№12.2017. Мавлиханов Рустам. Литературный перекресток. Два рассказа

ПРОЩЕНИЕ

Мне нравилось видеть её лицо. Даже по утрам. Отёкшее после бессонной ночи, с отпечатком складок подушки на щеке, с мешками под глазами цвета чухонского неба, с льняной прядью, прилипшей к тонким, приопущенным в уголках губам маленького, кукольного рта – оно все равно оставалось для меня родным. Мне нравилось смотреть, как она вставала, хлопала себя по лицу, разгоняя кровь, брала со стола стакан со вчерашним чаем, оставлявшим плотный коричневый налёт на стенках, выпивала его залпом, шла, поскрипывая половицами, к умывальнику с ледяной водой, потом поднимала голову, непонимающе смотрела в отражение: «Кто ты?», – наконец, вспоминая, ухмылялась ему, приговаривая каждый раз: «Ну чё, привет, новый денёк», после долго расчёсывалась гребнем, свивала косу, укладывала её вкруг головы, поправляла одежду, снимала крышку с тарелки с остывшей картошкой, поливала её горячим маслом, брала из кучи в углу книгу – обычно это была Библия, и тогда она её читала страницу за страницей, увлечённо пережёвывая завтрак, или открывала на любимой главе «Воскресение» Толстого, застывала на одном листе, запускала обе пятерни в волосы и беззвучно шептала: «Ма, ма, мамамамамамамама».

Мне нравились эти мгновения, когда даже мыши в подполе затихали под стук настенных часов, а ветер, бессильно отбившись в стекло, улетал шуметь соснами на песчаном яру, – недолгие минуты тишины под потрескивание огня в двустворчатой печи и полешек, изъедаемых древоточцами. В какой-то момент раздавался надсадный металлический хрип кукушки, затыкаемый летевшей в неё книгой, и, пунктуальный как немец, в дом входил он – чёрные усики, прожжённая шинель, глубоко посаженные глаза – доставал из-за пазухи четверть мутной сливовицы, поливал по стаканам, выпивал, закусывал луковицей, кряхтел и задавал риторический вопрос:

– Не спишь?

Она исподлобья, волчицей, смотрела на него и отвечала:

– Тебя жду.

– Что ты так кочегаришь? – спрашивал он, поводя плечами, но не снимая одежду.

– Мёрзну, – огрызалась она.

– Согреть?

– Что надо?!

– А ты тройку не гони, культурная, нимб слетит от ветра! – рычали Чёрные усики, впечатывая кулак в столешницу, доливали её стакан до краёв и командовали: – Пей! Работа ждёт!

Она послушно проталкивала глотки в горло – он жадно смотрел на её шею, – грохала стакан об стол:

– Опять?

– Снова! Ты не бузи, зарплату получаешь – трудись! Труд делает свободным, – смеялся он жёлтыми зубами. – И не гони на меня! Я тоже, понимаешь, художником был, между прочим! Какие картины писал, ух! Смирись уже! Бог мир таким сделал и нас в нём жить заставил! – вскакивал он, отшвыривая табурет.

– Женишься на мне? – прерывала она поток его умствований.

– Женюсь, Ташенька, женюсь! Вот те крест! Посмотри, что я принёс!– он выворачивал вещмешок, оттуда сыпались кофточки, блузки, заколки, цепочки: – Во! Смотри какой!

Таня дрожащими руками брала очередного плюшевого медведя, утыкалась в него курносым личиком, шептала: «Здравствуй, милый. Я назову тебя Лёлем», сажала его в угол и спрашивала напарника:

– А белое платье? Хочу белое платье!

– Будет! С другой партии обязательно будет! – заверял он её блеском карих глаз, падая на колени: – Таша! Ташечка, Ташуля! Всё будет хорошо!

– Дурачок ты, Тоша! («Меня Слава зовут» – «Плевать!») Глупенький, – она гладила его натренированными пальцами, напевая: «День погас, и в золотой дали / Вечер лёг синей птицей на залив».

Слава-Антон затихал, слушая её преобразившийся голос, потом нехотя вставал, говорил:

– Пора. В Клепачицах террорюков заловили, тамошних и озерковичских гонят на акцию.

– А что, сами не могут? Или соляра кончилась?

– Ты ж знаешь этих… они не мараются.

– Сколько брать?

– Три обоймы хватит, – отвечал он, протягивая браунинг ха-пэ тридцать пятого года.

– Ну что, пойдём до крапивы сводим, – говорила Татьяна, заканчивая снаряжать три по тринадцать магазина.

И снова наступала тишина. Мне не нравилась эта тишина, когда мыши, обнаглев, выбегали доесть крошки со стола, когда кукушка нудно куковала полдень, когда псы заливались за окном, скрипел снег или чавкала грязь от множества шагов и ветер шумел в соснах, прорежаемый звуком частых одиночных выстрелов.

После взвизгивала дверь в сенях, они вваливались, разгорячённые, краснощёкие, в избу, кидались к столу, жадно пили, оттирали передо мною кровь с рук. Таня говорила, что жутко замёрзла и никак не может согреться, Антон грел её отчаянно на скрипучем топчане под приговоры «Любимый, делай это, делай, скотина, бери, тварь, бери, бери!», их рычание становилось хриплым и тяжёлым, она снова начинала его ненавидеть, ненавидеть этот запах, ввалившиеся глаза, чёрные усики, царапала до крови эти острые скулы, он грозился удавить её, как гадюку, и удавиться самому, она гнала его чистейшим матом, он пулей вылетал из дому, проклиная стерву и вышибая ударом двери штукатурку со стен, она падала на свою лежанку и вонзала бледный взгляд в дрожащую у потолочной балки паутинку.

