять эта сумасшедшая… Мы ей что слуги, журналы выдавать? – возмущается Альфия.
– И не говори, – сооружая хвостик на голове, отвечает Гульнур.
– А это вообще кто? – спрашиваю я, увидев хоть одно симпатичное лицо на весь коридор.
– Ну сотрудница – Олька Королева, – ковыряясь в носу, отвечает Альфия, – у нее тут муж работал, в прошлом году попал в катастрофу и умер, она с тех пор с ума сошла.
Когда Ольга пришла к нам в следующий раз и попросила журналы, я пошла в коридор вместе с ней.
– Вот тут свежие, тут старые, давай я тебе помогу.
Мы вместе донесли кипу журналов до ее кабинета, а потом пошли курить.
Мы встречались в курилке каждый день, и она рассказывала о сынишке. А однажды рассказала и о муже… О том, как они ездили в Турцию, как он в тайне от нее купил поездку на яхте, и о том, что жизнь теперь окончена…
Я слушала и ничего не отвечала. Только кивала головой. И что я могла ей ответить?
Я все чаще ходила в курилку и не хотела возвращаться в редакцию. Мне казалось, что я следующая на очереди, теперь Альфия, Гульнур и Маша обсуждали меня и нашу дружбу с Олей.
Я стою возле двери и подслушиваю:
– Ну вот теперь и наша Ларкина нашла себе сумасшедшую подружку… И чего это она все время молчит? – спрашивала Альфия.
– Да сказать нечего, видимо, дома у нее, по ходу, не ладится, я слышала, она мужу говорила…
И тут вошла я.
Писать заявление об увольнении иногда истинное удовольствие…
* * *
Мы, уфимские девчонки, выросшие в 90-х, мечтали о том, какие у нас будут мужья, кем мы станем. Тогда мы не знали, что счастье только пазл. Нам казалось, что вот сейчас снова все точки сойдутся в одной… Лилька хотела быть поварихой, Алиска мечтала удачно выйти замуж, а Снежана – стать наконец-то француженкой.
– А кем же хочешь быть ты? – спрашивали меня.
В детстве как-то раз я обронила: «Я буду писателем…»
Взрослые смеялись и говорили: «Это не профессия…» С тех пор я не отвечала на этот вопрос, пожимала плечами. Я хотела всего и сразу – быть поварихой, выйти удачно замуж, жить где-то за границей… Но я точно не хотела быть частью серпентария. И стала…
Я обычная девчонка из девяностых, со сладкими воспоминаниями о беззаботном детстве и с любовью к своему городу. Город вырастал с нами. Мы смотрели на него с гор и видели Белую реку – Агидель. Она впадает в темную Каму. Белая река и темная река, и бесконечный поток. Я отражаюсь в ней. Уфимская девчонка.
Читайте нас: