№4.2021. Игорь Фролов. Охота на львов. Главы из романа. Окончание. Начало в № 2–3

...Тихий открыл морозильную камеру огромного белого холодильника, достал плотно закрытую пластмассовую формочку.

– Попробуй-ка мою клубнику, – сказал он, выламывая с хрустом и выкладывая в вазочку крупные красные куски. – С сахаром.

Наш завтрак затянулся. Я пил то кофе, то чай, лакомясь в промежутках свежезамороженной клубникой с сахаром, искренне нахваливая и десерт, и его творца. Тихий иногда вставал из-за стола, чтобы растопить печь, достать мясо, – он уже начинал готовить обед, несмотря на мои уговоры обойтись остатками со вчерашнего стола.

– Ты знаешь, – сказал он, – когда-то я понял, что лень есть остановка личного биологического времени, своих часов. Не подтянул грузик на цепи, часы стоят, отдыхают, незаметно ржавеют. Можно полениться, вынуть куски вчерашнего мяса, погреть, выпить, закусить, но у меня не будет удовлетворения, я не произведу необходимой телу, а значит, и душе работы. Здесь я с формулой Заболоцкого совершенно согласен...

После завтрака он попросил меня последить за печкой и уехал в магазин. Вернулся точно ко времени, когда дрова прогорели и под ударами кочерги легко распадались на угли. Из открытой печной дверцы теплом тянуло до самого окна, возле которого я сидел. Тихий принес несколько больших лавашей.

– Здесь не очень далеко есть шашлычная, один старый даг с женой держит, – сказал он. – Я у них и лаваш беру, они сами выпекают, и сырое мясо покупаю. Вчера была свинина, на обед сегодня баранинки пожарим. Я давно понял, много чего перепробовав, что, если есть возможность, лучше всего мужчине питаться жареным мясом, хлебом и водой. Ну, вместо воды иногда можно вина выпить, самогона. Конечно, простые супы тоже нужны – щи-борщи, грибной, лапша – но обязательно на мясном бульоне. У нас климат не тот, чтобы на одной траве жить. Конечно, есть нужно ровно столько, сколько нужно для обеспечения твоего количества движения. Нужно соблюдать баланс между жрачкой и физической работой. Животное в дикой природе все время работает на еду. И бывает у него в желудке то пусто, то густо, но в среднем ровно столько, чтобы поддерживать охотничью форму. Как отощавший, так и переевший тигр добычу не догонит. А травоядные форму поддерживают, наоборот, бегством от хищника – тоже ни тощать, ни жиреть им не рекомендуется их положением в пищевой цепочке. Это нам все можно, мы под защитой цивилизации. Но главного хищника не замечаем – он внимательно следит за нами и прыгает, когда понимает, что мы уже не в состоянии работать с наивысшим капэдэ.

– Кто это такой кровожадный? – спросил я, глядя, как Тихий раскладывает мясо на решетке. – Бог?

– Ну, я его так не называю, – сказал Тихий. – Просто жизнь. Она главный охотник, потому что ей нужны сильные, активные, умные особи.

– Да, – кивнул я, – но жизнь все же умнее каждой отдельной особи, она понимает, что и слабые нужны, и ненужные тоже нужны, чтобы естественный отбор не оставил только одного Единственного, как у крыс в замкнутом пространстве. Забота сильного о слабом – сдерживающий фактор для силы, то есть духовность.

– Согласен, – сказал Тихий. – Но и здесь нужна мера, сдерживающий, как ты говоришь, фактор для бессилия, нарастающего внутри милосердной силы. Тут, как вот в жарке мяса – оно не должно быть сырым, но не должно и сгореть в уголь, а градация годного к употреблению в пищу весьма широка. Хотя я предпочитаю сильно прожаренное, без модной нынче крови. Знаешь сам, кровь неприятно пахнет... Мы хоть и хищники, но переваривание сырого мяса отнимает у организма энергию. У меня даже когда-то была такая эволюционная гипотеза, что термическая обработка пищи высвободила у наших предков ту долю энергии, которая и пошла на развитие, на отрыв от животного царства с его замкнутым кругом догнал-убил-съел-переварил. Ну и вкус... Ты пробовал сырое мясо?

– Строганину...

– Это не то. Соль, перец, мороженое, настрогано тонко. А просто кусок сырого мяса, да еще теплое, рвать зубами и жевать – ничего приятного. Может быть, у животных свои рецепторы, они вкусы различают, и для них мясо оленя от зайчатины какой-нибудь отличаются, как для нас шашлык от рыбной котлеты. Но у человека другие привычки.

Баранина в исполнении Тихого была чудесна. Я с детства люблю баранину, но редко когда мне доводилось есть это мясо приготовленным вкуснее. Тихий еще и подержал над жаром углей лаваш, и получился душистый теплый хлеб с горячей тонкой хрустящей корочкой. Я ел с удовольствием, запивая домашним красным сухим, которое, по словам Тихого, ему привозил товарищ с Кавказа, вслух соглашаясь с правотой Тихого о том, что мясо мужчине не надоедает.

– А помнишь сухих беговых джейранов? – улыбнулся Тихий. – Я тогда придумал их жиром из свиной тушенки смягчать, выходило сносно.

– Помню, – сказал я. – Хорошее было мясо, особенно, когда запивали его спиртом, слитым из противообледенительных систем то ли Ми-6, то ли МиГ-21.

– А я б сейчас все это, – Тихий обвел рукой стол, – поменял бы на то пенопластовое мясо и горький, как проявитель, спирт...

Он встал, подошел к печке, закурил, присел на корточки перед открытой дверцей.

– Ближе к вечеру, – сказал он, не оборачиваясь, – съездим с тобой на вокзал, встретим гостя...

– Кого? – встрепенулся я.

– Увидишь. Вот он больше плов любит, чем просто мясо с хлебом. Вообще пожрать не дурак. Вечером вам плов сделаю, у меня и казан есть. Помнишь тот плов у Амира?

Конечно, я помнил тот плов. Кстати, тогда тоже был апрель, я даже помню число.

– Да, – сказал я. – Это было двадцать второго апреля, в день рождения Ленина.

– А разве не восемнадцатого? – прищурился Тихий.

– Нет, – сказал я. – Восемнадцатого вы без меня летали, тремя бортами. У меня тогда «аишка» сгорела, да и голова болела, температура поднялась, я весь день провалялся. Тепловой удар после семнадцатого, там я почти девять часов налетал, когда нас в Иран наводчик завел...

– Да-да, тот самый район Шаршари, – сказал Тихий. – Ты тот день в своей книге хорошо описал... Ты прав, плов у Амира мы ели в день рождения Ленина. Как раз операция в Герате закончилась...

Тот апрель выдался жарким. И в прямом и в переносном смысле. Эскадрилья летала все больше, к тому же ее ряды постепенно редели – никто еще не был ранен, но желтуха, тиф и другие болезни работали эффективнее духовского оружия. Количество летающих уменьшалось, значит, оставшиеся в строю летали все больше – за себя и за всех пожелтевших. «Приятного гепатита», – шутили в столовой, садясь за столик. «Гепатит приходит во время еды», – отвечали им добродушно. Ну и наступившее лето означало освободившиеся от снега перевалы, теплые пещеры, появление маскирующей листвы – все это говорило о том, что война выходит из зимней спячки. Мы все чаще летали в Герат, в оба мотострелковых полка, стоящих по обе стороны рассекающей город бетонки, возили туда больших чинов из штаба дивизии, а оттуда – начальников разведок, комбатов. Что-то назревало на северном направлении от Сабзавара. И к середине апреля назрело. Началась операция по чистке Герата и его окрестностей. Половину нашей эскадрильи бросили на укрепление эскадрильи Герата, мы расположились на грунте, через взлетно-посадочную полосу напротив здания гератского аэровокзала, и работа началась. На помощь мотострелковым полкам из Сабзавара подтянулись два мотострелковых батальона, отдельный разведбат, самоходный артдивизион, две инженерно-саперных роты, огнеметная рота, рота связи, танковый батальон, подразделения медсанбата, военно-пожарной команды – обычный рейдовый состав, всегда отправляемый дивизией что в сторону Кандагара, что на север, в Герат и дальше. Эта серо-зеленая колонна вытянулась по всей длине дороги от Сабзавара до Герата, и наша пара, челноком снующая туда-сюда несколько дней подряд, наблюдала, как тянется нескончаемая железная гусеница: боевые машины и танки, усыпанные солдатами, увешанные бочками, какими-то коробами, рулонами масксетей, тентованные и открытые машины с зелеными ящиками боеприпасов, штабные и связные «кунги», походные кухни на прицепах, большие тягачи, слоны-самоходки, «слоны с яйцами» – танки с противоминными тралами, утюжащими обочины бетонки, – все это двигалось к Герату в облаках сизого и черного выхлопа, в грохоте и пыли, и пара вертолетов казалась двумя мухами, жужжащими над ползущим между горами гигантским змеем, хвост которого никак не мог покинуть долину Сабзавара, тогда как голова уже вползала в долину Герата.

– Стратеги, вашу маму, – говорил командир, – тут даже слепой и глухой дух поймет, что в Герате намечается большая заварушка. Те, кому надо, уйдут, а когда мы закончим, вернутся. Ну, сотрем с лица земли несколько кишлаков, потеряем сами минимум роту, зато эти стратеги очередные цацки навесят...

– А как же иначе? – говорил правак. – Приезжает глава государства, значит, нужно духов из города убрать. Ну, как перед Олимпиадой весь подозрительный элемент на сто первый километр переместили...

– Ага, – сказал командир. – И тебя, умника, вместе с ними туда же. Контрразведка должна работать нормально, свой хлеб отрабатывать. Выявлять и уничтожать главарей духовского подполья. Стадо без пастуха – просто стадо, значит – бейте по пастухам...