Я любило эти обессилевшие руки, это неровное дыхание. Я любило Татьяну.

Годы прошли, и я всё так же живу с нею. Каждое утро она подходит ко мне, приглаживает седые кудри, зовёт к завтраку внучек и больше никогда – никогда! – не спрашивает у меня своё имя, лишь зажигает толстую свечу и быстро твердит: «Приими милостию Твоею и всех внезапу преставльшихся к Тебе рабов Твоих Димитрия, Антона, мужчину в клетчатой кепке, Светлану, Кирилла, женщину в зелёном пальто, Виктора, Василия…», и они приходят, один за другим, сотня за сотней, смотрят в тонкие губы, перечисляющие их имена, и ждут её в моём серебряном сумраке.

Ждут, прощая эти выцветшие глаза, похожие на больное чухонское небо.

Письмо

Здравствуйте. Меня зовут Антон. Я учусь в 3-м классе. Это лето я провёл хорошо. Мы с папой и мамой ездили по Европе и видели много красивых городов. Мы были в Берлине, Праге и Будапеште. Мне очень понравилось. Я учусь на «хорошо» и «отлично». Ещё очень люблю рисовать и играть на фортепьяно. У меня добрая учительница, и её я тоже люблю. У неё есть дочка. Её зовут Сюзанна. Она моя подружка, мы с ней вместе играли и слушали её маму. А еще Сюзанка очень любила, когда я приносил ей конфеты и пирожные. Только почему-то она иногда просила хлеб. Но ведь пирожные вкуснее, правда? А ещё мне нравилось дергать её за косички, она от этого смеялась. Правда, весной она заболела, и её коротко постригли. Мы с ней учились и играли вдвоём. И теперь мне очень скучно, потому что Сюзанка уехала, а больше тут девочек и мальчиков нет. Я хотел бы жить в большом городе и ходить в обычную школу. Но мама говорит, что у папы такая работа, что нам какое-то время нужно жить тут. Тут красиво, есть большой лес и речка. Только я очень скучаю. Правда, дядя Александр, который работает у папы, иногда берёт меня поиграть на работу. Там работает много дяденек и тётенек. Они меня любят. Когда я туда прихожу, дядя Александр просит их поиграть со мной. Тогда они садятся на корточки и ходят, как гуси, и говорят «га-га-га». А я им кидаю конфетки, потому что папа говорит, что надо быть добрым и нельзя быть жадным. Но я не только поэтому кидаю конфеты. Просто, когда я кидаю их, дяди и тёти начинают их собирать, как цыплята, а это очень смешно. Мы с Сюзанкой любили так играть. Правда, она не умела кидать далеко. Она вообще слабая девочка, и когда я вырасту, я женюсь на ней и буду её защищать. Правда, когда я сказал про это маме, она очень ругалась и наказала меня. А потом они ругались с папой. Это очень плохо. Я боюсь, когда мама с папой ругаются. Ведь мы живём в большом доме, который стоит в лесу. А в лесу есть волки и разбойники. Правда, я их не видел, но ведь не зря вокруг построили забор? А когда мне бывало страшно, папа звал старых дяденек под моё окно, и они играли колыбельные на скрипках. Я не люблю колыбельные, я уже не маленький. Я сам умею играть, я даже играл Вагнера, только у меня ещё плохо получается. Мама тогда смеялась. Она вообще редко смеется. У меня очень красивая мама. У неё светлые волосы, правда, она строгая. А я ещё чуть-чуть подрасту и совсем перестану бояться волков и разбойников. Я стану храбрым, как дядя Александр, пойду на войну и вернусь героем, как он. Он даже обещал мне дать подержать настоящий пулемёт, когда я вырасту и стану сильным. У него много медалей и красивая форма, и он защищает наш городок от волков. И злых людей.

А ещё я стану, как папа. У меня очень умный и добрый папа. Правда, моя учительница его боится. Мне про это Сюзанка на ушко сказала. Не понимаю, почему? Ведь мой папа самый добрый папа на свете. Он работает врачом и лечит людей. А это очень хорошо.

Ой, чуть не забыл! Ещё я видел настоящее чудо! Когда мы уезжали в Вену, тут пошёл снег. Он был не очень белый и почему-то не таял, хотя было очень тепло. Я спросил маму и папу, что это такое? Мама рассмеялась и сказала, что это моя подружка шлет мне привет с неба. А папа меня обнял и сказал, что мама так говорит, потому что Сюзанна хорошо училась и её забрали в школу лётчиков. Я очень-очень по ней теперь скучаю.

Дедушка Фюрер! Я обещаю очень хорошо учиться и подтянуть математику. Пожалуйста, возьмите меня тоже в школу лётчиков. Я обещаю стать лучшим солдатом и победить всех врагов. Я очень хочу учиться с Сюзанной. А ещё я стану как папа и буду летать на самолёте, лечить хороших людей и играть для неё музыку. Потому что я очень по ней скучаю. Я знаю, что вы очень добрый. Пожалуйста, разрешите мне учиться вместе с Сюзанной!

Антон.