№08.2018. Гилязова Эвелина. Ее желтая акварель. Проект - Прыгнуть в небо. "Литературная мастерская"

Эвелина Гилязова - студентка журфака БашГУ

Ее желтая акварель

Чрезмерный самоанализ порой может привести к саморазрушению. Разрушение это происходит медленно, мучительно. Если бы человек был деревом, то процесс его саморазрушения можно было бы сравнить с опаданием листьев. Сначала на сырую землю падает один листочек. Свежий и зеленый. Совершенно случайно, из-за сильного ветра. Потом еще несколько листьев. А потом весь наряд молодого деревца постепенно желтеет, опадает на землю, смешиваясь с землёй, и превращается в позабытое прошлое. И вот он, твой внутренний мир, – лежит под ногами прохожих. Только в отличие от дерева человек сам бросает всю душу свою под ноги безразличных к нему людей. Рвет из грудной клетки цветущее сердце, подобно Данко. А потом страдает. И все ради чего?

Она всегда казалась мне очень печальной. Будто искала что-то в пустоте мокрых улиц и никак не могла найти. Я задавался вопросом: что же ищет она там, в чернильной дали ночного неба? Были ли это жемчужные бусины ярких звезд или серебристая, улыбающаяся нам луна – я не знал. Возможно, она и вовсе искала в этом небесным зеркале собственное отражение. Будто вдалеке осталась какая-то часть ее сердца, которую она никак не могла найти.

Мы встретились впервые в октябре. Именно тогда я осознал, что встретил живое воплощение осени. Так и прозвал ее – девушка-осень. И меня совершенно не волновало, что звали ее на самом деле Аделаидой, а родилась она зимой. Для меня в памяти этот человек навсегда остался юной Адель, девушкой-осенью. Ее волосы были похожи на пожелтевшую листву и золотым водопадом струились по тонким женственным плечам. Серые глаза напоминали мокрый асфальт с неизменным зеленым отблеском. Изумрудные отливы на дне серых бездонных морей глаз казались мне маленьким лучиком надежды. Я точно знал: она верит. Вопрос: во что?

Адель много улыбалась, но в надрывном ее безмолвии я всегда слышал тихие ноты рыдания. Ей было больно, но она скрывала эту боль за легкой лисьей улыбкой. Но глаза девушки никогда не врали. Они в принципе не могли солгать. Глаза, как говорится, зеркало души человека. Возможно, именно поэтому она всегда прятала всю свою боль за бездушными стеклами очков. Она скрывалась. Но искреннее счастье на ее лице читалось всегда сразу. Глаза блестели яркими зелеными огнями, а уголки губ начинали нервно дрожать. В такие моменты казалось, что она не может сдержать порыв чувств. Для меня Адель была взрослым ребенком.

В день, когда я встретил ее впервые, шел сильный дождь. Не знаю почему, но именно в тот вечер мне захотелось зайти в круглосуточный магазин недалеко от библиотеки. Не вспомню уже точно, что именно я тогда хотел купить: то ли сигареты, то ли зажигалку. У самого выхода стояла худощавая девушка лет девятнадцати. Кожаная куртка черного цвета сидела на ней довольно мешковато, а белое шифоновое платье было мокрым от дождя. Ноги ее были похожи на две тростинки, которые, казалось, вот-вот надломятся. Они дрожали то ли от холода, то ли от нервов. По длинным желтым волосам и куртке стекали капли воды. Сама же незнакомка стояла у автомата с газированными напитками и никак не могла взять в толк – куда кидать мелочь. Забавно было наблюдать за тем, как ее бледное личико краснело от закипающей внутри злости. Девушка явно была на грани.

– Вам помочь? – я с легкой усмешкой просочился между незнакомкой и автоматом. Девушка посмотрела на меня с недоумением и удивлением. Она напоминала мне тогда напуганного щенка. Из протянутой руки я взял пару железных монет и развернулся лицом к машине. Забавно, но я тоже долго не мог найти отверстие для мелочи. Хитрые чехи, видимо, специально для таких, как мы, сделали его максимально неприметным. Девушка улыбнулась, а я наконец достал для нее банку колы. Светловолосая посмотрела на меня теперь уже глазами преданного пса, которого подобрали с мокрой улицы и принесли в теплый дом.