Мы уже знали от Тихого, что в конце апреля в Герат должен прибыть первый секретарь Народно-демократической партии Афганистана доктор Наджиб. Еще недавно он был главой контрразведки в правительстве Кармаля и, говорят, отличался жестокостью. По сведениям его бывших подчиненных на время его визита и встречи с духовенством и старейшинами города Исмаил-хан – он же Туран Исмаил, он же Лев Герата – готовит мятеж в Герате. Отряды своих воинов он рассредоточил по кишлакам гератской долины, и наше командование поставило оперативной группировке сабзаварской дивизии рассечь связи между отрядами духов и уничтожить эти отряды, не давая им войти в город. Герат лежал в долине реки Герируд и был распят на кресте – с востока на запад его перерезала река, а с юга на север – дорога. Долина была зажата между двух горных хребтов, и вдоль реки, на ее зеленых берегах лепились кишлаки, которые нам и надлежало окружать и зачищать и откуда, как и говорил командир, духи могли уйти в начинавшиеся за их огородами горы, не дожидаясь нашего прихода. Даже не нашего, потому что мы должны были поддержать огнем силы «зеленых» – части афганской армии, которые в таких операциях были на острие атаки. Мы, конечно, знали, что атака «зеленых» будет недолгой – если они получат отпор, то воевать их уже не заставишь, а если войдут в окруженный кишлак без единого выстрела, то сразу же примутся грабить сельчан, таща из домов все, вплоть до вытертых до дыр ковров и мятых чайников. У них была своя война, у нас – своя.

Операция началась и развивалась, как и предполагали ее непосредственные исполнители. Мы высаживали у кишлаков десанты, туда входили афганские подразделения, но там были только женщины, дети и старики. Артиллерия била по горам, мы высаживали группы на хребты, но там были только небольшие отвлекающие отряды духов. Основные силы уходили из кишлаков под землю, в разветвленную сеть кяризов, стекались ручейками под Герат. «Зеленые» с возбужденным почтением говорили о трехэтажном подземном городе прямо под Гератом, входы в который знают только старики и сам Исмаил-хан, – те из противников Исмаила, кто пытался проникнуть туда, пропадал в лабиринте, никто больше не видел смельчаков. Духи появлялись в городе буквально из-под земли, нападали на афганские и наши посты и снова уходили под землю. Тогда, оставив «зеленых» возле кишлаков, наши силы начали стягиваться к Герату, по пути взрывая входы в кяризы, заваливая их дымовыми шашками, минируя подходы. Начались бои в городе. Сам город был не очень большой: глинобитный старый центр вокруг древней крепости, узкие улочки между высоченными глухими дувалами, пятничная мечеть с высокими минаретами, между ними – стрела бетонки, обсаженная высокими соснами, – и вокруг до самого аэропорта – все те же кишлаки, полуразрушенные, полунаселенные или вовсе брошенные. Война шла в основном на западной стороне – здесь и стреляли, и бомбили, тогда как восточная сторона с мечетью и дворцом эмира по умолчанию была заповедной – не дай Аллах попасть бомбой или снарядом в ту же мечеть, и сразу поднимется весь город и его кишлаки. Поэтому, когда мы обрушивали удары на западную сторону, духи уходили на восточную. Через неделю операции всем ее участникам было понятно, что мы черпаем войну решетом, и война тут же выливается обратно, оставляя на решете только кровь. Наверное, поэтому люди, склонявшиеся над штабными картами, решили, что нам нужна помощь пятой колонны.

– Духи – это не регулярная армия, – говорил Тихий. – Это сеть банд со своими полевыми командирами, разных национальностей и оттенков веры – таджики и пуштуны не любят друг друга, все вместе не любят хазарейцев или узбеков, шииты ненавидят суннитов и наоборот – в таком сообществе сам Аллах велел разделять и властвовать. Жаль, только наши командиры это поздно поняли и до сих пор в этом направлении плохо работают. Если бы одну миллионную от тех денег, что идут на войну, мы использовали бы на подкуп духовских командиров разных уровней, давно бы тут мир был.

Я знал, что мы работаем с дружественными бандами, – например, платим им керосином за то, чтобы они охраняли свои участки трубы – топливопровода, тянущегося из Союза вдоль дороги до самого Сабзавара. На эту трубу покушались и мирные и немирные духи. Мирные крутили в ней дырки, сливали топливо и ввинчивали в дырку болт до следующего доения. Немирные просто взрывали, и команде «трубачей» приходилось выезжать к месту взрыва и часто с боем менять участок трубы. В качестве помощи дружественным духам мы по их наводке уничтожали, как это называлось, конкурирующие фирмы, то есть другие банды, которые враждовали с нашим клиентом. Правда, дружба была некрепкой и в любой момент могла обернуться предательством.

– В любом случае они всегда ведут двойную игру,– говорил Тихий. – Мы тоже должны вести себя так же. Это Восток, здесь обман – в крови, а уж торг здесь уместен, как нигде...

Я знал несколько имен полевых командиров, с которыми наши работали в Гератской долине. Про дружественные банды Арефа, Шир Оги, Джума Хана я только слышал, а вот с Амиром Саидом-шах был знаком лично. И я даже по прошествии многих лет не могу с уверенностью сказать, какое из двух моих знакомств на той войне – с Тихим или с Амиром Саидом – сыграло главную роль в том, что я оказался впутанным в эту историю. Наверное, оба эти знакомства стали необходимым и достаточным условием, чтобы все завертелось так, как завертелось.

А началось с того, что перед самой операцией по чистке Герата наша пара слетала к иранской границе, в одну из глинобитных резиденций Амира Саида, и отвезла ему небольшой презент – большой цветной телевизор «Сони». В первый раз с непривычки мы чувствовали себя в гостях у духов не в своей тарелке. Хозяин угостил нас чаем с фисташками, и мы, откланявшись, улетели. Наш личный план на тот день в небесном штабе составили весьма небрежно ну или с умыслом, которого я так и не понял. На обратном пути мы хапнули носовым остеклением утку, потом нас обстреляли какие-то два диких духа на окраине Герата, так что к моменту нашего возвращения на базу особенности визита к Амиру Саиду побледнели на фоне разбитого стекла и моего заляпанного птичьей кровью комбинезона. Потом началась операция, и в ее горячих буднях я совсем забыл о своем знакомстве с этим бородатым великаном в черной накидке, окруженным бородатыми мужиками с автоматами. Потом было семнадцатое апреля, когда я с другими летчиками слетал за «стингером». Мой борт в той паре оказался ведомым, ведущий пилотировал наш замкомэска, честолюбивый и боевой майор, которого наш особист соблазнил якобы точными сведениями из ХАД о том, что в дружественной банде Амира Саида нас ждет новый американский переносной зенитно-ракетный комплекс «Стингер». Хотя пара комплектов уже была захвачена под Кандагаром, но все равно, если не Героя, то Красное Знамя получить было можно, и майор не стал раздумывать. «По коням!» – крикнул он нам, подбегая к борту, – и мы запустились, не успев даже дозаправиться. Наводчик-афганец, рекомендованный нам афганской контрразведкой и нашим особистом, в конечном итоге завел нас в Иран, откуда мы вовремя поворотили оглобли, прежде чем проснулись пограничные стражи исламской революции, и уже на афганском берегу нас обстрелял из гранатомета какой-то обкуренный дух. То, что он был явно под кайфом, мы решили потом, анализируя его поведение. Какой нормальный дух, стоя на обрыве, будет стрелять из гранатомета в идущую внизу пару боевых вертолетов, при этом промахиваясь с какой-то пары сотен метров – и раз, и второй, и третий, а потом и четвертый, – в упор в бок моего борта, поднявшегося на его уровень. Во-первых, он не мог сбить сразу два вертолета: сбей он первый, второй размажет его по дувалу маленькой крепости на обрыве, возле которого он стоял со своим гранатометом. Во-вторых – почему он все время мазал? Не умел стрелять из гранатомета? Тогда зачем так смело, стоя в полный рост, стрелял, пока мы, наконец, не поняли и не ударили залпом по той крепости? У нас было мало горючего, и мы так и не увидели результаты нашего удара – с боевого сразу легли на курс домой.

А на следующий день разразился скандал. Утром мы должны были везти первого зама начальника Генштаба, начальника группы управления Минобороны в Афганистане генерала Варенникова на переговоры к Амиру Саиду. Конечно, такого высокого пассажира да на такие переговоры и везти должны самые важные летчики. Ведущий решил пилотировать сам комэска, ведомый отдал своему заму, который вчера неудачно слетал за «стингером». Еще одна пара была придана сопровождать – в ней разместился взвод охраны генерала и его свиты. И тут, когда все уже запустились, на моем борту, в пилотском кресле которого сучил от нетерпения ногами замкомэска, при запуске сгорела вспомогательная силовая установка. Майор с матом выскочил из моего вертолета и побежал к уже начавшему руление третьему борту. Его правак едва поспевал сзади. Замкомэска остановил борт, выгнал из него экипаж, они с праваком запрыгнули в кабину, дверь захлопнулась, и борт покатил на взлетку. Выгнанный экипаж, дружно плюнув вслед, пошел со стоянки. Но скандал был не в том, что мой борт оказался неисправен, – другого в наличии не нашлось, и генералу пришлось лететь тремя бортами вместо четырех. Хотя инженер эскадрильи устроил возле моего понурившего лопасти борта истерику именно на эту тему.

– Раздолбай! – кричал он. – Торчи теперь тут, а им всем, – он потыкал пальцем вслед улетевшим, – ордена обещаны сразу по прилете! Это выходит, что я матчасть не блюду! Что я должен сказать генералу? Что у меня на каждом третьем борту вот такой студент-двухгадюшник летает?

