Елена Николаевна Крюкова – русский поэт, прозаик, искусствовед. Арт-критик, куратор и автор ряда художественных проектов в России и за рубежом. Член Союза писателей России с 1991 г. Родилась в 1956 году в Самаре. Окончила Московскую государственную консерваторию (фортепиано, орган) и Литературный институт имени А.М. Горького (семинар А. Жигулина, поэзия). Лауреат премий «Согласование культур» (2009, Германия), им. М.И. Цветаевой (2010). Финалист премии «Ясная Поляна» (2004, 2009), Волошинского конкурса (2009, 2010). Лонг-листер премии «Национальный бестселлер» (2003), «Русский Букер» (2010) и премии им. И.А Бунина (2010). Директор Культурного фонда «Fermata» (США, с 2008 г.). Живет в Нижнем Новгороде.
Все, что было, пусть исчезнет, как слепящий снеговей.
Я стою в конце дороги среди Родины моей.
Путь окончен мой железный. Радость дивно велика –
Та, что рот мне зажимает комом снятого платка.
Отзвенят вагонов звоны. Отгорчит грузинский чай.
На разъездах енисейских отворчит собачий лай.
Всю на станциях заштатных бабы снедь распродадут...
А в вареную картошку черемшу они кладут!..
Выхожу я из вагона. Дым курится в вышине.
Вы, попутчики, – бессонно вспомяните обо мне!
Дорогие, золотые, – то в картишки, то молчком,
То признания ночные торопливым шепотком...
Долго ехала я с вами. Обжигаясь, чай пила –
Горькое глотала пламя, плача, на краю стола.
Перестук колес, и тряско, станции держу свечу...
Мой народ, тебе за ласку – страшной болью заплачу!
Прохожу перроном. Люди веселятся, слезы льют.
На вокзальном дымном блюде сон дорожный – пять минут.
Прохожу вокзал навылет. Мощную толкаю дверь.
Не идущий – не осилит ни дороги, ни потерь!
А на площади широкой – все товары на лотках –
Лица в кепках пропыленных, лица в расписных платках,
Лица, словно снег холодный, в жизнь летящие мою, –
Поименно, принародно вас, любимых, узнаю!
Я стою на Комсомольской, весь пройдя в короткий срок
Путь, которым эшелоны шли на Запад и Восток.
И, от счастья прозревая, от рыданья став слепой,
Я лицом одним сливаюсь с беспредельною толпой.
Мой выжженный дьявольски Рим.
Рвет воздух чудовище-мина.
Изрезан огнем, весь изранен,
Один – перед нами – из нас –
Искуплен, откуплен Дамаск.
Средь пепла исходит Пальмира
Оставленной музыкой ласк,
Грохочет обвалом оркестр.
Меж диких боев – замиренье.
О, снайпер, прицел оботри!
Слеза или дождь по стекляшке
Что там, под рубахой в грязи,
...кулак, ты грози не грози
Там пламя на весь белый свет,
Там счастью прощения нет.
Кровавым штандартом встающий,
Кострища вселенские кущи!
Кто – Бог? человек? господин?..
Любови личинка слепая?.. –
Средь ужаса угольных гор,
Хвостов этих огненных, лисьих... –
Сгораешь, взойдя на костер
Войны, и безумья, и жизни!
Воплю, так ору заполошно:
Держись, ты живой еще, друг!..
Жить – яростно!.. выжить – возможно!..
Любить – непреложно!.. пускай
Исходят лукавством и злобой,
Кто мир наш, потерянный Рай,
Пнул в лодку дощатую гроба!
И яркий брусничный пирог,
Ах, Рим мой, ты мир мой, моя
Провинция, пашня, столица,
На коже?!.. – на сердце ожоги.
Да, огненной шкурой – постель,
И красный истерзанный флаг –
Лоскутным, в крови, одеялом
Взвивается – Фениксом алым!
Огонь пожирает без меры –
Что будет; что было тогда...
Ладонью – тверда, как весло, –
Старик, обними сизый дым.
Согни раскаленной подковой.
До жил, потрохов, черных дыр –
Иуда целует – тряпки сгорают на мне.
Голой рыбой в толпе, людском море, одиноко плыву.
Иуда лобзает – его лягушьи губы в вине,
Сладостью заслоняют колдовскую халву,
Угрюмые воины обступают меня, медные лбы.
Сейчас на меня, как в цирке, накинут сеть.
Иуда целует, и не уйдешь от судьбы-ворожбы.
И не ты выбираешь, жить или умереть.
Иуда целует. И – шаг назад. Он свое получил.
Вчера он – баба. Нынче – дитя. А завтра – старик.
Чего ты ждешь? Губы горят. Народ меня бил
И еще будет бить. А потом убьет. Я уже привык.
Колышется площадь густой ухой. Вспышками – ночь.
Ударяет прямо в лицо слепая сила огня.
Целует блудница и вяжет слова: «Я сестра твоя, дочь!»
Она все врет. Она ненавидит меня.
Еще шаг в толпе. Еще резко плеснуть хвостом.