– В таких случаях принято говорить «спасибо», вас этому не учили? – насмешливо сказал я, ожидая благодарности. Она виновато улыбнулась. В этой улыбке легко можно было заметить неприкрытую грусть. Девушка была немой. И я этого не знал. Разумеется, я и не мог знать. Но мог бы держать при себе свой длинный язык. За ту мою оплошность мне стыдно и по сей день. Порой самая безобидная шутка может причинить кому-то боль. Такая боль не вызывает гнев или явную обиду, просто пробирается глубоко под кожу и душит человека, ядовитыми шипами впиваясь в его сердце.

В тот вечер я проводил ее до дома. Аделаида, как оказалось, жила совсем рядом с библиотекой, в которую я ходил почти каждый день после учебы. Мы стали видеться намного чаще. Иногда я приходил к ней и приносил с собой ее любимые ромашки. Иногда она заглядывала ко мне в библиотеку. Адель всегда терпеливо ждала, когда я закончу свои дела. Сидела рядом со мной, бесшумно листая книги по искусству или детские сказки. Часто засыпала и сопела под боком, как маленький котенок. А потом мы шли есть пирожные в итальянском ресторане на соседней улице. Порой ходили вместе на Карлов мост. Адель очень любила гулять там и искать вдохновение для новых картин. Да, эта замечательная девушка была художницей. В ее картинах можно было увидеть все краски мира. В руках девушки-осени кисть буквально становилась волшебной, передавала всю палитру эмоций людей, природы и даже зданий. Все казалось живым. Я знал, что в ее крохотной квартире среди множества исписанных холстов были и мои портреты. Но Аделаида никогда не показывала мне их. Боялась. Рисунками она могла выразить то, чего не могла сказать. А истинные свои чувства страшно показывать кому-то.

Она никогда не злилась на меня за неудачную шутку при нашей первой встрече. Но сам я порой ненавидел себя за то, каким был когда-то глупым. Она, в принципе, никогда не злилась, всегда была спокойной. А когда начинала закипать, быстро остывала. Но я злился. Конечно, не на нее. На себя. Я взрывался мгновенно, а она осторожно гладила мои грубые руки своими холодными пальцами. По ночам она всегда тихо плакала. Я никогда не видел этого, но чувствовал. Не знал только, почему именно она плачет. И это очень злило. Адель думала слишком много, анализировала каждый шаг. А я очень не любил думать и заниматься самоанализом. В ее случае это, скорее, напоминало самобичевание. Каждый день моя девушка-весна все сильнее походила на увядающий цветок. А я не знал, как ей помочь.

Однажды она снова пригласила меня на Карлов мост. Ранним субботним днем. На дворе стоял тогда солнечный июнь, золотистые лучи пробивались в мою комнату сквозь щель между плотной материей штор; они нежно касались моих ресниц горячим дыханием лета. Но, несмотря на столь улыбчивую погоду, на душе у меня скребли кошки. Предчувствие было нехорошим. На встречу с ней я впервые бежал так быстро. Однако она все же пришла раньше. Я увидел ее еще издали. Аделаида стояла в своем любимом шифоновом платье. В том самом, которое было на ней в день нашей первой встречи. В руках девушка держала букет желтых цветов. Она любила желтый цвет. В этом Адель мне чем-то напоминала Ван Гога. Очки с нежно-розовой оправой, как всегда, сползали вниз, и она недовольно морщила лоб, поправляя их.

– Это мне? – удивленно спросил я, когда девушка протянула мне букет. Она утвердительно кивнула. Я неуверенно взял цветы и поблагодарил ее. Адель улыбнулась. Улыбнулась так, как умеет только она, – нежно и тепло, но с маленькой толикой грусти. Ее цепкие пальцы держали мою ладонь как-то тревожно, иногда вздрагивали. Тогда я не обращал внимания на то, что всем своим существом она буквально кричала: «Спаси меня!» И я не спас. Точнее, не остановил. В тот же вечер она уехала, не оставив ни своего адреса, ни номера телефона. В её прежней квартире я нашел картины с моим изображением. Разумеется, на все. Многие из них она увезла с собой.

