Борис Николаевич Романов родился 15 июня 1947 г. в Уфе. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Автор четырнадцати книг стихов и многих статей о русской поэзии. Составитель и комментатор ряда антологий и изданий русской и зарубежной классики. Печатался в журналах «Арион», «Грани», «Дружба народов», «Иностранная литература», «Москва», «Нева», «Огонек», «Новый мир», «Страницы», «Юность» и др. Живет в Москве.
в бездонной проруби мальки
из тьмы всплывают к свету,
к большой рождественской звезде
в лучисто льдистых иглах,
в морозных блёстках снежных,
пытаясь превратиться в птиц
вновь исчезают в донной мгле
что стынет мир в снегу, во зле
Как мы, мальчишки, вниз глядим
на них, так сквозь летучий дым,
следит, уставившись на нас,
вселенской рыбы круглый глаз,
М.В. Нестеров. Осень в деревне. 1942
Мечтал под старость писать пейзажи –
и только, ну а пришлось портреты.
«Что бы я делал? Читал газеты?»
А как хотелось уйти в природу –
учиться, слушать посвист равнинный,
следить дробящую вечер воду,
над синим взгорком закат рябинный.
И вот он путь – сквозь берёзы, ели –
к райским кущам, далёко, за Белой…
Притихли гуси, леса дотлели,
артиллерийских ночей метели
гремят над Русью заиндевелой.
Как облака над озером стоящие,
в нём отражений кипенью застыв,
те лица, с фотографии глядящие
сквозь нас в неумолимый объектив
под бьющими нацелено софитами,
с глазами, устремлёнными туда,
где души с непрощёнными обидами
дождутся справедливого суда.
Рябит полутенями наше прошлое,
сквозь фотоглянца прикровенный свет
проглядывает грустно всё хорошее…
А там плохого не было и нет!
сживаюсь с тряской нудною,
Из подтоварника срублен домок
но на полати хватило досок
чтобы туда залезал сам не свой –
за занавеску седой домовой,
Утром достанешь при снежной луне
Дикая стужа, дымы в вышине –
А керосиновой лампы стекло
Надо бежать, пусть и не рассвело,
Корабль входит в верхние слои,
ревут горынычи, стальные соловьи
почувствовали вдохновение,
скворчит металл, и алый с золотым
переливаются, как роспись неземная,
искрят и крошатся над маревом густым,
над морем и над степью Кустаная.
Что скажет самодельная звезда –
чья жизнь короче, чья длиннее?
Но не вернутся никуда и никогда
пустившиеся в путь под нею.
Искрил окна морозного кристалл,
приоткрывал вселенную вторую
и утра синеву, и зиму злую
в столпах дымов, в огнях живописал.
Там папоротник инея мерцал
серебряно и цвёл напропалую.
Вгляделся и – пускай разочарую –
потустороннего угадывать не стал.
В снегах стекла сквозил автопортрет,
поблекнув, таял или, леденея,
являл того, кого на свете нет.
пока с самим собой наедине я
встречал в дому нетопленом рассвет.
прозрачной синевой сплетений
всех веток, согнутых в дугу.
а в небо глянуть не могу –
слепит, и несколько мгновений
в глазах чернеет круг в кругу.
Тетрадь, лиловые чернила.
Стальным пером изобразим,
как по сугробам проскользила
и солнце, что по стёклам било,
представим кляксою засим.
Гас пепельно-рыжий короткий закат,
ни в небесах, ни у снежного края
не оставляя следа, отгорая,
как было вчера или вечность назад.
Но в смежных мирах отраженья горят,
и, в замороженных толщах играя,
переливаясь, реальность вторая
все зимы хранит, все оттенки подряд:
вредных ворон, что кричат косорото
на прописей строчке – рейках заплота,
гнедую и жёлтое сено в санях,
берег отлогий, мальчишку в ушанке,
что тянет негромко бренчащие санки
по льду на сиреневый взгорок в огнях.
Солнце жжёт, а не лжёт, и отводишь глаза
или жмуришься. Наста зальделого глянец,
голубеет, искрит. Замерзает слеза.
Полыхая, играет мороз, как румянец,
прожигает насквозь, прогоняя домой,
и к зацвелому берегу в радугах снега
через озеро Долгое долгой зимой
я несусь, задыхаясь от ветра и бега.