* * *
Контакты с миром уменьшив,
то в память ныряя, то в сны,
читаю слова умерших.
Слова живущих – скучны.
Надеюсь, ещё послужит
словесности ветхий стих –
хотя цветущая сложность
давно уже не в чести:
дискомфортом чревато,
вне методичек, вне школ.
Вменяемого адресата
всё ещё не нашёл.
А напоследок вставлю
ждущим поддержки извне:
глупо – сбиваться в стаю.
Там – одинок вдвойне.
Если всё-таки дожил
и под конец не размяк –
делаешь то, что дóлжно.
Иначе уже – никак.
* * *
За окошком клубится
непонятная дрожь.
Как зовут тебя, птица,
и о чём ты поёшь?
Это странное пенье
слишком уж по-людски:
мало самозабвенья,
но – избыток тоски.
Музыка не спасает –
утешает она.
И душа воскресает,
даже если больна.
Оттого эта песня
согревает Москву
то ли из поднебесья,
то ли просто в мозгу.
* * *
Похоже, близится зимовье,
а значит: пó боку уют.
Я репетирую безмолвье –
тяжёлый повседневный труд.
Опять в зобу дыханье спёрло,
и песня хлынула из горла.
Пущай никто не внемлет ей,
но всё же – как-то веселей.
Лекарства, книжки, гаджет, снедь –
глядишь, и день почти что прожит.
Жизнь всё бессмысленней и проще,
сходя на нет.
Страх смерти – знобкая основа
словес, что искажают Слово.
* * *
Памяти Магомеда Ахмедова
Очертания гор вдалеке,
где отчётлива каждая складка, –
отпечатаны здесь в языке…
До чего это всё-таки сладко:
просыпаться часов эдак в семь
и курить, наслаждаясь пейзажем.
Здесь пространство – иное совсем,
а о времени – позже расскажем.
Мир – в реальности укоренён.
Кажется, шлифовались веками
бирюзовый Сулакский каньон,
исполинские лица из камня.
Видя, как пролетают орлы
у тебя под ногами в ущелье,
понимаешь, насколько малы
городские комфортные кельи.
Воздух – сладостнее пастилы.
Под конец с изумленьем узнал,
что Кавказ – это юные горы,
где подвижны пещеры и норы
в складках внешне незыблемых скал:
мир, взрослеющий вместе с Творцом.
В камне скрытые Бога частицы
к небу тянутся каждым зубцом,
подтверждая: творение длится.
* * *
Если кому и верить,
знаю наверняка:
не предадут лишь ветер,
речка да облака,
сгустки остывшей лавы,
звёзды, чей свет угас…
А словеса – лукавы.
Даже лукавей нас.
Мне голос был…
А. А.
«Человек для человека – снедь.
Чаще – телу, иногда – уму.
Ничего не надо объяснять
никому.
Никому не стоит помогать,
потому как в следующий раз,
если помощь станут вымогать –
просто не сумеешь дать отказ.
Опасайся ближнего жалеть,
помогая выйти из пике.
Жалость унижает, словно плеть, –
даже если в любящей руке.
Никого не дóлжно обвинять,
призывать к оплате по счетам.
Уворованного – не вернуть.
За доверие – в ответе сам.
Никого не следует прощать:
ведь прощённый, подпустив слезу,
требовать прощения опять
примется на голубом глазу.
Человек – несовершенный вид,
разоряющий своё гнездо.
Постарайся ближних не щадить –
ведь тебя не пощадит никто.
Мир наш погружается во мрак,
близясь к роковому рубежу…»
Всё одно: жалею, как дурак.
Всё одно: прощаю и щажу.
* * *
Внятно и зябко смеркается.
Стали стволами колонны.
Души ушедших смыкаются
над головою, как кроны.
Отогреваюсь не книгою –
в них всё местами облыжно –
речью листвы безъязыкою.
Днём её просто не слышно.
* * *
Вскорости стемнеет – а пока
Он глядит на землю с высоты.
По реке сплавляют облака,
как большие белые плоты.
Правильно ли брошено зерно?
Но Создатель знает наперёд,
что Творение обречено
длиться. И вовеки не умрёт.
* * *
Сбивчивый черновик
перечти невпопад…
Всё еще – человек,
а не электорат,
не потребитель услуг,
не абонент соцсетей –
частный негромкий звук.
Остаться собой посмей.
Страшно, что люди не
вырулят из пике.
Дело ведь не в стране
и не в политике,
не в ассортименте жратвы,
не в том, кто стоит у руля, –
в совести и любви.
Неужто всё было зря?
Пусть предсказуем финал,
в гроб с собой не возьму
всё, что понаписал
неизвестно кому.
Стал тесноват Парнас,
вот и пыжишься, чтоб
в будущем после нас –
всё ж таки не потоп.
Сам во всём виноват.
Не уврачевать уже
в крови поселившийся яд.
Одно остаётся душе:
подыскивать антидот
(вирши – вряд ли спасут)
и уповать, что грядет
Страшный суд.
* * *
Если надо – пронзи мя…
По пути прирастая,
в сером небе предзимья
вязнет чёрная стая.
Оттого и пристрастна
дальнозоркая птица
к равнодушью пространства,
где охотник таится.
Вспоминаешь устало,
как – в стремленье к покою –
это всё оседало,
становилось тобою.
После смерти как птаха
упорхнёшь из неволи.
Жаль, отсутствие страха
не спасает от боли.
Накопившимся ядом
проступая наружу,
время учит утратам
и смирению душу.
* * *
Полнолунье. Попробуй, прерви
ритуал одинокого воя.
После книги и после любви
остаётся лишь голая воля
к укрыванью башки под крыло,
к говорению без адресата –
самому себе явно во зло.
Так в притихшей утробе детсада,
расхрабрившись, ребёнок шалит
(вспоминай, пригодится наука).
Всех забрали, за ним не пришли,
и под шкафом ужасная бука.
Помнишь, как это было, малыш?
Мир из воображения соткан.
Ты, красивый и мёртвый, лежишь –
и вокруг покаянные сопли.
Дивный мир детских страхов, обид.
Книжки, манная каша на ужин.
Неужели я вправду забыт
или просто не очень-то нужен?
Неужели за мной не придут?
...До чего же бесплоден и лаком
стыд стремления быть на виду
и гордиться штанами на лямках.
* * *
В памяти бесследно замой
привкус пакости новостной.
Помирать сподручней зимой –
безысходнее, чем весной.
На морозе, обнажена,
боль почти уже не болит.
Неизбежная белизна
душу чистотой оделит.
После матери и отца,
после стольких друзей, жены
(всё слышней во мне их сердца) –
даже ангелы не нужны…
Веры дар – способный досель
превозмочь любые клише, –
то ли прорубь, то ли купель
стёсанной до смерти душе.