Я слушал, сдерживая смех: инженер когда-то сам окончил наш институт и ушел в армию двухгодичником, да так в ней и прижился.

Когда три борта вернулись, оказалось, что к охране Варенникова – трем мрачным ребятам в рубашках и джинсах, добавили группу разведчиков, – и это была группа Тихого.

– Так получилось, – пожал плечами Тихий. – Мы должны были до Герата с вами долететь – в группе Варенникова был наш начальник разведки, он попросил, мол, ребятам на задание, а бортов нет. Честно говоря, задание у нас было левое: в двенадцатом полку нам коллеги обещали спальники немецкие на гагачьем пуху в обмен на пакистанские разгрузки и иранские кроссовки,– у нас даже две больших «монтаны» набитых с собой были, из оружия – только автоматы и пистолеты. Мы хотели тихо на четвертый борт загрузиться, но ты нам план нарушил. Растолкали нас по трем бортам, я с тремя своими к Варенникову попал. Так он решил, что мы усиление его охраны, начраза нашего похвалил и приказал идти не через Герат, а напрямую к Амиру Саиду. Пришлось делать суровые лица и внимательно смотреть в иллюминаторы. Но в дом Амира нас не пригласили. Варенников с каким-то полковником, с переводчиком и без охраны побазарил с Амиром в доме, а мы на улице ждали вместе с ребятами из его банды.

– Вам даже чаю не вынесли? – удивился я. – А как же законы гостеприимства?

– Так это самое интересное, – хитро улыбаясь, сказал Тихий. – Когда переговоры закончились, Варенников вышел мрачный, потом, когда на борта грузились, закрылся на ведущем с вашими комэской и замкомэской втроем, и что-то они там перетирали минут пять, бубнили. К концу Варенников, видимо, совсем распалился, выкрикнул своим бабьим голосом, что обоих в лейтенанты разжалует и в авианаводчики сошлет.

– Да ты что! – поднялся на локте командир на своей кровати. – За какую же такую провинность?

– А это я только после приземления узнал, – сказал Тихий. – Переводчик рассказал. Когда ваше начальство мимо пробежало, на их лицах даже загара не было от страха. А все дело оказалось в вашем вчерашнем походе за «стингером», – он повернулся ко мне. – Амир сдал нашим связника Исмаила-хан – когда, куда, к кому явится. Его ждали со дня на день, он уже перешел границу и сидел в схроне, ждал, пока ему маршрут до Герата обеспечат. И тут к домику, где он гашиш курил, прилетели два ничего не подозревающих вертолета. Проводник связника, естественно, решил, что вы по их души прилетели, выскочил и давай по вам шмалять. Как сказал Варенникову Амир, это все было подстроено его врагами в ХАДе – навести туда вертолеты, их сбивают, туда летят и бомбят самолеты, едут и стреляют танки, короче, начинается заваруха. Когда вы улетели, они заварухи ждать не стали, ноги в руки – и обратно на ту сторону.

– То есть ваш доверчивый замкомэска сорвал разведоперацию, разработанную большими умами! – Тихий засмеялся. – Скажи спасибо, тебя Варенникову не сдали. А могли бы – мол, это все тот лейтенант со своим пулеметом, мы их и пальцем не трогали... Но самое интересное, что никакой заварухи и не случилось: ваш майор язык в попу засунул, ничего никому не сказал, чтобы не позориться, – сначала в Иран забрел, потом чуть на ровном месте не завалили, сам толком не отомстил – конечно, про такое рассказывать – только позориться.

– Так, значит, они гашиш курили? – спросил я.

– Кто? – не понял Тихий.

– Ну, духи эти, – сказал я. – В нас явно обкуренный дух стрелял – не попасть с такого расстояния...

– Ну, это я предположил просто, – сказал Тихий. – Может, они вообще некурящие. А у вас вчера не судьба была, так тоже бывает...

...А через несколько дней мы ели плов в гостях у Амира Саида. Это был день неожиданных встреч, поэтому рассказ о нем нужно начать с самого утра. Наша пара была свободна, и мы в полном составе прибыли на построение перед штабным модулем. После доклада начштаба командиру эскадрильи тот дал слово замполиту. Замполит, поздравив личный состав с днем рождения великого Ленина, объявил ленинский коммунистический субботник. Строй загудел.

– Товарищи офицеры и прапорщики! – повысил голос замполит. – Война войной, а жить в сраче нам никто не разрешал. Посмотрите на территорию городка и аэродрома – такое ощущение, что здесь живут и летают свиньи! Да на одни окопы взгляните! Давно вас не обстреливали, а случись обстрел, куда нырять будете? В окопах и гильзы стреляные тоннами, и отработанные масла сливают, и просто, извините за выражение, справляют малые и большие нужды! Короче, отставить разговоры – всем свободным от полетов взять в руки метлы и лопаты – и вперед!

– Вот тебе и отдохнули, – разочарованно сказал командир. – Надо было вчера в план встать хотя бы в почтовый рейс.

– Не беда, командир, – сказал я. – Предлагаю пойти на стоянку и помыть наши борта. Кто скажет, что это не субботник, пусть первым бросит в Тарантелло камень. Если сейчас побежим, водовозку захватим, еще и холодной водичкой ополоснемся...

– Мысль хорошая, – одобрительно начал командир, но продолжить не успел.

– Товарищи офицеры! – закричал начштаба, что означает на военном языке команду «Смирно!». Строй, уже начавший распадаться на кучки после предыдущей команды «Разойдись!», окаменел в своем полураспаде – кто лицом, кто боком, кто спиной к дверям штаба, из которых вышла группа офицеров. Сразу было видно, что главный там высокий седой дедушка с лицом злой бабушки – он был в камуфляже, в кепке-афганке – тоже камуфлированной и высокой, типа цилиндра с козырьком. На плечах камуфляжа были пришиты погоны, как это бывает у каждого приехавшего из Союза высокого чина. На погонах было по одной большой звезде. «Варенников, Варенников», – прошелестело по стоящей «смирно» толпе. Рядом с Варенниковым шел незнакомый седоватый полковник – у него тоже были погоны, от них на шаг отставал начальник разведки дивизии и начальник особого отдела дивизии.

– Вольно, – махнул рукой Варенников, недовольно наклоняя голову.

– Товарищи офицеры! – уже с какой-то понижающей интонацией выкрикнул начштаба.

Толпа расслабилась и, давая группе генерала коридор, расступилась... Варенников шел, не поднимая головы, махая левой рукой и не махая правой. Проходя мимо нас, вдруг остановился, повернул голову, посмотрел на командира и хмуро спросил:

– Где мы с вами встречались?

Я сразу понял подтекст: конечно, генералу трудно запомнить всех офицеров, с которыми ему приходится встречаться, но младшие чины просто обязаны помнить, где, когда и при каких обстоятельствах они встречались с генералом армии.

– Командир вертолета капитан Артемьев! – отдавая честь, отрапортовал командир. – Кандагар, восемьдесят четыре, восемьдесят пять, товарищ генерал армии!

Варенников посмотрел себе под ноги, снова поднял глаза на капитана:

– Сентябрь восемьдесят четвертого? Панджшер?

– Так точно, товарищ генерал армии! – помедлив, ответил командир.

– Полковник, – чуть обернувшись в сторону стоящего рядом комэски, сказал генерал, – нельзя ли поменять на сегодня мой экипаж на экипаж капитана? Люблю работать со старыми знакомыми...

– Так точно, товарищ генерал армии, – вытянулся комэска. – Пара капитана Артемьева как раз свободна. Задачу капитану поставлю лично!

– Вот и хорошо, – не глядя ни на кого, сказал генерал. – Через час колеса должны быть в воздухе...

Через полчаса мой борт был заправлен, ракетные блоки заряжены, грузовая кабина подметена. Я встретил командира рапортом:

– Товарищ капитан, вертолет к полету готов! – и вопросом: – Куда летим?

– Да все туда же, – махнул рукой командир, – к Амиру Саиду, опять договариваться. У мистеров фиксов созрел новый план. – Он посмотрел на закопченный бок машины, поморщился:

– Да, субботник бы нам не помешал. Баба Валя любит чистоту и порядок...

– Какая баба Валя? – не понял я.

