Уфимец Яковлев мог стать поэтом культовым – как екатеринбуржец Рыжий, к примеру. Масштаб дарования позволял, безусловно. И масштаб человеческий – тоже: Яковлев был Гулливером среди лилипутов; снисходительным, ироничным, недобрым, но любящим. За что ни брался – всё на голову, на две, на три, на четыре выше среднего. И делился он талантом бессчётно – так кипел, что жизнь вокруг стала удобоворимей. И сгорел в тридцать пять, как положено поэту-легенде. А легендой не стал. Говорят, не хватило лишь шага – из подворотни на площадь, где повис в петле Рыжий, почти ровесник; где четвертью века раньше разбился Александр Башлачёв… Когда Анатолий Яковлев в начале нулевых «подавался на Липки», организаторы обалдели – мне позвонила взбудораженная координатор проекта: «Кто это? Откуда? Невероятно! Мы попросили Анатолия выступить на открытии форума с речью. Но он перестал брать трубку…» Он действительно перестал – он тогда уже уходил. И в Липки не поехал. Никуда не поехал. И разминулся с российской литературой. О нём не написали ни Евтушенко, ни Дмитрий Быков, ни иже с ними.
Но, наверное, дело не только в том, что Анатолий Яковлев сгорел в провинциальной Уфе. И не в том, что время, на которое пришёлся яковлевский рассвет, максимально не подходило писателям. Мне кажется, и пусть со мной спорят, беда немного в другом: современные люди расхотели взрослеть. Легенды конца ХХ, начала XXI века – это мальчики – бунтующие, страдающие, плачущие, страстные – близкие нынешним подросткам, возрастом от пятнадцати до шестидесяти лет. А Толя был взрослым. Мудрым, спокойным – он не рвал на груди рубаху, не писал «на злобу дня», не был «актуальным»: ему одинаково дышалось и в пространстве Древнего мира, и античности, и в Возрождении, и в Серебряном, и в космическом веке… Анатолий Яковлев оставил десятка полтора удивительных книг – и поэзии, и прозы, и юмора. Из них напечатано – чуть. Но меня не покидает надежда, что мы ещё до них дорастём.
ступать по свету – будто нервы
есть у обрубленных корней.
Летим – одной ногою где-то
Возьмёмся за руки и – с Богом!
И больше – ни звука, ни зги.
Качается мгла за порогом,
не ветер – а воздух сам-брат.
И кажется – за частоколом
Но щурится где-то пространство
И ждёт тридевятое царство,
И скачет, и мчится – и в небо,
И былью становится небыль,
И реки, взрываясь, как вены,
стоит на троянской стене.
А мы, рты разинув, внимаем –
Мёд-пиво текут по усам...
коли звонкий есенинский возраст
как росу полевую, в охапку.
то больной головою да жутью.
Что ни тропка – то в Рим,
а витязь, как был, на распутье.
Прости мне, Боже, одиночество –
но до тебя не достучаться.
Крест-накрест небо заколочено.
Земля повенчана на царство.
И под курганищами мёртвыми,
Под лакокрасочными звёздами –
Не причащают нас с тобою...
Сжать журавля в кулаке – засипит, как синица.
Рубят траву полевую за спицею спица.
Рвётся телега под гору, коня погоняет.
Кто я? Откуда? Не знаю, Серёжа, не знаю…
Может, из леса античного я, необутый –
Где причащают дриады росой незабудок.
Может, из снов, что под Млечным крадутся по рысьи.
Может, из слов, что влюблённые мечут, как бисер.
Был я в горах, слушал Бернса разбитое сердце.
Нёс на руках его боль, как убитую серну.
Горние травы, как птицы, не ведали тайны.
Кто я? Откуда? Не знаю, Серёжа, не знаю…
Может, я крик – и несу околесицу эха.
Может – из книг той египетской библиотеки:
Строит песчаные замки и рухнул, завален.
Кто я? Откуда? Не знаю, не знаю, не знаю…
Скачет под гору телега – водой по каменьям.
Стала дорога рекою до моря забвенья.
Ширится русло – а я, как гадальное блюдце,
грежу чужим – только некуда мне обернуться.
Осточертели рифмы мудрых слов,
расклёвывающие мозг, как грифы.
Давай – про эту самую любовь,
которая любому слову рифма.
Как небо зацветёт над суетой! –
лишь гидроузел выруби на Каме.
Какая нежность прячется порой
в бумаге – как журавлик в оригами.
Мы закаляем в спорах кости лбов
и по живому режем наши жизни,
с аптекарским бесстрастием – любовь
развешивая мудрецам на смыслы.
Мы – две глины одного карьера,
бывших берегов одной реки.
Бог мой! Если это – только вера,
Что прилив воздушно-океанский?
слышу, как поток артезианский,
размыкаясь, стонет под землей.
Вы пьёте вино – и по-детски кусаете губы.
И смотрите вскользь векового убранства стола.
И вам и не снилось, какие вершины и глуби –
история? вечность? – железным крестом соткала.
Здесь Пирр за победу вознёс неподъёмную чашу.
Точил Рубикон побережья колхидским вином.
Здесь даже немое, живое, нелепое, наше –
Пугает, как страстью, невидимым звёздами дном.
Вы пьёте вино – как листвы растворённую осень.
И красная взвесь тяжелее урановых лиц.
И кружится мир – и рука ваша падает оземь.
И мир листопадами падает, падает ниц.
Здесь ртутные тигли серчают. Здесь тризна Прокруста.
Здесь яблоком – ржу и раздоры бросают весне.
Цари и владыки сжимают бокалы до хруста.
А люди? Уходят, оставив кровинку на дне.
Вы пьёте вино – но, как бабочка боль изменений,
Не чуя ни крыл, ни закрылков, что снегом взошли.
И краски, и небо, и пепел – у ваших коленей.
А вам только очи стремглав отогнуть от земли.
НА «L' OMBRE LA FEMME» ГЕРМИНЫ
Такая женщина – и на трамвайной линии?
Такая тайна – и под снегом тает?
Но айсберги бьют ниже ватерлинии,
как рыбам говорил скрипач с «Титаника».
Такие женщины встречаются на улицах –
на бабочек серебряных похожи.
И потому прохожие не жмурятся,
что бабочкам плевать на нас, прохожих.
Они шуршат крылатыми вуалями,
всегда вдали – поскольку держат в памяти,
с какою неохотой затлевали мы
под взглядами, стремящимися к пламени…
до люстр квартир неприметных,
как звёзды дневные на нет –
нисходят мадонны до смертных.
в кроватках. Меняют пелёнки…
так трудно – забыть о ребёнке.
нисходят до нас – из объятий
его не заштопанных платьев.
на вантах, почти океанских.
И бури не просит оснастка…
А мы им – плюя на бедлам –
не потому, что люблю беспримерно.
просто без нас я никак не могу
в маленькой, как одуванчик, вселенной…
Просто, когда из окна на стене
ветер сочится, неверен, как вена,
быть невесомым не хочется мне…
быть невесомым не хочется мне.
он заступит в дозор в околотке
и меня покатает на лодке,
он забудет меня у погоста.
И со мной одного станут роста
молодея в течении плавном.
Всё покажется глупым и главным
на закате вчерашнего дня.
Взошла ли звезда со мной.
Скачусь в ковыли, нелепый,