№3.2023. Яна Савицкая. Бог двадцати ветров

*  *  *

Охранница-консьержка по весне

Впервые завела со мной беседу

И улыбнулась, и почти что слёту

Достала и показывает мне

Коробочки от тортов и сметаны,

Как важные науке образцы,

И говорит мне: «Это огурцы!»

И я невольно руки из карманов

Вытаскиваю, радуясь в ответ,

И ниже наклоняюсь, чтобы точно

Увидеть, как зелененькие точки

Вылазят из земли на божий свет.

*  *  *

Растянувшаяся синь

напряженьем последних сил

еле держит махину ливня.

Там над ним зашептали имя

Олоферна, и он вышел

из себя. Он не спал, трезвым

лёг в шатёр, уж изждался: «Если, –

думал он, подпуская ближе, –

вынет нож, мне сказали правду».

Точно – нож у Юдифь: завтра

голова Олоферна,

верно,

не была бы уже его.

От вскипающих облаков

мне слышны их борьба и крики.

Её волосы, как улики,

побелевшей копной молний по всему разметались небу.

И от ярости Олоферну

захотелось израильтянку

лишь сильнее.

Он так

гневен,

что срывает тугие лямки

и сдирает с Юдифи платье.

Стрёкот грома – не звук ненастья, –

это носится над домами

треск разорванной им ткани.

«Потерял мужик дуду…»

                                         Прибаутки, мол, дул в дуду

                                                           С. Гандлевский

Читаю Гандлевского мартовской ночью,

Москва от усталости валится с ног.

Мой папа давно называл меня «дочей»,

Возможно, жалея, что я не сынок.

Гандлевский внезапно напомнит мне детство,

вписав злополучное слово «дуду».

Я помню, как бабушка нежно и резво

в ответ на любую ребячью беду

брала меня на руки, мерно качала

и пела мне песню про то, как дуду

теряет мужик, ищет, воет, устало

куда-то бредёт, говорит: «Не найду».

И он не нашёл, да и, честно, не очень

пытался искать. Почему без конца

ты пела и тоже звала меня «дочей»,

как будто вставая на смену отца?

Как будто не знала, что песня про горе,

про руки, бессильно сложенные в крест,

что этот мужик сам теряется в поле,

что он никогда не посмотрит окрест,

ведь то у тебя был «мужик», а на деле,

быть может, что ты и не знала о том –

он слеп. И теперь, как бы мы ни хотели,

слепец с перекошенным плачами ртом

дуду не отыщет. Отсюда у «дочи»

(без цели найти) по чему-то тоска.

За окнами в дымке смиренно грохочет,

под наши стихи задремавши, Москва.

*  *  *

Фары мелькают сквозь листья деревьев

парка Победы. А всё-таки, где я?

Ночь основательна, город невидимый,

воздух остывший. Что-нибудь вытяни –

спичку, бумажечку. Что там написано?

То ли про жизнь твою, то ли бессмыслица.

Сверху закапает, паста размоется,

ты не успел разобраться, как водится.

Так и стоишь дураком у скамейки

с этой бумажкой в парке-аллейке.

*  *  *

и уже

устаёт от подъёма мама,

в гараже

остаётся «Кама»,

пересобранная дедом

много раз. И какие беды,

если всюду велосипеды,

если ты наконец в майке,

если майское солнце жарко,

как нэнэйка,

седая татарка,

суетится и приговаривает:

«исхудала совсем! недокармливают?

да и плечики бледноваты

что у дочери, что у Таты».

*  *  *

Ножки катятся по лестнице

С жиру бесятся

Что-то в сердце так и так

Не поместится

Вон платочек до бровей

На платочек тот елей

Льётся не кончается

Оглядели с головы и до ног

Где же говорят твой платок

Вон показываю небо заволок

Это говорят не считается

Ты бы потянул два конца

Да помог бы повязать вкруг лица

Если ветер вдруг начнёт молотить

Этим пальчикам платка не ухватить

А пока топ да топ

То зерно то росток

То ли вверх то ли вниз

Будет следующий виток

Как от платья поясок

Узок и как память чист

*  *  *

«От молока горько,

а от кефира

только

хочется больше пить», –

в свои с небольшим пять

я так говорила.

Казалось,

корова – святое нечто,

оранжевое, конечно,

и доится по порядку

кефиром и молоком,

и в букваре на странице

стоит под большою «ка»,

и горизонт за коровой,

и облака.

*  *  *

И тебе и мне знакомо:

выплыл дядя из-за дома,

вынул что-то из кармана,

из рассвета и тумана.

Значит, завтра в новостях:

«Только вышел, был в гостях…»

Или это буду я?

Колея и толчея,

Мысли, сплавленные в тигле,

все мы к этому привыкли.

*  *  *

«…извлекая его для нас из непроницаемой темноты»,

уподобишься ли и ты

тому,

кто занят делом,

кто борется с темнотой,

извлекает уже извлечённых детей,

ловит их

с той

стороны, где ничего не видно,

успевает отбросить,

они-то

дальше сами.

А сами они обратно,

лишь бы

к нему поближе.

Вот и трудится из-за нас

не покладая рук,

не открывая глаз.

*  *  *

Дымок осенний,

одежда в сене,

клубочек пряный

пинал от яблонь.

Такое утро –

легко и трудно,

раз день не вечен,

придёт и вечер.

Приснилось: ночью

пласты ворочал

и всё гудело,

ко мне летела

малютка-птичка,

всего со спичку,

в ладошку села,

любить хотела.

*  *  *

Дует и вертит

Dio dei venti venti.

Стройны и белы твои идолы,

Разномастны и разнорежимны,

Головасты.

Какой мне подставить бок,

О мощнейший из летних бог?

Бог двадцати ветров,

Пятидесяти потов,

Бог лёгкости,

Ста лопастей.