– Не какая, а какой, – усмехнулся командир. – Тот, кого сегодня повезем, генерал Варенников Валентин Иваныч. Мы его так прозвали – за бабий голос и вообще... Узнать-то он меня узнал, да не вспомнил, когда и где виделись. В том Панджшере я как раз и не был, меня тогда от полетов отстранили за длинный язык. А вот весной восемьдесят пятого... До той весны я еще добрым был, духов, конечно, бил, если попадались, но больше по долгу, чем по злобе. А в апреле, как раз, между прочим, в день коммунистического субботника, пришлось такое вывозить... Тогда наша рота спецназа – необстрелянная еще, месяц, как вошли, – в засаду попала по дурости комбата, ее пославшего. Это провинция Кунар, кишлак Даридам. Духи их окружили и давай долбить. Пехоту не подпускают – бьют из ДШК и минометов, а бронегруппа через реку не может переправиться, в обход пошла, поразувалась на камнях, гусенки посбрасывала, только одна бээмпэшка и добралась. Короче, больше тридцати человек убито, раненых духи на куски резали, издевались. Мы тогда в Кабуле торчали, оттуда нас в Асадабад кинули, и на следующий день мы в том ущелье десант высадили. Я полный борт человеческих кусков в остатках тельняшек вывез – они сутки на жаре пролежали, представь запах, – мой правак – а тогда у меня праваком Джама был – прямо от двери к себе в кресло прыгал, нос зажав... Вот тогда я духов возненавидел – и немирных и мирных: над ребятами издевались не только басмачи, но и женщины, старики и дети из кишлака... А ровно через месяц я познакомился с генералом Варенниковым. Он тогда, после бойни в Даридаме, заварил очередную кунарскую операцию, чтобы отмстить неразумным хазарам. И началась эта операция с очередного провала. На сей раз рейдовый батальон кундузских мотострелков пошел громить духовскую базу. И послал его лично Варенников, дав ему двух надежных проводников из афганцев-хадовцев. Проводники завели головную походную заставу батальона – целую роту! – в ущелье, где духи оборудовали хорошо укрепленные позиции. И опять – отрезали со всех сторон, не давая пробиться помощи, и долбили со склонов и хребтов целый день. И ни артиллерия, ни авиация не могла помочь: слишком близкий огневой контакт был – ударим по духам – накроем своих... Так вот, полевая ставка Варенникова была там в нескольких километрах. И я вез его из ставки в Асадабаде в полевую, а в это время в эфире стоял мат, ор на десятки голосов – они все на одной частоте работали. Я их немного послушал и то разобрался, что к чему. Говорю ему: «Товарищ генерал, позвольте в соседнее ущелье слетать, нанести удар по склонам, там у духов свежие силы, они через хребет перекатывают и бьют по нашим». Он молчит. Я говорю: «Прикажите артиллерии туда ударить». Он мне: «Не суйтесь не в свое дело, ваше дело – довезти генерала до указанного вам пункта...» Я говорю: «Есть, довезти!» Довез. А в ущелье тем временем двадцать три убитых и столько же раненых. Остальных только наступившая ночь спасла. Когда прилетели, я вышел, чтобы ему у трапа, когда он спустится, честь отдать, как положено. Он спускается, а я стою – руки по швам, честь не отдаю. И глазами его ем, как положено, а про себя думаю: «Хрен тебе, а не честь!» И тогда он, не глядя на меня, говорит: «Передайте вашему командиру, что я объявил вам взыскание за нарушение субординации. Пусть сам решит, как вас наказать, и мне доложит...» На том мы и расстались. Зато моя командировка в Асадабад тут же закончилась, и назавтра мы уже улетели домой, в Кандагар. А потом до нас довели, что потери кундузской роты были обусловлены тем, что комбат ошибся и свернул в другое ущелье, где и попал в засаду. На комбата завели дело, но попался честный следователь – он привлек материалы аэрофотосъемки и доказал, что комбат вывел батальон именно в то ущелье, куда его отправил Варенников, дав двух проводников, которым приказал доверять, как ему. А проводники оказались двойными агентами и, когда пошла стрельба, кинулись к духам. Наши пули их догнали. Но об этом никто, кроме участников того боя, не знает, а я знаю от комвзвода той роты, оставшегося в живых. До сих пор считается, что сами виноваты – блуданули, напоролись... Как я понимаю, это версия бабы Вали ну или кем-то придуманная, чтобы его обелить... Вот говорят, что он храбро воевал в Отечественную… Ну, каждому фрукту – свое время. А сейчас-то чего на другой войне руками водить? Ты знаешь, что мы ему для диетпитания голландских кур возили тогда? Он еще и корову из Союза привез, чтобы молочко парное пить, и скотника, и доярку, и сено этой корове самолетами из Союза доставляют... Так что я и духов и генералов на дух не переношу. Духи даже лучше – с ними понятно, как разговаривать. А вот с генералами...

К вертолету подъехал тентованный «Урал». Из кузова начали выпрыгивать бойцы вкэзэсах, из кабины спрыгнул Тихий, за ним выбрался незнакомец в «эксперименталке».

– Ну что, гоп-компания опять в сборе? – сказал Тихий, пожимая нам руки. – Правда, я один, без Васи, – генералу для охраны полвзвода хватит. Как мне сказал начальник разведки – сам по глупости встрял, теперь и охраняй. А мне чего, слетаю туда-сюда, глаза генералу помозолю, может, наградит красными революционными шароварами. А Вася в расположении пусть на командирской подготовке мучается, ему болты подтянуть не помешает... Да, кстати, вот, познакомьтесь – толмач генерала, по макушку набит секретами нашей войны...

Тихий отступил, открывая стоящего за ним офицера в «эксперименталке». Он был молод и свеж, и даже сквозь афганский загар на щеках проступал румянец. Судя по звездочкам на погонах, переводчик тоже был лейтенантом. Я посмотрел на его лицо во второй раз внимательнее – что-то в нем было знакомым. Да в нем было знакомо все: и нежность щек, и тонкость носа, и длинные ресницы, и эта открытая и в то же время застенчивая улыбка, эти ямочки на щеках... Я не видел этого человека больше десяти лет, мы расстались после пятого класса, когда его семья переехала в Белоруссию. Но поскольку я был тайно влюблен в его маму – красавицу Нину – я сразу узнал ее улыбку, ее ямочки на щеках, ее густые ресницы. Ее сын, – а я в этом уже не сомневался – козырнув, представился:

– Лейтенант Рябинин, – и, продолжая застенчиво улыбаться, пожимал руки командиру и праваку, повторяя: – Толик... Очень приятно, Толик...

Когда очередь дошла до меня, я, пожимая его руку, вместо своего имени сказал то, что не говорил уже больше дюжины лет.

– Аладдин, протри лампы! – сказал я, глядя ему в глаза.

После его путешествия в Афганистан он, конечно, получил в детском саду кличку «Аладдин». Кличка пошла вместе с ним в школу. Да он и был похож на того нежно-красивого юношу из фильма «Волшебная лампа Аладдина». Мальчиком он был мечтательно-медлительным, и, когда по нехватке личного состава его брали играть в войну, в индейцев, в футбол и в самый острый момент игры Толик вдруг замирал, улыбчиво моргая, кто-нибудь сердито кричал: «Аладдин, протри лампы!» И теперь это сказал я, видя, что он смотрит на меня, как на очередного военного на этой войне, куда он неизвестно как и зачем попал.

Толик застыл, глядя на меня, чуть наклоняя голову, будто прислушиваясь к какому-то голосу, что-то говорящему ему в ухо. Наконец, дослушав, он улыбнулся еще шире, прямо до ушей, и сказал еще неуверенно, но уже понимая, что не ошибся:

– Маккенна?

Да, перед ним стоял друг детства по кличке Маккенна. Когда мы окончили третий класс, по стране прокатилась премьера американского фильма «Золото Маккенны». В нашем золотодобывающем поселке был организован специальный показ в кинотеатре «Самородок», куда пригласили всю геолого-разведочную экспедицию. Геологи пришли с семьями, и после фильма мой папа уже вечером рассказывал моей маме, а я подслушивал, лежа в кровати в своей комнате, про такой же точно случай, как в кино, который произошел еще в Гражданскую в нашем районе. Отец прочитал об этом в архивах, когда писал отчет по результатам разведки на реке Учур. Ему попался протокол допроса двух пойманных в тайге колчаковских офицеров. С ними была торба, набитая золотыми самородками. На допросе они показали, что после разгрома Колчака бежали через юг Якутии, пробираясь во Владивосток, заплутали в тайге и наткнулись на золотую гору.

– Там, – говорил папа маме, – как в этом кино, на поверхность выходила коренная жила, и эти офицеры своими шашками наковыряли прямо из кварца двадцать килограммов золотых «тараканов». Точно они на карте не показали – или не сориентировались, или не хотели секрет открывать. Кажется, их заставили идти проводниками, в тайге они попытались бежать, и вроде бы их застрелили. Золотую гору так до сих пор и не нашли. Но по описанию я примерно понял, где нужно искать. Карта у меня, как у этого Маккенны, – в голове, и я обязательно открою это месторождение...

Отец и в самом деле попытался отыскать Золотую гору, но это уже другая история, которая стоит, чтобы ее рассказать, – но в другой книге. Здесь же от нее должно остаться только прозвище, которое приклеилось ко мне, когда я рассказал своим школьным друзьям, что мой папа, как Маккенна, держит в голове карту, по которой можно прийти к богатому месторождению золота. Понятное дело, если отец – Маккенна, то и сын – Маккенна. Сначала прозвище, как это часто бывает, звучало иронически. Теперь, когда играли в индейцев, меня назначали шерифом Маккенной. «Ты же у нас один знаешь, где золото», – говорили с усмешкой, но скоро история забылась, даже про кино уже не вспоминали, и среди дворовых пацанов я остался просто Маккенной. И Толик Рябинин по кличке Аладдин, уехав насовсем после окончания пятого класса, запомнил меня именно Маккенной.

– Так-так! – оживился Тихий, глядя, как мы с Толиком обнимаемся. – Ребята оказались не теми, за кого себя выдавали! Нельзя ли поподробнее?

– Начать с того, – сказал я, похлопывая улыбающегося Толика по плечу, – что перед вами стоит самый старослужащий воин-интернационалист. Его первая командировка в Афган случилась ровно двадцать лет назад – вместе с родителями он строил дорогу на Кандагар. – И, обращаясь к нему: – Кстати, ты на Фарахруде был?

– Да все как-то не получается, – пожал он плечами, улыбаясь. – А хочется. Я там секретик закопал, вдруг сохранился.

– Там теперь вокруг столько секретиков позакопали, что ни пройти ни проехать, – засмеялся Тихий и, заметив на лице переводчика заинтересованное непонимание, добавил: – Это я про мины...

– Не, – сказал лейтенант Рябинин. – Я пять копеек под стеклышком закопал, чтобы вернуться...

– Что, так понравилось? – удивился командир.

– Девочка понравилась, – улыбнулся Алладин. – Красивая такая, таджичка. Она меня первым словам научила: «Ман то ра дуст дарам...»

– Ну, понятное дело, – кивнул Тихий. – Сейчас найти не пробовал? Скажи своему дедушке-генералу – ХАД ее из-под земли достанет.

