№1.2025. Айрат Еникеев. Постылая Итака

Мой дом

Как ясно было в нашем доме,

как воздух в нем был чист и свеж,

дрожа в распахнутом проеме

моих пленительных надежд.

Сияя мытыми полами,

он пяток беглые следы

скрывал с заботою о маме

в разводах высохшей воды.

О, подчинение уборке!

О, занавесок тихий дождь,

когда, распахивая створки,

где ткань, где воздух – не поймешь.

За ними лживый ветер странствий

зовет увидеть мир иной

в таком же вымытом пространстве,

как в доме за моей спиной.

Мой дом,

как будто снова верю

в твою направленность перил…

Что я сказал тогда за дверью?

О, лучше б я не говорил!

Чужой

Как далека постылая Итака,

что сниться по ночам не устает!

Тебя там знала каждая собака,

а здесь лишь невский ветер узнает.

Все снится эхо серых пустырей,

где несвобода порождает сырость,

и лица милых сердцу дикарей,

среди которых вырос.

Приснится окрик матери «ко мне»,

урок отца с тяжелыми руками.

Там вечный холод источали камни,

а здесь тепло исходит от камней.

Приснится труд натужный по росе

среди тщедушно выкопанных грядок,

а здесь старинный парковый порядок

и сыты все.

И вроде знаешь новые слова,

но, выучив названия сезонов,

на кладбищах чураешься газонов,

где аккуратно скошена трава.

Кому теперь молиться там, в углу,

где прошлый бог на гвоздике пришпилен,

когда вокруг легко пронзают мглу

украшенные ангелами шпили?

Знать, средство чудодейственное зря

потрачено для стираной рогожи,

поскольку душный запах дикаря

остался с кожей.

На родине голодные дожди

сменяют сушь на полевую слякоть,

а здесь всего лишь хочется заплакать –

тепло в груди.

А то, что влажен воздух – ничего!

Так напряги же всю свою отвагу –

коль суждено улечься в эту влагу,

пусть примет навсегда.

Как своего.

*  *  *

Терпи меня, Питер, терпи!

Мой серый изношенный свитер

с измученным сердцем внутри.

Терпи меня, Питер, терпи!

Я старый прогорклый татарин,

я в масле просроченном сварен

в далекой уральской степи.

Терпи меня, Питер, терпи!

Терпи меня, Питер, терпи!

Пустые тупые поездки...

как рыба срывается с лески...

Терпи меня, Питер, терпи!

Елеем меня окропи

ближайшего храма Господня,

где рядом метро как в исподнем...

Терпи меня, Питер, терпи!

Твоих деревянных стропил

я слышу звенящую чащу.

Я рядом, я свой, настоящий!

Терпи меня, Питер, терпи!

Вид из сестрорецких окон на Финский залив

Элегия

Какие дни сгорают просто так!

в костре перед больничною палатой,

где рвется лето, словно пес кудлатый,

сбегать без разрешения мастак.

И бесполезно пялиться в залив.

Тебя, как пса, не выпустят наружу,

в обмен даря тарелку спелых слив

и осами засиженную грушу.

Так манит неостывшая вода!

На градуснике – жарких двадцать восемь…

И очень страшно знать, что эта осень

уже не повторится никогда.

Исповедь солдата

Он говорил, что смерть его невеста

и он повенчан с ней с тех самых пор,

когда свое раскрашенное детство

рисунками расстреливал в упор.

Мне страх неведом, говорил солдат,

в любом бою свое я знаю место,

ведь за спиною верная невеста,

хозяйка скорбных и гранитных дат.

Где б ни был я – на суше и в воде,

в земной грязи или отмыт до скрипа, –

она стоит внутри дагеротипа

со мною рядом в дымчатой фате.

Не завершится браком наш союз,

нам до объятий ждать, не знаю, сколько,

поэтому ни пули не боюсь,

ни острого горячего осколка.

Касаясь ветром жаркого лица,

она кружится рядом в ритме вальса,

и старый шрам на безымянном пальце –

как след от обручального кольца.

Дикие побеги

Когда сердца оттаивают в мае,

детдомовские девочки бегут

к своей красивой выдуманной маме,

прокляв казенный штапельный уют.

Их бег неистов, словно птичий гон,

свой путь, определяющий по солнцу,

и образ мамы в узеньком оконце

преобразит столыпинский вагон.

Они летят навстречу кутерьме

из боли, алкоголя и распутства,

где нету места материнским чувствам,

особенно когда они в тюрьме.

А после врут назло своей судьбе,

заемным счастьем озаряя лица,

что мама улетела за границу

и скоро заберет ее к себе.

В слепой любви не ведая границ,

они уже не могут жить иначе.

И наплевать, что воспиталка плачет

над этой стаей беззащитных птиц.

Листопад

Эпитафия

О, павшая листва!

Боготворю

смешение твоих бойцовских качеств,

когда под крик «сдавайся!» трубный грачий

ты погибаешь только к ноябрю.

Твой золотой пластинчатый доспех,

в котором ты выходишь в гром оваций,

нас учит умирать, но не сдаваться

без всякой тени на лихой успех.

Фурор на бранном поле сентября

сменяется побоищем предзимья –

Харон тела в горящие корзины

сметает, на таджикском говоря.

О где бы взять мне мужество твое

в заведомой на пораженье битве,

где не спасет ни поп в седой молитве,

ни лекарь с дорогущим мумие.

У доблести сгоранья на кострах

есть жертвенного сердца пониманье,

что где-то в марте, но не позже мая

родятся те, кому неведом страх!