О том, что моя девушка-осень уехала, я узнал лишь следующим утром из письма в моем почтовом ящике, который я по глупости своей не проверил раньше хотя бы на день. Если бы я прочитал это чертово письмо вовремя, я мог бы быть сейчас счастлив! Спустя столько лет я перечитываю его и каждый раз горько плачу. Она всегда общалась со мной маленькими записочками. Ее аккуратные буквы улыбались мне. Но сейчас они буквально смеются надо мной. Они говорят мне, какой же я дурак! А я все равно храню эти маленькие измятые бумажки. Единственную память о ней. Храню ее письма, пропитанные моими слезами. И ее слезами тоже.

«Здравствуй, мой дорогой.

Если найдешь это письмо, когда я уже уеду, значит, так сам Бог велел. Это значит, что у нас такая судьба – быть вдали друг от друга. Не вини никогда себя. Можешь винить меня или судьбу, что не соединила нас вновь. Но знай, что судьба не ошибается. Она всегда права. Я не бросаю тебя, нет. И не думай, что я тебя не люблю или ты сделал что-то не так. Я люблю тебя очень сильно. И не знаю, смогу ли когда-нибудь разлюбить. Только с тобой я могла быть по-настоящему счастливой. Сильнее всего на свете мне хотелось прошептать тебе на ухо, как же сильно я тебя люблю. Хотелось прокричать об этом с крыши высотного здания. Хотелось петь тебе колыбельные на ночь и желать по утрам доброго утра. И не иметь возможности сделать всего этого – очень мучительно. Мучительно не только для меня, но и для тебя. Я это знаю. Есть сказка о Русалочке, которая обменяла свой голос на возможность ходить по земле. Я обменяла свой голос на встречу с тобой. И сейчас, подобно Русалочке, должна превратиться для тебя в морскую пену.

Ты можешь быть счастливее, чем есть сейчас, знай это. И я искренне желаю тебе этого счастья.

Иногда наступает момент, когда пора остановиться. Пора уйти. Для меня этот момент настал именно сейчас. Я уезжаю к семье. Домой. Хотя должна признаться, что моим домом был ты. Ты и сейчас мой дом. Уютный и теплый. Дом, который я покидаю. И мне очень жаль. Но ты никогда ни о чем не жалей. Ни к чему тебе это. Если жалеть о прошлом, то не увидишь будущего. А оно у тебя светлое. Поэтому, прошу, отпусти меня…

Я дарю тебе свои картины. Некоторые я увожу с собой. Не хочу в будущем забыть твое лицо. Мне было бы стыдно, если бы забыла тебя – такого светлого и замечательного.

Я не забуду никогда нашу первую встречу. Она была очень неловкой, не правда ли? Но мне кажется, что она просто не могла быть другой. Я могла бы не полюбить тебя так сильно. И я, насколько бы эгоистично это ни было, влюбилась бы в тебя снова, если бы время можно было вернуть обратно. Я бы повторила эту историю, которая будет греть мое сердце всю жизнь.

Я не хочу разрушать тебя так же, как делаю это порой с собой. Поэтому я оставляю тебя. Если сможешь, прости меня. И прости себя. Я знаю, что ты часто винишь себя во всяких пустяках. Не нужно. И прошу, пожалуйста, бросай курить.

Я люблю тебя больше всего на свете, Твоя Адель.»

Больше я ее никогда не видел. Но не забывал никогда. Спустя год мне пришло еще одно письмо от Аделаиды. Она снова извинялась и просила не волноваться за нее. Говорила, что у нее все в порядке. До того момента, как я ее потерял, я мало думал о своих чувствах. Я в принципе думал очень мало, если это не касалось учебы или науки. Но когда она ушла, я впервые почувствовал себя живым человеком. Вскоре эта кровоточащая болезненная рана в сердце сменилась теплой тоской и легкой грустью по потерянному счастью. Эта девушка научила меня любить. Спустя столько лет я начинаю думать, что ее и вовсе не было. Но доказательством ее существования служат письма, записки и пожелтевший ржавый ключ от её квартиры. Она была. Она точно была… Ее желтая акварель осталась пятном на одной из моих старых рубашек и сияющим лучиком солнца в моем сердце.