– Да пусть остается в прошлом, – сказал Алладин. – Я тут и не из-за нее оказался – другая три года назад встретилась, настоящая персидская царевна. Из-за нее из МГИМО выгнали, я там на восточном отделении учился, собирался в Иран по дипломатической линии, на стажировке и попал в историю, влюбился там. Выгнать выгнали, но довольно мягко, – дали младшего лейтенанта и сюда отправили...

– Кровью искупить, – хохотнул командир. – Экий ты любвеобильный или просто чересчур галантный – бабы на тебя липнут, а ты им отказать не можешь...

Со стороны эскадрильского домика к нам пылили два «уазика». Я посмотрел на часы – Варенников был точен, через пять минут наши колеса должны были повиснуть в воздухе. Когда машины остановились и нога генерала ступила на землю, мы уже выстроились у борта.

– Товарищи офицеры! – скомандовал командир и, печатая шаг, держа ладонь у козырька, пошел навстречу Варенникову.

Выслушав доклад о готовности вертолетов и экипажей к полету, генерал, не говоря «вольно», подошел к нам, посмотрел с какой-то угрюмой доброжелательностью, повернулся к свите из седоватого полковника, начальников разведки и особого отдела, сказал:

– А хорошая у меня команда подобралась. С такими ребятами грех не воевать...

Когда все сидели по местам, я обошел и осмотрел борт (пара Ми-24 уже запустились и рулили на взлетку), вернулся в кабину, сел на свое место и громко, в расчете на пассажиров, доложил:

– К запуску двигателей готов!

– Запускай, Маккенна, – с добродушной усмешкой негромко сказал командир. – Я тоже то кино помню. И того везучего шерифа. А в нашем деле везение не помешает...

С генералом на борту экспериментировать не полагалось, поэтому путь срезать не стали. По прямой от аэродрома Сабзавара до виллы Амира Саида на гератском нагорье было раза в два быстрее, чем лететь над дорогой в Герат, потом над окружной дорогой между северной окраиной Герата и хребтом, потом над степью на юго-восток, – выходил приличный крюк, но зато, если собьют и сядем, дай Аллах, на вынужденную, здесь при наличии связи нас найдут в течение получаса, а вот там, на кратчайшей прямой, ландшафт смят давним тектоническим сдвигом, ущелья там глубоки и обрывисты, речки, текущие далеко внизу, редко видят солнце, наверное, только разгар лета в полдень, когда светило кульминирует всего в нескольких градусах от зенита, а большую часть времени там лежит глубокая тень. Искать нас в этой тени будут долго, а доставать то, что останется, еще дольше. Вообще-то по инструкции мы должны идти на «потолке» – набрать по спирали над аэродромом три тысячи метров и уже курсом на Герат продолжать набор; за пределами войны стратеги, ее разыгрывающие, считают, что здесь, на пяти тысячах, до вертолета не дотянется зенитная ракета, даже у пресловутого «стингера» не хватит сил. Но практика показала, что на пределе – от трех до пятнадцати метров – вертолету летать все же сподручней: ракету сбивает с захваченной цели окружающий рельеф, экранирует земля. А еще можно сразу реагировать на опасность и мгновенно жать на гашетки, иными словами, быть летающим оружием, а не трепещущим лопастями далеко в небе транспортным средством. Правда, несколько дней назад генерала возили на потолке, но на обратном пути ведущий борт прямо над Гератом претерпел провал тяги, нырнув почти на тысячу метров, и теперь генерал пожелал лететь низко, но быстро и, самое главное, не стягивать генеральское тело и форму ремнями парашютной подвески. По пути туда совершили промежуточную посадку в гератском аэропорту. Там приняли на борт пожилого афганца в белой чалме и сменили наши «двадцать четверки» на гератские – у «крокодилов» не хватало топлива, чтобы обеспечить «восьмеркам» беспрерывное прикрытие по всей длине нашего окружного путешествия.

В первый мой прилет к Амиру Саиду я, глядя на саманный дом посреди голой степи, подумал, как бедно живут полевые командиры священной войны. Но на этот раз мы сели в другом месте. На берегу маленькой речки или широкого ручья, окруженный садом раскидистых фисташковых деревьев, недавно отцветших – кое-где среди зелени листьев еще оставались розовые соцветия, – стоял белый двухэтажный дом с большими окнами. Сад еще окружал высокий дувал с башнями по углам, за периметром дувала было разбито несколько шатров, стояли в ряд пикапы разных марок, в некоторых в кузовах торчали пулеметы на треногах. Возле машин бродили и сидели прямо на земле бородатые люди с автоматами.

– Слет дружественных духов, – усмехнулся командир, ведя вертолет по кругу со снижением. – При других обстоятельствах могли бы одним махом семерых побивахом, но баба Валя решил задружиться против Исмаила.

Сели парой невдалеке от крепостного дувала – палатки затрепетали, стараясь сорваться со своих кольев и улететь, бородатые отворачивались от песчаной бури, поднятой нашими винтами. Некоторое время настороженно молотили, не сбрасывая оборотов, пока пара «крокодилов» прикрытия рыскала над окрестностями, проносилась над садом и домом, срывая с ветвей остатки розового цвета.

– А если они захотят взять в плен или уничтожить главного начальника этой войны? – сказал я, глядя в желтую муть, за которой маячили люди с автоматами. – За его голову и за вертолеты в придачу можно получить неплохой бакшиш...

– А смысл? – сказал командир. – Амиру Саиду это точно не надо. Хороший дом, хорошая жена, и не одна, и такой мощный кунак в драке против Исмаила. И те, что на переговоры приехали, тоже выгоды ищут. И знают, конечно, что в данный момент в первой готовности сидит звено штурмовиков в трех минутах полета отсюда, – они даже в машины прыгнуть не успеют...

– Все чисто, триста пятнадцатый, можно выключаться, – сказал ведущий прикрытия. – Мы подальше сядем, будем в первой готовности, если почувствуете неладное, пускайте красную ракету, как договаривались.

– Вас понял, – сказал командир. – Выключаемся, – это уже мне. – Кстати, «крокодилы» с собой Васю взяли с его ребятами – на всякий случай. Даже баба Валя об этом не знает, думает, что геройствует без страховки...

– Группа Васи и в два «крокодила» не влезет, – с сомнением сказал я. – Максимум они вдвоем восьмерых потянут...

– Столько и взяли, – сказал командир. – Бортачей дома оставили. И то помощь. Тихий – молодец в этом смысле, все яйца в одно лукошко не кладет... Ты выключайся давай, заболтались уже...

Я поднял руки, вывел на ноль краны останова двигателей, покачивая ручкой тормоза, остановил бег лопастей, вышел в грузовую – там Тихий уже открыл дверь, выставил стремянку, показал нам всем, включая генерала, чтобы оставались на месте. Его бойцы, один за другим, выпрыгивали на улицу, занимали оборону вокруг вертолета (к ним подтянулась вторая половина с ведомого), подождали, когда осядет пыль, осмотрелись, и только тогда Тихий махнул мне, чтоб выходили по одному. Я пропустил командира, который, козырнув, обратился к Варенникову:

– Товарищ генерал армии, полет окончен, разрешите получить замечания!

– Спасибо, капитан, – сказал, проходя к двери и наклоняя голову, чтобы не задеть своей высокой кепкой потолок, генерал. – Замечание одно – все замечательно. Дай бог, чтобы и обратно так же было. А теперь все за мной, погостим немного у друзей...

Мы взяли автоматы и вышли. Варенникова уже встречал Амир Саид. Если в тот день, когда мы привезли ему телевизор, он был с непокрытой головой, то теперь на его голове красовалась черная шелковая чалма, и накидка была такой же черной и шелковой, а не темно-лиловой, как в прошлый раз. Амир и генерал приложили руки к груди, слегка поклонились, потом обнялись, прикасаясь трижды щеками. С остальными Амир здоровался, пожимая руки, – мою пожал даже двумя руками, видимо, узнав одного из тех, кто привез ему подарок, – тогда я был с другим экипажем. Руки его были большие и мягкие, как подушки. Охране генерала хозяин рук не подавал, как бы не замечая их, и это было не пренебрежение низшей военной кастой, наоборот, мне показалось, что это была подчеркнутость своего гостеприимства – он тактично не заметил охрану, само присутствие которой выражало хозяину недоверие со стороны гостя. Однако, увидев Тихого, Амир Саид поднял брови, изобразив подобие радостного удивления. Он шагнул к Тихому, обнял его, и они трижды прикоснулись щеками. Потом он обернулся к Варенникову и что-то оживленно проговорил, держа руку на плече Тихого.

– Это очень храбрый воин, – перевел Толик Рябинин, стоявший рядом с генералом. – Он спас мне жизнь прошлым летом в Герате...

– У нас все воины храбрые, – чуть кивнул Варенников.

Толик перевел, и хозяин, выслушав, склонил голову и прижал руку к сердцу в знак согласия.

А потом он увел генерала со свитой в дом. Когда Тихий сделал шаг следом, Варенников его остановил:

– Вы здесь за всем смотрите. На свежем воздухе лучше. Сейчас вас накормят – они зарезали барашка в честь хорошего начинания. Такого плова больше нигде не попробуете...

В саду, прямо в тени фисташкового дерева, несколько духов накрыли дастархан. На земле раскатали большой твердый палас, на него постелили скатерть, вышитую узорами, вокруг разложили коврики из кошмы, на коврики бросили подушки. По углам дастархана появились тарелки с лепешками, по периметру расставили чистые фарфоровые тарелки, разложили ложки, поставили пиалы с водой, потом принесли блюда с овощами и, наконец, в центре водрузили глубокое, сверкающее начищенной медью блюдо, полное дымящегося плова. Жирно блестевшая гора риса с бараниной была покрыта слоем поджаренной смеси моркови, изюма, перца, орехов, и когда рассаживались на подушки, пристраивая автоматы на колени, кто-то вздохнул, что к такому плову грех не дать водки. Но нам дали что-то белое в сужающихся к верху стеклянных стаканчиках – из такой посуды большого глотка не сделаешь – потом оказалось, что напиток похож на кумыс, причем сильно переброженный, наверное, в нем была крепость пива.

