* * *
Когда покидаешь навечно,
В дверях не торчи битый час –
Доверься походке беспечной,
Какой уходил сотню раз.
Не трогай сокрытых коростой
Ушедших в незримое дней:
С тобой уживались непросто,
Но все же разлука больней.
Махни, улыбнись беззаботно –
Не как у последней межи, –
И сделай привычное что-то…
Вон, шарф потеплей повяжи.
* * *
Жег мороз две с лихвою недели.
В белом встал дворовой снеговик,
В белом вечнозеленые ели;
Но синицы бесстрашные пели,
Да и я поскулил – и привык.
Подбиралась зима к серединке –
Календарь в арифметике строг.
Как Сусанин под музыку Глинки,
В лес ушел я по свежей тропинке –
Хоть такой от закладчиков прок.
Вон они светляками мерцают,
В перигее луна как во сне…
А снегам ни конца и ни краю.
Не словца ради – правда, не знаю:
Дольше люди живут или снег?
* * *
Был скверный сон. Он был из рук вон плох –
Такой, что хоть совсем не спи ночами,
Хотя софа стоит мягка, как мох,
И никакой причины для печали.
Но сны не выбирают – как родню,
Как Родину – они даются свыше.
И думается по сто раз на дню,
С чего бы сон настолько скверный вышел?
Приснилось мне… Ясней, чем наяву –
Бывает явь на сон сильней похожа:
Ходил, страдал, любил, примял траву,
Оглянешься – а след зарос, нехожен,
И время, как факир, надев чалму,
Былое спрячет в рукаве умело.
И все, что было, – помнить ни к чему,
И снилось что – кому какое дело?
Трубач
С бородёнкой Дон Кихота –
Образ неудач –
Дует щеки, нижет ноты
Старенький трубач.
Он, как на беду, лысеет,
С деньгами труба,
На хозяйстве Дульсинея
Донельзя груба.
Но от раструба струится
Свет
И ввысь летит
Лучезарней, чем зарница,
Жарче, чем софит.
Брось монокль свой близорукий
И, сморгнув печаль,
Посмотри:
Есть свет и звуки.
Нету трубача.
* * *
И я бегу в метро, где, у Москвы в плену,
Огромный базилевс залег во всю длину.
А. Тарковский
Заранее подстроен
Единственный итог:
В песках сокрыта Троя
От моря на восток.
Коринфские руины
Скрепила тьмы печать,
Пылится по Афинам
Элладская печаль.
Тому, что знал философ,
Что воспевал поэт,
Лишь каменная россыпь
Щетинится в ответ,
И утешеньем спорным
Над хламом капитель,
Но вместо пенья хора
Лишь ветра канитель.
А нам под древним солнцем
В минувшего лучах
Одно и остается –
Руины изучать.
Из пластиковых джунглей
Глядеть, тоску гоня,
На выстывшие угли
Великого огня.
И, слушая, как камни
Ведут свой разговор,
Признаться, что за нами
Не будет и того.
За будущего кромкой,
Забвенье одолев,
Одно дойдет к потомкам
Метро как базилевс.
* * *
Здесь ветер сосны пригибает
И хвою хрупкую ершит,
А в чащах вольница грибная
И тишь как на помин души.
До горизонта твердь безлюдна,
Напротив – моря простыня,
Где придремал усталый трудник –
Закатный свет былого дня.
Какой неволею гонимы,
Какой влекомые звездой
За Ойкумену пилигримы
Шли полосой береговой?
Какой овеянные верой –
Которой и названья нет –
В соленый стылый русский берег
Впечатывали крепкий след?
Прибой заигрывал с тонями,
Сел сторонился темный бор;
За серебристыми тенями
Шел карбас с волнами на спор.
И песня с берега стекала,
И проступала в песне соль…
Но ветра вечное стрекало
Крутило жизни колесо.
За веком век катился мимо,
И вот уж смыла след вода,
Где шли угрюмо пилигримы
На запах счастья в города.
Как будто море стало тесным,
Как будто лес пустынным стал,
Как будто позабылись песни,
А новые им не чета.
Крикливо чайка взводень бреет,
И ей прибой гудит в ответ.
Поморье. Север. Русский берег.
Край света. И бескрайний свет.
* * *
Сев на мизинец, стрекоза
Смирила трепетанье крыльев.
Весь мир объявшие глаза
На миг на мне одном застыли:
Бездонной пустотой от них
Повеяло из-за предела,
Погасли в черном дня огни
И речь дневная онемела.
Неполнокрылый серафим,
Аврора неземного утра:
Огонь незрим, но дышит дым
В переливанье перламутра.
Как боязно на них смотреть –
Тождественные небу крылья,
Где всю до дна и жизнь, и смерть
Чешуйка каждая сокрыла.
Я вздрогнул. В воздухе рябя,
Она на ветку пересела.
Так лучше – если до тебя
Посланцам вечности нет дела.