Я крупный осетр. Я порву ячеи и зарницей ударю, уйду.
Я выживу и на этом свете, и на том, и даже на том,
Меднолобым солдатам скалюсь, смеюсь в лютой ночи, в бреду.
Стена дома дверцей старого сундука скрипит под рукой...
Пребуду на Кресте молодым, морщины меня не сожрут...
Слова, что за трапезой бормотал, польются красной рекой,
Обращая года и века в подобье комариных минут.
Скинув хитон, валялся на горячем приречном песке...
Путал себя с бешеным солнцем во дреме, во сне...
Рыбою на кукане висел – у жизни на волоске...
У гибели на узелке... ужо беспечному мне.
Трубачи и тимпаны! Варганы, дудки, гудки!
До целованья того я бархатом-махаоном летел из мглы.
Иуда целует – и ржавой солью тоски
Подернулись вервия вен, пьяных пальцев узлы.
До поцелуя Иудина я, музыкант, рокотал
Мир мой, гигантский киннор,
стонать и звенеть, биться устал
Под моими руками, губами, от счастья едва дыша.
Иуда целует – и музыка обрывается, летит вниз.
Оглох. Онемел. Беззвездный, черный прогал.
Будто, шатаясь, хмельной, я встал на карниз,
Чтобы шагнуть, куда никто не шагал.
Ты, Иуда, мой ученик. Я тебя ветру и морю учил.
Учил бездонному, бездомному небу,
куда камнем канем все мы.
Учил, как душою – не глоткой! – петь,
Как ничего никогда не брать у смерти взаймы.
Видать, я худо учил! Целуешь меня –
Будто плюешь мне в лицо. На камнях, босой,
Стою. Молчу. Толпа сжата в кольцо. Языки огня.
А я по всем грязным, румяным, орущим лицам – теку слезой.
По всем лицам любимым – я так люблю мой народ!
И буду любить! хоть распните меня стократ! –
И снова кричу: никто! никогда! не умрет! –
А ты повторяешь это сквозь гниль зубов, не в склад, не в лад.
Да, ты, Иуда, твердишь все мои слова,
Нижешь бусой на нить, в рогожу драную вьешь,
Но из них исчезают мои реки, звезды, земля, трава,
нежный, жемчужный мой дождь!
Поздно я догадался: да ты ж просто вор,
Воровских морщин волчья мета у тебя на щеках, на лбу...
Ты позорный вор! Быстрее швырни в костер,
где монеты – глазами – в гробу.
Ты след в след за мной хищно ступал. Ты меня украл
У меня самого. Хохотал я: хозяйствуй! тащи! бери! –
Ведь Господь всем и каждому в торбу заплечную дал
Целый Мiр, грозою сверкающий изнутри!
Мощны кедры ливанские!.. выстрел охотника в лис,
В соболей – драгоценность зверьей любви прервет...
А фалернское слаще дамасского!.. а в ночи – молись
над морем расколотый, голый лед...
Что ж позарился?.. Жизнь мою захотел украсть?..
Удалось – лишь славу?.. Ну да, ты славы взалкал,
Ибо видел: имею я над живыми душами власть, –
Захотелось такой же!.. – наплевать, что сердчишком щенячьим мал.
Разум хлипок. Грядущее на ладони ты не сочтешь.
Серебром купили беглую ласку изогнутых уст –
...предавая, гнется хребет...
...хоть бы стеною встал ливень, дождь
В ночь, когда я, лоб в колючках, жалок и пуст,
На Кресте висеть буду, высоко!.. не украдешь...
Второй раз не убьешь... не всадишь копье под ребро...
Ты, Иуда, сам себе петля и сам себе нож.
Ты своруй себя – у себя. Запусти руку себе в нутро.
Может, там алмазы Голконды!
Птичьей лапой – древние письмена!
Может, там в крови чешуею горят рыбьи сребреники твои!
Мою жизнь не своруешь. Она у меня одна.
...ты своруй мне чужую...
...ты своруй мне – свою...
ну, слушай, Иуда, свою – отдай...
Жить хочу... ну зачем твоя-то – тебе...
ты и так втоптан в грязь...
А я твою – проживу... рыдай не рыдай...
Буду печь топить... буду рыбу варить, беззубо смеясь...
...ты своруй мне – смерть!
Только чтоб не мучиться, нет.
Чтоб – легко: слюдой стрекозы,
тенью ласточкина крыла...
Чтоб вдохнуть – и не выдохнуть...
Так танцует с небес... под звон ледяного стекла...
Ее светлый столбик... как дрожит искривленный рот...
...ты своруй мне бессмертье!
Не будешь тогда подлецом.
Тогда нас с тобой, ученик,
А все же ты, ученик, научился чему-то! Тебе исполать!
Научился святым притворяться!
На торжищах – о войне вопить,
Да только не научился ты истинно целовать –
Не ртом, а сердцем ставя на лбу печать.
Вон она, тень Распятия, – среди звезд я вижу его.
Иуда целует – из меня навек излетает страх.