– Правильные хозяева, – сказал командир, накладывая большой деревянной ложкой плов в свою тарелку. – Сами-то они плов руками едят, но русским свиньям ложки выдали, знают, что у нас руки не заточены под столовый инструмент. Кстати, не забудь перед едой сполоснуть пальцы в пиале с водой – пусть видят, что и мы не из дикого края... То ли мы устали от нашей столовской пищи, которая здесь готовилась в основном из консервированных продуктов, то ли плов был и в самом деле божественным, но после первых ложек все согласились, что ради этого вкуса стоило попасть на войну.

– Такого плова я и в Казахстане у бабушки не ел, – сказал Джама. – «Крокодилам» сегодня не повезло, опять придется сухого джейрана жевать.

Когда весь плов был съеден, подали чай в чайничках, рахат-лукум, засахаренные фисташки. Потом курили, сидя под деревьями, и ветерок приятно обдувал мокрые после усердной еды лица. По другую сторону дорожки, ведущей через сад к дому, такой же дастархан был накрыт для духов, сопровождавших своих командиров, которые сейчас вели переговоры в доме; все большие окна были задернуты изнутри шторами, но снизу были открыты деревянные ставни для проветривания. Я увидел, что Тихий, как бы гуляя, пересек дорожку, приблизился к матерому духу – черная длинная рубаха с широкими рукавами, черные широкие штаны, черный кожаный жилет с множеством карманов – явно не маленького чина. Увидев подходящего к нему шурави, дух сделал шаг навстречу, они одновременно забросили висящие на плечах автоматы за спины и обнялись, касаясь щеками и похлопывая друг друга по спинам. Потом Тихий угостил духа сигаретой, они сели на травку, потом прилегли, опираясь на локти, курили и говорили, не глядя друг на друга. Покурив, еще с минуту перебрасывались фразами, потом встали и, пожав друг другу руки, разошлись. Тихий расслабленно прогуливался меж фисташковых деревьев, поднял розовый цветок, понюхал, положил в карман разгрузки. Он медленно бродил, то и дело оказываясь рядом с очередным своим бойцом, не останавливаясь, что-то коротко говорил ему, почти не открывая рта, и шел дальше. После встречи с командиром боец, постояв для приличия, медленно менял позицию.

– Работает парень, – одобрительно сказал командир, тоже наблюдавший за Тихим. – Так и надо. Здесь расслабляться нельзя. Тут дело даже не в идеях – джихад, газават, – это не главное. Главное, кто больше даст. Вот даст Исмаил больше, чем баба Валя, – и тогда нас прямо здесь, не посмотрят, что гости, то есть дар Аллаха. Думаю, недаром лейтенант к духу подошел. Они явно уже виделись, и наш всей их банде показал, что с паханом на дружеской ноге. Тоже выигрыш времени на крайний случай, сразу вот так в друга своего командира дух не выстрелит...

Совершив обход своих постов, к нам подошел Тихий. Сел рядом, сказал в сторону:

– Скоро закончат.

– Послеполуденный намаз? – проявил я осведомленность.

– Не совсем, – сказал Тихий. – Намаз может и потерпеть. Через пятнадцать минут мы должны выйти на связь с ЦБУ, иначе они начнут волноваться, самолетам дадут команду на взлет, тут недалеко еще и разведрота на броне затихарилась – тоже пыль поднимет...

– С кем ты там обнимался? – спросил командир. – Начальник охраны Амира?

– Бери выше, – сказал Тихий. – Что-то вроде замполита. Зам по религии, Кабульский университет окончил, говорит на английском, французском, русском... Прошлым летом вместе с Амиром попал в засаду, сам Исмаил с нукерами их в центре Герата чуть не грохнул. Мы там тоже оказались, можно сказать, по чистой случайности. Я тогда их нашей броней прикрыл, а по банде Исмаила артиллерия ударила прямой наводкой. Короче, вот затрещали барабаны и отступили басурманы. Несколько басурман взяли в плен, они сказали, что Исмаил ранен, но легко. Тогда мы с Амиром и познакомились, ну и с Алимом. Потом и они мне услугу оказали, так что, в принципе, мы квиты...

Тихий оказался прав – скоро из дома вышли переговорщики. Видно было, что они довольны – обнялись еще теплее, чем при встрече. Хозяин проводил группу шурави до калитки, еще раз раскланялись и пошли к вертолетам. До связи с центром боевого управления в Сабзаваре оставалось пять минут.

Когда прилетели на базу, Варенников приказал всем с ним летавшим построиться, объявил благодарность, пожал всем руки и, сказав загадочную фразу «еще увидимся», сел в ждущий уазик.

– Сволочи, – сказал, подходя, Вася. – Когда вы там плов жрали, мы его запах за версту чуяли. А голодный солдат – плохой солдат. Пришлось под запах плова сухпаем давиться...

– Конечно, их плов был хорош, – сказал Тихий, сняв крышку с казана, где булькали горячие гейзеры. – Но вот эта бодяга сверху с изюмом и фисташками мне как-то не пришлась по вкусу. Все-таки у русских рис с изюмом ассоциируется с кутьей, то есть с поминками... Мясо, рис, морковка, лук, чеснок, зира – классика на то и классика. Сейчас воду рис всю выпьет, оставим доспевать и поедем с тобой на вокзал прокатимся.

– Кого все-таки встречаем? – спросил я.

– Не скажу, – усмехнулся Тихий. – Хочу посмотреть, узнаешь ли...

На улице было солнечно, дороги высохли, голые еще деревья уже начинали нежно зеленеть. Вокзал был не так далеко, я сам два дня назад ступил на его перрон и стоял в ожидании встречи. Никто ко мне не подходил. Я уже начал беспокоиться и решил позвонить. Когда достал телефон, знакомый голос сказал за спиной:

– Я думал, у тебя слух обострился, и ты за километр почувствуешь мое приближение.

– Я тебя давно услышал, – сказал я, не оборачиваясь, но уже улыбаясь. – Просто решил потешить твое самолюбие. Ты всегда любил подкрадываться, это тебе удавалось, но сейчас ты стучишь когтями, как старый пес...

Тихий засмеялся, разворачивая меня, и мы обнялись.

– Ты стал похож на Майкла Дугласа, – сказал он. – А именно на того его героя, который просто идет домой. Тридцать лет назад ты был похож на Зверобоя, друга Чингачгука.

– А ты, на мой затуманенный взгляд, застрял во времени, – сказал я, пытаясь рассмотреть лицо Тихого. – Как был Чингачгуком, так и остался.

– Поживешь у меня недельку, тоже вернешься во времени назад, – сказал Тихий, взял мою сумку и потащил за локоть к привокзальной площади.

Когда сели в машину, я сказал:

– Думал, у тебя какой-нибудь расшаренный внедорожник, но наш старый уазик и правда больше подходит.

– Это и есть самый крутой внедорожник, – усмехнулся Тихий. – Я бы еще и бээмпэшечку приобрел, просто, чтобы носиться по вечерним проселочным дорогам, форсировать мелкие речки, останавливаясь на отмелях и сидя на теплой броне, смотреть, как садится солнце. В этом есть особый кайф – после грохота, движения, пыли остановиться, заглушить мотор, открыть люк и услышать тишину, бульканье воды на камнях, шелест листвы, чириканье рыб...

Тихий уверенно вел машину по узким улочкам, спокойно держа баранку левой рукой, опустив правую на рычаг скоростей. Зарулили на привокзальную площадь, втиснулись между игрушечно-яркими иномарками... Тихий посмотрел на часы, сказал «тютелька в тютельку», и мы пошли на перрон. На первом пути уже стоял поезд «Анапа – Уфа». Мы шли к хвосту состава.

– Интересно, что у вас обоих расстояние до меня одинаковое, только с разных сторон, – сказал Тихий. – По десять часов – чаю два раза попить и как следует выспаться...

Мы уже подходили к вагону, в котором, судя по уверенности Тихого, приехал его второй гость, когда сзади хриплый, слегка заикающийся голос сказал:

– Граждане, предъявите ваши документы!

Мы остановились, обернулись. Нам отдавал честь полицейский – судя по синей фуражке с высокой тульей и черной кожаной куртке, он был не из малых и даже не из средних чинов, которые бродят по перронам страны, гоняя бабушек с пивом и копченой рыбой.

– Гражданин начальник,– сказал Тихий, – мы тут никого не трогаем, идем себе мимо, товарища встречаем.

– Тамбовский волк тебе начальник, – сказал полицейский. – А это что за хмырь с тобой?

– А это наш старый друг-борттехник, – сказал Тихий.

– Какой он борттехник, – хохотнул полицейский. – Ты на руки его посмотри, из него борттехник, как из Промокашки – скрипач!

– Вам лишь бы засадить кого-нибудь, – сказал я, уже узнав и улыбаясь.

– Да я тебя, урода, не только засадил бы, но и расстрелял раз пять за то, что так долго от нас скрывался! – засмеялся полицейский, протягивая руку.

– Не хотелось впечатление портить, видеть вас седыми, морщинистыми, пузатыми, – сказал я, пожимая протянутую руку. – Но когда зрение окончательно выключили, решил: теперь можно.

– Знаешь, Маккенна, – сказал Вася, – с нашей крайней встречи на сабзаварской стоянке прошло тридцать три года, а морда у тебя как была наглая и рыжая, так и осталась. Даже не поседел, сволочь!

– Зато ты вон какой авторитет наел, – сказал я, тыкая его в твердо круглящийся под курткой живот. – С таким уже на задание не пойдешь...

– Какое может быть задание у полковника полиции в отставке? – засмеялся Вася. – А, вообще, я этим животом преступность давил, теперь, за ненадобностью, начну сбрасывать.

– Ну вот! – сказал Тихий. – А мы тут решили тебе старый должок отдать, плов приготовили, который ты у Амира Саида не смог попробовать. Между прочим, сегодня – тот самый день...

– Так поехали, чего же вы меня тут голодом морите! – сказал Вася. – Диета ради такого случая временно отменяется!

Вася привез с собой красивые бутылки виски и текилы. Когда Тихий увидел их на столе, он удивился:

– Ты забыл, что я хотел угостить тебя своей ракией? Манкируешь или выпендриваешься – вот, мол, что пьют настоящие полковники?

– Настоящие полковники уже ничего не пьют, – покачал головой Вася. – Я завязал три года как. Когда у тебя был крайний раз, то была прощальная гастроль. Правда, тогда я еще не знал, что завяжу. И не собирался. Даже проверку на вшивость себе сделал. Жена все время после моего запоя рассказывала всякие ужастики, что я, к примеру, залажу под кровать и оттуда стреляю, кричу «врешь, не возьмешь». Я сначала верил, а потом решил проверить. Поставил в доме скрытые камеры наблюдения, потом просмотрел. Ничего такого, пьяный как пьяный, хихикаю противненько так, потом матом начинаю ругаться, но без рукоприкладства, короче, до полного идиотизма так и не дошло. Перестал жене верить. Однако после отпуска случилась одна невеселая история. Пошли с товарищем на рыбалку. Ну, все, как полагается, ухи сварили, ночь, костер, водочка. Помню, спорили сильно. Время было интересное, товарищ – тоже «афганец», родом с Кривого Рога. Слово за слово, дулом по столу. Стола, правда, не было, но он в палатке спать лег, а я возле костерка калачиком свернулся. Утром просыпаюсь, как обычно, ни черта не помню, единственно, припоминаю, что ссорились. Думаю, надо мириться, иду звать его на опохмел, рюмку мира по кругу пустить, смотрю, а он в палатке прижмуренный лежит... Тут я перепарашился, думаю: не я ли его в пьяном угаре придушил или стукнул чересчур неловко? Позвонил нашему патологу, дал координаты, попросил приехать. Жду его, а сам думаю: и зачем в секретность играть, если это моих рук дело, надо отвечать. Вызвал оперов. Слава богу, оказалась сердечная недостаточность. Наверное, и моя вина тут есть – спорили до крика, сердце могло не выдержать. Но это все же совсем другое... Вот после этого я решил бросить пить: давно не нравились мне эти провалы, когда ты не знаешь, кем там становишься и что этот кто-то может натворить. Даже если и не натворишь, найдутся доброжелатели, а у начальника райотдела их всегда хватает, которые и происшествие любой тяжести могут подстроить – с отпечатками пьяницы-полковника на орудии убийства со всеми вытекающими...

– Но сам-то ты чувствовал, что не можешь в состоянии опьянения дойти до убийственной ярости, – сказал я. – Что-то не помню тебя рвущим на груди тельняшку – ни на своей, ни на чужой. Ты же добрый, Вася.

– Я добрый? – Вася усмехнулся. – Ты меня того не вспоминай. Тогда я был добрым и веселым, а после войны пошел общественный порядок охранять, нечисть всякую ловить и сажать. Ну, как Володя Шарапов – из полковой разведки – в угрозыск. И учителя у меня тоже вроде Жеглова были. Только у них ориентиры сменились – с общественного блага на личное – а я этого не знал. Ментовская жизнь оказалась намного хуже войны. Война, видите ли, дело преходящее: повоевал и, если выжил, в мирную жизнь уходишь, снова человеком становишься, ну, с воспоминаниями к датам, на встречах с боевыми товарищами. А тут война – образ жизни, она не кончается. Главное – она не кончается... А уж когда милицию на полицию поменяли, надежда у меня, что рожденная революцией еще вернется, совсем угасла. Теперь я на пенсии, и, кажется, война моя наконец закончилась. Дом, сад, мастерская, токарный станок, мебель для души делаю, новости по телевизору не смотрю. Сюда в мундире приехал, чтобы в родную школу на девятое мая сходить – директор пригласил. Расскажи, говорит, ребятам, как воевал. Думаю теперь, что им сказать, детям, да уже внукам моих деревенских друзей? Что воевал весело? Не поймут... – он посмотрел на нас, усмехнулся: – Нет, посмотрите на них! Нагнали на меня грусти и сидят. Вы хоть пейте, а я плов буду есть. Когда хорошая компания бухает, я всегда вместе пьянею без вина – закон, знакомый всем завязавшим. Давай наливай! Всегда вам обоим завидовал: вечером пьют, а утром как огурчики, не то что я. Всегда болел с похмелья. И где эти ученые, доценты с кандидатами? Взяли бы вас на опыты, выделили бы тот антидот, который вашим организмам болеть не дает, сделали бы таблетки: принял одну перед пьянкой – и порядок в танковых войсках!

– Ладно, давай за встречу, – сказал Тихий, поднимая рюмку. – И жри уже плов, второй раз гретый он уже не плов...

Мы выпили и принялись за плов. Он и в самом деле показался мне лучше того, которым нас угощал Амир. Этот был без изюм-ореховых тонкостей, придававших рису и баранине сладковатый привкус. Здесь же все было честно и просто вкусно.

– Божественно вкусно, – промямлил Вася набитым ртом. – Ты настоящий кулинар!

– Гарантирую, – сказал я, – это вкуснее, чем тот плов у Амира, который ты не попробовал.

– Может, все-таки, под плов выпьешь? – сказал Тихий. – В отставке тебе провокации уже не страшны, жена не видит – гуляй, солдатик, ищи ответу!

– Да я уже нашел этот ответ, – сказал Вася, наливая в бокал «Фанты». – Лучше я буду на вас веселых смотреть, чем вы на меня, бессмысленного и беспощадного. И самое главное, – хохотнул Вася, – должен же быть в нашей компании психопатов хоть один трезвенник – смотрящий. Я тут недавно прочитал исследование пиндосовских психологов. Оказывается, когда подразделение воюет непрерывно в течение двух месяцев, девяносто восемь процентов воинов сходят с ума. А оставшиеся два процента не сходят с ума, потому что и до того были психопатами. Вот из них эти психологи и рекомендовали Пентагону формировать разведывательные и другие ударные подразделения. Правда, среди этих боевых психопатов замечены непсихопатические лидеры – после войны они, как правило, идут в полицию. Понимаете, к чему я клоню, психопаты? – засмеялся Вася и протянул свой пузырящийся бокал. – Давайте выпьем за отличие американских психопатов от нормальных русских придурков!

Мы выпили. Тихий поморщился, занюхал виски свежей папиросой и, прикурив, сказал:

– Точно, придурки. Вспомнить только, как турановского связника брали на следующий день после плова у Амира. Это было двадцать третьего, – толкнул он меня локтем, – точно помню, потому как день рождения Уильяма нашего Шекспира. Всегда с ужасом вспоминаю тот день: там могли полечь все...

– Не могли, – покачал головой Вася. – Тогда мы были на волне. Нас несло. Помню, как раз в тот день обратил внимание, что попадаю, не целясь, от бедра, как американский ковбой. Было ощущение, что мы – не мы, а герои боевика, у которых все получается...

– Ага, – кивнул Тихий. – Было такое. Теперь понятно, что тот наперсточник (он показал пальцем в потолок) просто втягивал нас, давал почувствовать вкус мелких выигрышей, чтобы потом сыграть по-крупному...

Шел снег. За окном было серое мельтешащее безмолвие. Мы с Тихим по-прежнему сидели за столом, Вася курил, сидя на корточках у приоткрытой дверцы печи.

– Люблю весенний снег, – сказал Тихий. – Как будто восковкой накрывает талую грязь, чистый лист, по которому можно набело писать, пока не растаял... В такую погоду во мне с детства писатель просыпался. Не помню, о чем были мои первые попытки, продолжение Незнайки, кажется. Но когда прочитал Киплинга, обе его «Книги джунглей», понял, наконец, о чем писать. Купил хорошую общую тетрадь, перьевую авторучку – они в нашей «уцененке» по пять копеек продавались – бутылек чернил и приступил. Сначала нарисовал джунгли, Скалу Совета, Акелу, Багиру, Балу и Маугли. И над картинкой написал название: «Третья Книга Джунглей». Ты же помнишь – у Киплинга было две. И вдруг перо мое побежало – только успевай макать! Я писал ту книгу ночами, исключительно при свече, и так заполнил всю тетрадь. О чем я писал? Сначала о том, как Маугли уходит к людям, потому что пришла весна и он влюбился в девушку. Я как раз тогда был неразделенно влюблен. Но среди людей он жить не смог, любовь была, как красный цветок: она перекидывалась с предмета на предмет, а если нового предмета не было, угасала... И тогда мой Маугли, уже взрослый, возвращается в джунгли. Возвращается и никого из прежних обитателей не находит там. Даже серых обезьян. Не знаю, какая уж катастрофа случилась – засуха или наводнение, погибли все или ушли, но пусто было в джунглях, и ни звука не издавали они, ничего, кроме шума ветра в кронах гигантских деревьев. Наверное, я был маленький, не знал, о чем писать, потому и писал о счастье из первых двух книг, которые написал другой. Главным героем третьей книги было прошлое. Следы лап, клочки шерсти, задиры когтей на коре, и только ветер, твой немой брат, приносит неведомо откуда знакомые до слез запахи. Сиди у ночного костра, отхлебывай по глотку вино былого, смешанное с твоими слезами, прислушивайся временами, не хрустнет ли за спиной ветка под чьей-то лапой, жди, не лизнет ли в шею теплый шершавый язык...

– Складно звонишь, фраерок, – хохотнул Вася у печки и хрипло закашлялся.

– А ты, полкан мусорный, не встревай, когда писатели базарят, – парировал Тихий. – Сволочь пузатая, весь пафос сбил... Кстати, мне и сейчас непонятно, откуда тогда взялась у хлопца эта индийская грусть. Мальчик не мог этого понимать, не было такого опыта, только книжные чувства. А вот догнало много лет спустя. Я уже провоевал полгода, и случился у меня отпуск. Так вышло, что большую его часть, целый месяц, я провел на Черном море. Подробности того отпуска ты еще узнаешь. Первое, что отметил, – райскую прохладу черноморского побережья в июле – в сравнении с той нашей жарой – и счастье сидеть в беленной мелом мазанке с открытыми морскому ветру окошками и, попивая холодное виноградное вино, поднятое из погреба хозяйкой, писать свою жизнь, вдруг осознав ее посредине войны, в антракте войны, с которой ты, вероятно – и очень вероятно! – можешь не вернуться... Самое интересное – поймал тогда себя на полном нежелании ехать домой, встречаться с друзьями, что-то им говорить, что-то объяснять родителям, тратить на это драгоценное время, отпущенное мне войной, как тем чудищем Настеньке. Зачем так бездарно тратить бесценный кусочек времени, когда я могу написать то единственное, что стоит вообще писать, – свою жизнь. Я вдруг понял, что война в моей жизни была неизбежна, и, скорее всего, она, эта война, и станет апофеозом. Скорее всего, я погибну, потому что после апофеоза уже не может быть ничего. А значит, моя жизнь до войны, моя дорога на войну и есть данный мне предмет моего искусства, алмаз, который я должен превратить в бриллиант... Не могу сейчас объяснить, найти правильные слова, но тогда я понимал все ясно, и прежняя, довоенная моя жизнь вдруг словно осветилась огнем войны, обрела осмысленность, сюжет, предстала романом, – а ведь живя той жизнью, я не видел в ней ничего интересного, не знал, о чем писать. Только война, оказавшись вершиной этой жизни, высветила ее глубинную суть. И вот, сидя в мазанке, продуваемой закатным ветром с моря, и потягивая самодельное вино, я за месяц написал сотню страниц то ли мемуара, то ли романа. Когда окончил и перечитал, понял, что сам текст, появившись, изменил мои установки. Закрыв тетрадь, я осознал, что это роман не о мире, а о войне, и там, где я закончил, все только начинается, а значит, я должен вернуться с войны и завершить начатое. С такой мыслью, ободренный своим вновь открывшимся бессмертием, я отправился в родной город и провел там остаток отпуска, как нормальный человек. Тетрадь оставил, конечно, не родителям – зачем им читать такое? – а одной знакомой и спокойно убыл обратно на войну уже с другим ее пониманием. Вот так война помогла прояснить смысл моей жизни, потом написанная жизнь прояснила смысл моей войны. Но и эта мебиусная перекрученность оказалась не окончательной. Я вернулся из отпуска другим и окунулся в войну, как в непредсказуемую, оттого такую манящую, любовницу. Прошло еще полгода, и мне казалось, я изучил войну как никто, даже приручил ее, и она привыкла ко мне, полюбила, если война умеет любить. Я хотел вывести это драгоценное знание сюда, в мир, но так, чтобы та кровь не свернулась в этом кислом молоке, донести ее свежей до бумаги, написать. Про войну, как никто до меня...

– Написал? – не выдержав, перебил я.

– Нет, – сказал он, закуривая. – Взялся с энтузиазмом, даже разогнался, но... Споткнулся о тот февральский бой, где мы с тобой и встретились. Начал вникать в ту историю, что случилась с нами потом, и вдруг понял, что эта история обессмысливает весь изначальный замысел моей книги. А чем больше я старался преодолеть внезапно возникший тупик, спасти свой труд, свой смысл, тем сильнее мне казалось, что там все продолжается и воспоминания мои все время множатся, меняются, и никак нельзя зафиксировать действительно бывший ряд событий, чтобы расследовать все до конца, найти истину и успокоиться… Вот за этим я и позвал тебя. Чтобы ты прочитал мою тетрадь, а потом я скажу, какое решение мне кажется верным... Да не смотри так, я не сумасшедший и не выпью твою кровь, когда ты уснешь. Ты просто прочитай...

– Я смотрю так, – сказал я, – потому что не знаю, как буду читать твои каракули. Я давно уже не вижу букв, даже крупных, ну разве что на афишах и вывесках еще различаю. Если только ты сам прочтешь вслух...

– Вслух не хочу, – поморщился Тихий. – Не могу читать себя вслух. Я же говорил тебе, что подготовился к твоему приезду. Текст напечатан, ты можешь прямо сейчас открыть свою почту, взять посланный мною файл, загрузить текст в свою «Говорилку» и слушать... Между прочим, напечатал я много больше, чем написано в тетради – жизнь оказалась длинней, чем я предполагал, когда писал первую часть... – Кстати, – сказал я, – со мной похожая история произошла. Начал писать дневник, думал ничего не упустить, забрать с войны все впечатления – до капельки, до крошки, чтобы потом написать нечто большое – если не «Войну и мир», то «Тихий Дон» точно. Но все получилось, как и раньше получалось с дневниками – школьными, институтскими: вёл от силы месяц, до того февральского боя, где мы с тобой встретились. Через него мой дневник не смог перевалить. Потом, лет через пятнадцать, решил-таки попробовать вспомнить все. Начал записывать короткими историями, выкладывать в Сеть, людям нравилось, тем более что я наковырял из нашей военной жизни много веселого изюма. Неожиданно получилась книжка...

– И очень хорошая книжка, – сказал Тихий.

– Подтверждаю, – сказал Вася. – Я ее раз семь читал. Душевная книжка. «А может, спецназ холостыми воюет? – всю глубину этой фразы борттехник не может осознать до сих пор», – засмеялся он. – Между прочим, это был Арно, снайпер из моей группы...

– Поэтому и попал точно между лопастями вращающегося винта, – улыбнулся я. Спасибо, конечно, за добрые слова о «Бортжурнале», но получилось совсем не то, что я хотел. Странная смесь Теркина со Швейком в формате то ли Денискиных рассказов, то ли приключений Винни-Пуха и его друзей...

– Но самых главных событий там у тебя нет, – сказал Тихий. – Приберег на роман?

– Как бы не так, – сказал я. – Те события не очень веселые, их в форме баек не подашь, вот они и остались за бортом. А на байки разменял всю фактуру, весь наш быт, работу, пейзажи – все краски выдавил, так что рассказ нечем написать, не то что роман...

– Не зарекайся, – сказал Тихий. – Когда я твой «Бортжурнал» прочитал, то увидел, что он обрывается в июле, где-то в районе нашего рейда за улетевшим в Иран советническим бортом. А ведь там самое интересное и начинается. Один только бросок на Шаршари чего стоит, не говоря уже о том ночном бое. Но, самое главное, то был только маленький росток. Крона дерева, выросшего за три десятилетия, сегодня держит всю – ну или почти всю – нашу действительность...

– Ничего себе, – усмехнулся я. – Выходит, мы тогда посадили Древо Иггдрасиль?

– Можно сказать и так, – кивнул Тихий. – И ты перестанешь усмехаться, когда прочтешь мои записки. Думаю, после этого у тебя появится желание вернуться в то лето и написать его новыми красками. Бесплатный совет – можешь для собственного душевного и творческого спокойствия считать будущий роман окончанием «Бортжурнала»...

– А не угомониться ли вам, ребятушки – стары солдатушки? – подал голос Вася. – Корни, крона, древо! – передразнил он. – Если начнете ту историю за хвост из норы времени тянуть – видите, я тоже умею говорить красиво, как тот Аркадий, – то, может статься, не понравится это кому-то из действующих до сих пор лиц, и срубят вашу елочку под самый корешок...

– Да кому мы нужны, – махнул рукой Тихий. – Самый опасный из них уже десять лет, как на том берегу Леты загорает. Он бы наши художественные иносказания обязательно расшифровал. Остальные романами не интересуются...

– Эт ты зря, – сказал Вася. – Послушай старого мудрого Каа, глупый лягушонок. Если ты думаешь, что я в отставку вышел, потому что очень захотел на токарном станке ножки для мебелей точить? Тогда ты и правда глупый лягушонок. Крона, говоришь? Х-хэ! – мотнул Вася головой. – Тут тебе в одном флаконе и прошлое, и настоящее, и даже будущее в разных его вариантах, и напиток этот покрепче твоей сливовицы будет... – Вася посмотрел на стаканы в наших с Тихим руках. – Ох, вынуждаете вы меня! На такие темы без пол-литра вообще говорить невозможно...

– Ну и прими, – протянул стакан Тихий. – Маккенна вон покурил спустя пятнадцать лет, и ничего, не впал в раж. А если ты начнешь буянить, то я тебя успокою как-нибудь. Ну, хочешь, завтра вместо опохмела на лыжах сходим – да по ельничку по-над реченькой, да по свежему снежочку, а? Ты же у нас знатный лыжник!

– А что? – сказал Вася, поднимаясь и подходя к столу. – Ради лыжной пробежки я готов на все. Вы и мертвого уговорите, черти. Заметьте и жене моей передайте: не я это предложил! Давай наливай, и я расскажу вам сказочникам, настоящую сказку...